Kitabı oxu: «Руда»
© Издательство «РуДа», 2024
© Селеверстов Д. С. (иллюстрации), 2024
* * *
Часть первая. Рудознатцы
Глава первая
В бегах
Егорушке приснилось, что его поймали. Будто драгун в синем мундире больно схватил за плечо, а заводский приказчик Кошкин наезжал конем, наклонялся и хрипел: «Держи, вяжи, души!» Егорушка не закричал, не заплакал. Стал биться, ушиб руку – и проснулся.
Азям сверху был сухой и теплый от солнца, а снизу холодный, – роса. Егор сел, постучал зубами, подставил спину лучам. Лес стоял вокруг полянки тихий и зеленый. Березы пронизаны насквозь утренним солнцем, на них еще неполный лист. От первых цветов шиповника тек сладкий дух.
«Это воля так пахнет», – подумал Егорушка, и ему стало теплее. Вышел на середину полянки, попробовал траву рукой – обсохла, можно идти. Солнце на восходе, утро; значит, полдень вон там. И Екатеринбургская крепость там же. Туда и идти. Да вдруг закружилась голова, в глазах почернело, а в животе иголками закололо: со вчерашнего утра ничего не ел. Однако справился Егор, постоял недолго, качаясь от голодной слабости, и побрел на полдень.
Вчера было хорошо идти сосновым-то бором. Знай шагай по гладкой бурой хвое да по хрустким папоротникам. Красные стволы сосен высоко без сучьев, как стрелы, натыканы. Посмотришь на вершины – шапка валится. Черная птица косач сорвется с земли, захлопает крыльями и долго мелькает между стволами. И дышится легко в сосновом бору.
А сегодня начался ельник, да еще с ольховым подлеском, – ну горе! Колючие лапы тянутся понизу, концами сходятся, – открывай их, как тяжелые двери. С земли тянет прелью и гнилью. Трухлявые пни валяются на каждом шагу и обманывают ногу. Кто-то прянет в сторону в густой тени – олень или волк? – так и не увидишь. Где-то справа должна быть дорога. Да ну ее, дорогу! Страшнее леса она. Еще нарвешься на воинскую команду – заберут. Так и шел прямиком, сверяясь с солнцем.
А в лесу ни грибка, ни ягодки – рано еще… Нашел саранку и обрадовался. Присел на корточки, бережно стал выкапывать. Старался не сломать нежного стебля с пятью продолговатыми листиками, – а то потеряешь и луковицу. Докопался – вот она! Желтые чешуйки во рту стали слизкими и мучнистыми. Вкусу никакого – так, земля. И несытно. Однако дальше шел и всё под ноги глядел: не видать ли звездочки в пять листиков?
Штаны на коленях разорвались, азям почернел от горелых сучьев. А тут еще начались горы. Только проберешься через вереск и шиповник на одну вершину, – глядь, впереди другая, еще выше.
Егор измучился, ему уже начало «казаться». То бурый вывороченный пень примет за присевшего медведя, то сухая еловая ветка покажется красными драгунскими обшлагами.
В горах дорога начала крутить. Несколько раз Егор, перевалив через какой-нибудь пригорок, выходил прямо на пыльную колею. Эх, и идти бы по гладкой, мягкой пыли, дать ногам отдых! Но, заслышав колокольчик или крики ямщиков, он поспешно сворачивал в лес.
«Без хлеба пропадешь, – тоскливо думал Егор. – Придется попросить у обозных мужиков. Не может быть, чтоб не дали. Ну, загадаю: если еще дорога сама ко мне подвернет, дождусь первого обоза и попрошу».
Дорога подвернула скоро. Егор затаился под елью. За поворотом кричали на коней возчики. Тяжелый, видно, обоз. Вот показалась первая дуга. Егор раздвинул ветки: «Опять кажется, что ли?» Непонятный обоз двигался по дороге – ехали деревья. Стройные молодые кедры размахивали сизыми ветвями и плыли над кустами. Кедры сидели в больших чанах. Каждый чан прикручен веревками к телеге. Впереди обоза в плетеном коробке на сене развалился чиновник в зеленой шляпе и в плаще.
