Человек с предрассудками. Загадки дуэли А. С. Пушкина

Впрочем, Аринштейн сделал ряд тонких наблюдений, которые как раз и стоило бы развить. Во-первых, он указал на масонский след печати. И Раевский, и Пушкин были масонами; Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий» в Кишиневе 4 мая 1821 года; не исключено, что название ложи (она была зарегистрирована 20 января 1822 г. под номером «25» как филиал Великой Ложи Астрея)^[34]) было предложено самим Пушкиным, увлекшимся в Кишиневе творениями Овидия, которого он прочитал, пользуясь библиотекой И. И. Липранди, и с судьбой которого соотносил свою судьбу: ссылка Овидия цезарем из столицы (Рима), страдания в изгнании (овидиевские «Тристии»). Сравните пушкинское стихотворение «Овидий», где он все-таки отличает себя от нежного римского поэта: «Суровый славянин, я слез не проливал…».

Итак, Пушкин отмечает в своем дневнике прием в масонскую ложу как весьма значимое событие собственной жизни. Пушкин вступает в масоны в качестве ученика. Он должен был пройти некий подготовительный этап. Само посвящение в масоны имеет в качестве аналогии «Легенду о Хираме»: посвящаемый переживает символическую смерть и возрождение в новом качестве. Царь Соломон поручил построить Храм Хираму. Он разделил работников на три категории: учеников, товарищей и мастеров, получавших различную заработную плату. «Ученики получают мзду свою у колонны Jakin (Якин), товарищи у колонны Bohas (Боаз), а мастера в среднем пространстве (т. е. между колоннами) (курсив везде В. М. Прямина-Морозова. – А. Г.).

Во избежание обманного присвоения младшими разрядами более высокой заработной платы, трем степеням сообщаются особые знаки, прикосновения и слова. Ученическим словом служит Jakin, товарищеским Bohas, а мастерским – полное всеобъемлющего, глубочайшего символического и реализационного значения, третье каббалистическое имя Божие, изображаемое 4 буквами Иод – Хэ – Вау – Хэ.

Три товарища Jubelas, Jubelos, Jubelum (…) задумывают овладеть мастерским словом для присвоения себе ненадлежащей мзды. Для этого они поджидают Хирама у трех врат Храма в час его вечернего обхода. У Южных врат Великого Мастера встречает Jubelas и требует от него мастерского слова под угрозою смерти. Хирам отвечает с достоинством, что познание этого слова возможно лишь тому, кто сумеет своим усердием и опытностью в работе заслужить соответствующую степень. Jubelаs наносит ему удар тяжелою железною линейкой, длиной в 24 дюйма. Удар приходится по шее, Хирам отсупает к Западным вратам, но там стоит Jubelos, повторяющий требование товарища. Архитектор ответствует молчанием и получает наугольником удар против сердца.

У него хватает сил дотащиться до Восточных врат, где его противником является Jubelum, умерщвляющий его ударом молотка по лбу (в другом варианте легенды смертельный удар наносится циркулем^[35]. – А. Г.). Убийцы скрывают тело в храме под каменной громадою, а позже под покровом ночи относят его в ближайший лес, где и хоронят, отметив могилу зеленою ветвью акации.

Соломон, обеспокоенный исчезновением Архитектора Храма, посылает на розыски сначала 3 Мастеров, а затем 9 Мастеров. Хирама ищут сначала во Храме, потом вне оного. На седьмой день разыскивается его могила, отмеченная ветвью Акации <…>. Для извлечения тела из могилы царь посылает 15 мастеров и вместе с тем поручает им переменить мастерское слово из опасения, что оно было исторгнуто у Хирама его убийцами. За новое слово они должны принять первое из тех, которые будут ими произнесены при извлечении тела из могилы. Откопав тело, мастера пытаются прикоснуться к указательному и среднему пальцам его руки. При этом вследствие разложения плоть отделяется от костей, что побуждает мастеров воскликнуть Mak benach (<…> иногда переводят – тело истлевает).

В большинстве версий засим следует описание погребения Хирама во Храме в присутствии всех Мастеров, украшенных своими запонами и другими атрибутами, в числе которых отмечаются белые рукавицы, свидетельствующие о невиновности мастеров в происшедшем злодеянии. На гроб, по повелению царскому, возлагается серебряная треугольная бляха с изображением старого мастерского слова в знак благодарности покойному за оказанную твердость в хранении тайны.

Главного убийцу находят благодаря собаке, выдающей его убежище (пещеру близ источника), и умерщвляют.

