Erik Emmanüel Şmitt

В мгновение ока я различил в ней знаки, предвещающие грядущее событие: налившиеся груди, бархатистость кожи, слегка округлившийся живот. Я бросился к ее ногам: – О, прости… прости! – За что? – удивленно прошептала Дафна. – Прости, что я не увидел…

В юности веришь, что созидаешь. В зрелости понимаешь, что наблюдаешь. В старости осознаешь, что повинуешься

не оправдывали моих надежд. И от меня,

исполнитель, Франц готов выслушать, но в то же время по окончании он так спокоен, так невозмутим, что иногда я спрашиваю себя, а слушал ли он вообще. Я, напротив, настолько отдаюсь музыке – наверно, потому, что не имею к ней такой привычки, – что она может меня просто ошеломить. Что и случилось недавно, в мае, на вечере в Филармоническом обществе. Дирижер Густав Малер исполнял свою симфонию. Как и большинство слушателей, я пришла туда с недоверием, потому

готов на все, чтобы сохранить свое положение, и ревнует ко всякому, кто ко мне приближается. Бедняга… Это человек, влюбленный во власть. Он думает, что обладает ею, хотя всего лишь подбирает крошки,

– Судьба дает нам три возможности, мой мальчик: быть богатым, бедным или счастливым. У богатого больше, чем ему нужно, у бедного – меньше, у счастливого – ровно столько, сколько нужно.

До чего же глупа грусть: напоминает лишь о том, чего нам недостает. Указывает пальцем на чье-то отсутствие. Она одержима небытием. А вот радость умна: она извещает нас о существующем. Радость живет с открытыми глазами, в восторге оттого, что она есть и имеет то, что имеет. Для грусти мир пуст, для радости – полон. Печаль – плохая девчонка, шельма. Радость – восторженная малышка. Радость – улыбка, воспевающая мир.