Двадцать телег, двадцать кедров насчитал Егор. Одна телега выехала в сторону и остановилась. Возчик камнем забивал чеку. Егор подождал, пока коробок чиновника скроется за новым поворотом, и вышел из-за куста.
– Дяденька… – сказал он так тихо, что возчик не услышал. – Дяденька, хлеба нету?
Мужик испуганно обернулся. Лицо его было пыльно и измучено. Под желтыми бровями моргали злые глазки.
– Ты чего?
– Хлеба мне. Ну дай… скорее.
– А вот я тебя камнем! – ответил мужик и выпрямился.
Егор покраснел от гнева.
– Я голодный, – сказал он.
– Ты беглый! – закричал зло мужик и бросил камень в пыль. – Я тебя знаю. Держи его!.. – завизжал он вдруг и стегнул лошадь. Впереди останавливались возчики.
Егор без памяти от страха летел через кусты и камни.
Горы делались всё круче. Всё чаще спотыкался Егорушка. Одна гора с голой вершиной выдалась на пути особенно большая и трудная. Лез на нее Егор, задыхаясь и помогая себе руками. А долез до верхних камней, глянул вперед – и остановился.
Каменный Пояс1 отсюда далеко виден. Горы за горами, леса за лесами лежат без конца. Дикие луга и болота, то желтые, то синие от цветов, заплатами раскиданы по зелени лесов. Обрывки какой-то реки блестят под солнцем. По небу летят облака – чистые, чистые. От них тени пятнами бродят по разноцветной дали. И нигде ни жилья, ни дымка.
Тут только понял Егорушка, как долго ему еще идти. Ведь Екатеринбургская крепость там, за самыми дальними горами – теми, что синеют.
Егорушка сполз с камня в колючую траву и заплакал.
«Поганые» лепешки
Маремьяна утром сходила в крепость, взяла на базаре баранины на три копейки.
Сегодня Маремьянин черед кормить пастуха. Пастух – человек мирской: каждый день у новой хозяйки обедает. И уж как ни бедна хозяйка, хоть из последнего вылезет, а накормит пастуха вдоволь. Знает, что плохой обед скажется на боках ее же буренки. Пастух, поди, и коров так помнит: эта вот с того двора, где масляными шаньгами потчевали, а эта – с того, где оставили впроголодь. Припомнит пастух худую еду – и с водопоя буренку не вовремя сгонит, не дождется, чтоб напилась, или от бодливой коровенки спасти не поторопится.
Ходит от печи к столу Маремьяна, подкладывает пастуху. Того уж в пот ударило. Съел щи с бараниной, съел пирог с соленой рыбой. Груздей с квасом поел всласть и от ярушников не отказывается. Маремьяна их все на стол поставила, только один оставила себе на шестке, прикрыла вехоткой. Не дай бог, подумает, что пожалела.
– Кушай, Степушка. Квасу-то плеснуть еще?
– Не. Кислый чего-то квас у тебя… А ну плесни.
Кто-то заскрипел половицами в темных сенцах, чья-то рука нашаривала запор. Маремьяна вздрогнула, прислушалась. «Не Егорушка ли?» – подумала привычно. Знала, что не может того быть, что далеко Егор, – да разве мыслям закажешь?
Вошел низенький человек в звериной шкуре. Снял рваную шапку, поклонился низко – метнулась черная косичка:
– Пача,2 пача! Поганы лепешки есть?
Маремьяна махнула рукой: уходи, мол, с богом.
– А, это вогул! – повернулся пастух. – Какие это он лепешки спрашивает?
– Скоромное. Блины черствые да оладьи. Они зимой больше ходят, после масленицы. Русским в пост скоромное есть нельзя, а бывает – с масленки что сдобное остается. Ну, чем выбрасывать, им подают.