Остальные два преступника кончают жизнь самоубийством, низвергаясь в каменоломню, над которой они нашли было себе приют.

Головы убийц доставляются Соломону»^[36].

В этой легенде, так подробно нами приведенной, поразителен символизм, он явно используется в печати, которой запечатан конверт с анонимным пасквилем. Два столба Соломонова Храма: Jakin и Bohas – означают мужское и женское начало. Правая колонна – Якин – в так называемом 2-м аркане Таро изображается красным цветом, и над ним часто рисуется знак Солнца (мужское начало), а левая – Боаз – синяя (или черная), она увенчана Луной (женское начало). Среднее пространство между колоннами (см. выше легенду о Хираме) задернуто завесой (символ тайны, недоступной профанам, но только Мастерам). Внутри этих колонн восседает Жрица (или Папесса) со свитком на коленях, символизирующая собой высшее знание (другое название аркана – Gnosis (Познание)) и зовущая во врата храма Познания^[37]. Все это достаточно высокий смысл. А в печати на пасквиле смысл издевательски извращен. Печать построена как ребус: А. П. – Александр Пушкин. Пушкин, мол, это врата Храма. А что в этих вратах? Опять А. Р. Только уже по-французски. И вовне, и внутри – Александр Пушкин. Дескать, этакий «пуп земли». Врата Храма щиплет птица (допустим, Геккерн-старший). Внизу под буквой «П» (или вратами кощунственно осмеянного Соломонова Храма) лежит то ли перо птицы, то ли, что больше похоже на издевательство, лист акации (опять возможная связь с символизмом легенды о Хираме). Символ бессмертия (зеленая ветвь акации) поруган, валяется на земле, у порога Храма, то есть Александра Пушкина (вспомним евангельский символ: тело Христа – Храм, разрушенный и построенный в три дня).

Наконец, еще два масонских символа: циркуль, изображенный опять-таки двусмысленно – в виде буквы «А», и слезы, над буквой «П», вратами Храма. Известная исследовательница масонства Тира Соколовская в статье «Обрядность вольных каменщиков», описывая ритуалы иоанновского масонства, объясняет эти символы следующим образом: перед учеником расстилался ковер с изображением «совершенной» ложи (если ковер отсутствовал, то «совершенная» ложа чертилась мелом, а по окончании собрания чертеж смывали)^[38]; на некоторых коврах вышивались золотые или серебряные слезы: «Все иероглифы оной (степени мастера. – А. Г.) представляют под покровами смерти будущую жизнь; взгляд на все, что являет нам мастерская ложа, должен произвести смятение, а сие смятение – первоначало Премудрости; смятение, как золотые слезы пробиваются на мрачном ковре, должно пробиться сквозь нашу чувственность и возродить падшие духовные силы»^[39]. Если отбросить риторику Соколовской, то слезы, по обыкновению, означают страдание, очищение страданием, воскрешение к новой жизни (при посвящении в третью степень – мастера, человека помещали в гроб, где в головах и ногах лежали циркуль и наугольник). Циркуль символизировал солнце, а наугольник – часть земного шара, освещенного солнцем. Они при изображении нередко перекрещивались: сверху находился циркуль, снизу, зеркально к циркулю, наугольник. В свободном пространстве между ними, по словам Тиры Соколовской, «надлежало искать истинных масонов”^[40]. Иными словами, эти символы как будто повторяют «свободное пространство» между столбами Яхин и Боаз.

Пушкин не мог не помнить ритуал посвящения в ложу «свободных каменщиков». А. П. Степанов, современник Пушкина, его описывает. Надо полагать, подобный же ритуал проходил и Пушкин.

Надзиратель, который называется Venerable, приказывает брату учредителю порядка начать путь с профаном Степановым по ковру, изображавшему Соломонов Храм. Предварительно Степанов в темной комнате, запертой на запоры, с повязкой на глазах, которую он после по приказу снимает, занимался размышлениями о тленности жизни в комнате, обтянутой черной материей и похожей на пещеру, где при слабом свете лампады Степанов созерцал череп и Библию, в чтение которой он углубился. После краткого диалога с братом о смысле вступления в ложу Степанов снимает кафтан, жилет и сапоги с левой ноги, крепко перевязывает ногу платком выше колена. Два брата завязывают ему глаза и, «спустив с левого плеча рубашку»^[41], обнажают грудь. Только тогда он начинает в сопровождении брата путешествие по притворам храма – к святилищу (то есть его с завязанными глазами водят туда-сюда по масонскому ковру). Наконец, по приказу Великого Магистра с глаз Степанова снимают повязку – он видит представительное собрание братьев в шляпах с голубыми, розовыми и белыми лентами (запонами). «Вступя на ступень и подойдя к налою или столу, я преклонил колено. В. М. (Великий Магистр. – А. Г.) взял циркуль, наставил на обнаженную грудь и ударил молотком три раза. Я увидел, что из-под груди моей отнесли чашу, орошенную кровью. Каждое из действий было сопровождено приличными словами»^[42]. Венерабль подвел Степанова к престолу и произнес торжественную речь, во время которой вручил ему масонский фартук (запон), маленькую серебряную кирку, лайковый передник, нагрудный треугольник, меч «для отсечения страстей» и белые батистовые перчатки со следующими словами: «Примите сии перчатки в знак сохранения чистоты ваших деяний, примите женские – для подруги жизни вашей: прекрасный пол не входит в состав нашего общества, но мы не нарушаем устава Творца и натуры. Добрая жена есть утешение в ужасных испытаниях мира сего; но да будут они чисты и невинны в деяниях своих»^[43]. После чего Великий Магистр облек бывшего профана Степанова в знаки вольных каменщиков и научил предварительным иероглифам.

Я не случайно так подробно остановился на ритуале посвящения в масонскую ложу. Обращаю внимание читателя на множество совпадений этого посвящения с анонимным пасквилем. Смысл циркуля в ритуале ясен, но он – орудие убийства ветхого человека Адама с целью воскресить нового человека. В кощунственно перевернутом ребусе на печатке циркуль, скорее всего, символ убийства, и только. Возможно, это масонская (или, может быть, псевдомасонская, специально уводящая Пушкина на ложный масонский след) угроза расправиться с отступником. Пушкин удалился от масонства отнюдь не потому, что Александр I закрыл масонские ложи и запретил легальное существование масонства, а потому, что гадальщица на кофейной гуще Кирхгоф предсказала Пушкину гибель на 37-м году от «белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch), которых и должен он опасаться»^[44]. Так вспоминал С. А. Соболевский, друг Пушкина. И он же поинтересовался у него, почему тот отошел от масонства и «не принадлежал ни к какому другому тайному обществу.

«Это все-таки вследствие предсказания о белой голове, – отвечал мне Пушкин. – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и само масонство, получили от Адама Вейсгаупта (в переводе с немецкого – белая голова. – А. Г.) (…) Как же мне было приставать к ним? Weisskopf, Weisshaupt – одно и то же»^[45] (статья Соболевского «Таинственные приметы в жизни Пушкина»).

Во-вторых, в тексте пасквиля есть слово «Venerable». Исследователи его переводят как «достопочтенный» (Щеголев, Аринштейн) или «высокопочтенный» (С. Абрамович), то есть как прилагательное к существительному «Великий Магистр Ордена». Никому из исследователей, как это ни странно, не пришло в голову сопоставить эти слова с их масонскими значениями. В ритуале посвящения, как мы убедились, совместно действуют как Венерабль, так и Великий Магистр.

Обращает на себя внимание еще один очень странный факт. Оттиск печати, который мы подробно проанализировали, на одном из экземпляров пасквиля, без сомнения, рассматривал, а может быть, как и Пушкин, внимательно изучал М. Ю. Виельгорский, мастер стула, масон высокого посвящения, безусловно остававшийся масоном и после официального запрещения лож «свободных каменщиков» Александром I. Он должен был понять эти символы гораздо лучше нас, современных людей другой эпохи. Он должен был сделать свои выводы и предпринять некие конкретные шаги; не исключено, что он использовал масонские каналы. Но мы знаем только один – совершенно парадоксальный – поступок Виельгорского: он отослал свой экземпляр пасквиля в III отделение, для изучения корпуса жандармов^[46]. Об этом пишет М. Яшин в своей работе «Хроника преддуэльных дней». Он же обнаруживает и еще один поразительный факт, отмеченный в дневнике Жуковского от 7 ноября, то есть спустя два дня после вызова Пушкиным Дантеса: «Свидание с Геккерном. Извещение его Вьельгорским. Молодой Геккерн у Вьельгорского»^[47]. Как реконструирует ситуацию Яшин? «На свидание с Геккерном Жуковский мог поехать только с ответом Пушкина (по мнению Яшина, Жуковский обедает у Виельгорского, ждет ответа Пушкина и договаривается с Виельгорским о каких-то совместных действиях. – А. Г.). Встает вопрос, что это был за ответ и почему Виельгорский вдруг известил о чем-то Геккерна, а Дантес вдруг появился у Виельгорского?