– Обнищали вогулишки. Уж и летом побираются.
Манси3 поклонился еще, безнадежно помигал больными, красными веками и вышел, напяливая шапку. Маремьяна вернулась было к столу, да передумала. Кинулась к шестку, достала что-то из-под вехотки и торопливо вышла из избы.
Когда Маремьяна вернулась, пастух доедал последний ярушник и допивал квас, отдуваясь после каждого глотка.
– Пожалела? – спросил он.
– Ну, что ж. Муж у меня и два сына… на чужой стороне. Вот и думаешь: если никто странненькому подавать не будет. Как им быть?
* * *
Маленькие избы слободы Мельковки рассыпались под самой стеной Екатеринбургской крепости. Избы все новые, да и сама крепость только десять лет назад построена в этих лесах. Из Мельковки виден вал крепости. Он тянется на полверсты и только в одном месте прорван заводским прудом. За валом – стена-палисад из вплотную поставленных двухсаженных бревен. По углам стены – башенки-бастионы, на них торчат часовые.
Тесно в крепости: много фабрик открылось у исетской плотины – якорная, посудная, колокольная, жестяная, проволочная; много мастерового народу свезено и поселено здесь. Стали строить слободы за крепостным валом – по берегам Исети. Тут селились торговые и ремесленные люди, выкликанцы из разных губерний; особую улочку отвели для ссыльных. А уж Мельковка сама выросла: домик к домику, без порядка, притыкались бобыли – поденщики и упрямые кержаки.4 Кержаки соседства не любят, у них и постройка – у каждого своя крепость, кругом высокий забор да на окнах тяжелые ставни.
Самая маленькая избенка в Мельковке у солдатской жены старухи Маремьяны. Построена избенка заводскими плотниками на казенный счет. На забор лесу не хватило, так и осталась избенка неогороженной: маленькая и беззащитная.
«Один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын», – говаривала Маремьяна старинную пословицу.
Три сына было у нее, когда ее муж, солдат Тобольского полка, ушел в дальний поход: не то к калмыкам, не то к китайской границе. Ушел – да так и канул. Десять лет прошло с тех пор. Сама растила и поднимала она сыновей. Но недолго поработали оба старших: сгибли безо времени на заводской огненной работе. Сразу постарела Маремьяна, поседела и сгорбилась. Стала жить для третьего сына. «Егорушку я сберегу, – говорила она. – Отец вернется, спросит: „Где сыновья?“ Я Егорушкой заслонюсь тогда».
Маремьяна выполняла и тяжелую заводскую работу, и бабью домашнюю, – не знала усталости, старалась для сына – последышка. А какая особенная доля могла быть у солдатского сына? Уже дело известное: только придет в возраст – поставят его к плавильным печам либо отдадут в другое заводское мастерство. Будет гнуть горб на вековечной работе. Женится с позволения Конторы горных дел; может быть, избенку новую поставит, будет детей растить и одного за другим отдавать в те же заводские работы… Всё заранее известно, от века так повелось.
Однако Маремьяна верила и сына в этом с детства убеждала, что ему судьба будет иная. Как она радовалась, когда Егора взяли в школу при заводе: будет первый в их роду грамотный человек!
Ученье в школе шло круглый год. Летом занимались часов по двенадцати, зимой – часов по шести. Только в самое темное время, зимой, приходилось на месяц делать перерыв: не жечь же дорогие свечи ради ученья. Но наука не очень быстро подвигалась в школе, учеников часто отрывали для разной работы. То пошлют дрова для школы рубить и пилить; то нехватка работников на сплаве – и учеников заставляют носить железо на суда-коломенки.
Когда Егор дошел в арифметике до тройного правила, ему положили жалованье: полтора пуда провианту в месяц да раз в год деньгами на одежду. Матери стало полегче, она купила корову.