Дантес в этот день освободился от очередного суточного дежурства в 1 час дня. Утром при разговоре Жуковского с Геккерном он не присутствовал, а Виельгорского посетил вечером.

Виельгорский известил Геккерна через Жуковского»^[48].

Согласно гипотезе Яшина, Жуковский и Виельгорский за обедом договорились о давлении на Дантеса, и Виельгорский отослал свой пасквиль в III отделение, о чем предупредил Дантеса. Вот почему тот немедленно явился на встречу с Виельгорским.

Все, что пишет Яшин, в данном случае весьма сомнительно. Мне представляется, скорее, что Виельгорский уловил связь диплома с масонством. Наверняка масонами были оба Геккерна. Тогда это был своеобразный элитный клуб, куда были обязаны входить все уважающие себя полноправные члены дворянского общества (согласно сведениям Пыпина, масонами были практически все декабристы, Грибоедов, царь Александр I, возглавлявший одну из лож). Не случайно Виельгорский предупредил о чем-то Геккерна-старшего через Жуковского. Один масон, мастер стула, предупреждает другого масона через третьего масона. Четвертый масон (или приемный сын масона) просто обязан явиться для объяснений. Третье отделение как-то не вписывается в это масонское сообщество. Неужели предположительные масоны Геккерн и Дантес оказались столь несговорчивыми в беседе с мастером стула Виельгорским, что тот вынужден был воспользоваться официальными механизмами неуклюжей машины российского правосудия?

Интересна реакция Пушкина, когда он узнает об этих шагах после прихода к Виельгорскому. Он понимает их однозначно – как позор для себя и своей семьи, потому что в дело, по его словам, вступают жандармы. Не является ли бешенство Пушкина ответом на эту попытку решить вопрос его личной чести полюбовно, с помощью маленького «масонского заговора», неожиданно завершившегося вовлечением в личностный конфликт государственных структур, то есть всего света?!

И наконец, отклик Геккерна-старшего на пасквиль и оттиск печати на нем во время следствия Военно-судной комиссии. 1 февраля 1837 года Геккерн пишет Дантесу (подлинник по-французски): «Отвечаю на твой вопрос об анонимном письме, знаю я вот что. Оно запечатано красным сургучом. Сургуча мало, запечатано плохо. Печать довольно своеобразная, насколько я помню; «а» посреди этой формы «А» и множество эмблем вокруг «А». Точно разглядеть эти эмблемы я не смог, так как, повторяю, запечатано было плохо. Помнится, что вокруг были знамена, пушки и т. п., но я не уверен. Помнится также, что они были с разных сторон, но в этом я тоже не уверен.

Ради бога, будь осторожен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что сам граф Нессельроде показал мне это письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта моя записка. (…)

Да выяснится истина – это самое пламенное желание моего сердца. Твой душой и сердцем б(арон) де Г(еккерн).

Почему ты спрашиваешь обо всех этих подробностях? Доброй ночи, спи спокойно»^[49].

Трудно определенно сказать, жульническое это письмо или правдивое. Впрочем, в нем есть странные несоответствия: при всем желании, даже если смотреть мельком (а Нессельроде наверняка дал Геккерну рассмотреть не торопясь), на печати невозможно увидеть пушки: ни птица, ни перо или лист акации не дают проявить такой близорукости. В центре печати букву «П» не рассмотреть тоже невозможно. Геккерн замечает одну букву «А». Для профессионального дипломата, имеющего дело со множеством документов, это непростительно. Далее зачем-то, ни к селу ни к городу, Геккерн вдруг заговаривает с Дантесом о том, что бумага «такого же формата», как и эта записка (любопытно, что диплом имеет формат 11,5 × 18 см, а письмо Геккерна Дантесу – на четвертушке бумаги 12,5 × 19 см^[50]). Как будто Дантесу дается какой-то специальный намек, который никто, кроме них двоих, не поймет. В-третьих, в конце письма (ударная концовка!) Геккерн патетически замечает, что желает, чтобы выяснилась истина. В таком духе обычно внушают третьим лицам, читающим письмо, то, что необходимо внушить им исподволь.

Похоже, из этого письма торчат ослиные уши и проглядывает рыльце в пушку. А. С. Поляков еще в 1922 году предположил, что это письмо доставлено «Геккереном графу Нессельроде (министру иностранных дел, с которым он был в приятельских отношениях. – А. Г.) в числе тех пяти доказательств, которые он отправил ему 28 и 30 января 1837 г. и которые должны были убедить Николая, во-первых, что «барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал», а во-вторых, чтобы получить оправдание императора»^[51].

Между прочим, Ахматова выдвигает еще одну блестящую гипотезу, кажется недостаточно оцененную. Она считает абсолютную убежденность Пушкина в авторстве Геккерна, или, точнее, Геккернов, справедливой на том основании, что, по ее словам, князь Петр Долгоруков самолично явился к Пушкину и в качестве очевидца детально рассказал, как и кто составлял пасквиль в нидерландском посольстве: «До сих пор мы не знали, какие “коварные подстрекания” довели Пушкина до дуэли. Но здесь можно предположить двойную игру Долгорукова. Не он ли информировал Пушкина и дал ему материал для ноябрьского письма: о разговоре между Геккерном и Дантесом, о плане анонимного письма, о рассылке его. Думать, что Пушкин просто фантазировал, немыслимо. “Господа Геккерны” в письме к Бенкендорфу (“mes drôles” – в ноябрьском черновике) (имеется в виду пушкинский черновик письма к Бенкендорф – “мои молодцы”(«Звенья», т. 6, с. 55). – А. Г.) указывают на то, что он знал о причастности Дантеса к пасквилю. Вот в чем, по нашему мнению, состояли “коварные подстрекания” Долгорукова или кого-нибудь другого из шайки Геккерна»^[52].

Как мог Долгоруков информировать Пушкина? Встретиться с ним или прийти к нему. Эта сцена, если ее вообразить, конечно, была бы очень драматична и выразительна, но едва ли имела место в действительности. В ней нет логики. С какой стати Долгорукову лезть на рожон и идти на встречу с бешеным Пушкиным, который того и гляди пристрелит, придушит или прибьет всякого попавшегося ему под горячую руку доброжелателя? Да и мотивы прихода никак нельзя объяснить великодушием, заботой о ближнем и пр. Скорее, Пушкин не поверил бы Долгорукову, если бы тот в самом деле к нему прибыл с подобными откровениями. Долгорукову пришлось бы затратить неимоверные усилия, чтобы сломать недоверие Пушкина. В любом случае, Долгоруков не мог не понимать, что он вторгается в святая святых пушкинского дома, а свою честь и честь жены Пушкин будет защищать с отчаянием смертельно раненного тигра. Какие выгоды могло сулить Долгорукову такое поведение? Зачем ему быть шпионом Геккерна? Никакой подкуп не компенсировал бы неприятностей встречи с Пушкиным. В узком светском кругу наверняка стал бы известен подобный поступок Долгорукова: Пушкин из мщения предал бы его огласке, и позора Долгорукову (и так уже запятнанному участием в разных малопочтенных историях) было бы не избежать. Ведь сам Долгоруков пишет в своем оправдательном письме в редакцию герценовского «Колокола» в июле 1863 г., возражая тем, кто считает его причастным к написанию диплома: «…я находился в дружеских сношениях с друзьями Пушкина: гр. М. Ю. Виельгорским, гр. А. Строгановым; кн. А. М. Горчаковым, кн. П. А. Вяземским, П. А. Валуевым…»^[53].

И потом непричастность к этому делу Долгорукова убедительно доказывает находка И. Сидорова, опубликованная в журнале «Вопросы литературы» (1987, № 2). Он обнаружил экземпляр книги «Воспоминаний» Фаддея Булгарина, принадлежавший П. В. Долгорукову, что подтвердили компетентные эксперты, исследовавшие его почерк.

На полях «Воспоминаний» Долгоруков оставил желчную полемику с Булгариным, порочившим в тексте память о Пушкине. Например, Булгарин сравнивает Пушкина с драматургом Озеровым: «Подобно гениальному Пушкину, Озеров в обществах любил говорить более по-французски, думая этим придерживаться высшего тона, и весьма дорожил вниманием так называемых аристократов и людей высшего круга. Похвала какого-нибудь князя для Озерова была выше похвалы Державина. В этом Озеров и Пушкин совершенно равны».

Долгоруков на полях спорит: «Вздор и ложь: я знал Пушкина и помню, что он охотно и прекрасно говорил по-русски, но Булгарин не может забыть и переварить эпиграмм Пушкина». И дальше – о похвалах: «Гнусная ложь: нельзя было держать себя благороднее Пушкина, который не имел нужды бегать ни за чьими похвалами, принадлежа сам к древнейшему роду боярскому»^[54]. О человеке, которому подгадили, которому написали анонимные письма, который был врагом, так не пишут. Притом что заметки на полях – жанр словесности, писанный для себя, не предназначенный для обнародования и не заготовленный заранее для посторонних глаз.