Грамота и разлучила скоро Егора с матерью. Сразу после скончания арифметической школы главный командир генерал Геннин отдал Егора заводчику Демидову на Нижнетагильский завод в расходчики железных припасов на складе. Это было совсем не по закону – но попробуй-ка ослушаться! И уехал Егорушка от матери.
Маремьяна одним утешалась: не к огненной работе приставлен сын, не к плавильным печам. Оттого легче ей сносить свое бобыльство. Только часто во сне она видит, что взял Егорушка ее к себе в Тагил; и она-то его обиходит, она его потчует вкусненьким.
Рудоискатель
– Эй, парень! Ты один?
Егор поднял голову. Даже и не испугался очень-то: всё равно стало. Перед ним стоял широкобородый человек с топором в руке. Сбоку – кожаная сума.
– Один, – ответил Егор не вставая.
Бородач внимательно его разглядывал. Сам он был не молод, но высок и крепок. Егор у его ног, как щенок, скорчился.
– Демидовский? – коротко спросил бородач.
– Да.
– Давно бежал?
– Третий день вот.
– Какого завода?
– Нижнетагильского.
– Куда пробираешься?
– В крепость.
– Еще чище да баще! Ведь выдадут в тот же день.
Егор понурился:
– А куда мне деваться? Там мать… И сам я казенный… Может, и не выдадут.
– Да ты чего бежал-то?
– Приказчика я обругал. Не стерпел.
– Это Кошкина?
– Да.
– Та-ак.
Бородач вынул из сумы пшеничный калач, разломил пополам и протянул половину Егору. Тот стал есть, давясь и сопя.
– Так, без хлеба, и кинулся в леса? До крепости тут верст поболе полутораста будет. А ты за три дня знаешь сколько прошел? Ведь ты и Черноисточинского еще не прошел.
– Дяденька, ты тоже демидовский? – спросил Егор.
– Я-то? Нет, я… – он спохватился, прикрыл глаза кустиками седоватых бровей. – И знать тебе незачем. Ты вот что, парень, ты про себя подумай: как тебе через демидовские заставы пройти. Слыхал про них?
– Нет.
– Эх ты, бежать тоже вздумал!.. Тут они, верст через пятнадцать будут. Лежат сторожа в траве, по деревьям сидят над каждой дорожкой. Ты их и не увидишь, а они – нет, брат, не пропустят. Засвистят, заухают, налетят с веревками. А тут проберешься – так за Старым заводом, где казенная грань, еще чаще заставы. По демидовским, парень, землям умеючи надо ходить.
– Я от тебя не отстану, дяденька, – неожиданно сказал Егор. – Возьми меня с собой, проведи ради бога!
– Нет, – отрезал бородач и нахмурился. – У меня здесь дело есть. Не могу, парень.
– Я тебе помогать буду. Что хочешь сделаю. Дяденька, не покинь меня!
– Помогать, говоришь? – он усмехнулся в курчавую бороду и крепко задумался. Потом сказал, глядя Егору прямо в глаза: – Провожать тебя я не буду, не проси. А вот про дорогу расскажу, так что сам выйдешь. А ты мне, верно, помоги немного… Идем-ка, дорогой расскажу. Можешь идти-то по горам, не шибко ослабел?
– Могу, могу, дяденька! – Егор вскочил.
И они пошли с горы на гору.
Всю дорогу бородач молчал. Шли они долго, без троп. Идти было трудно, но Егор, подкрепленный хлебом и надеждой, не отставал от дяденьки. Наконец на одном подъеме, где лес сменился замшелыми гранитными плитами, спутник Егора показал вниз и сказал:
– Видишь ложок? Вот по нему и пойдешь потом. Дальше там болота будут – ничего, иди по болотам, они не топкие нынче. Всё держись на закат. Как перейдешь большую дорогу, сверни на полдень – там демидовские земли кончаются. Это уж завтра, поди. Сегодня не дойти. Переночуешь в лесу и опять пойдешь так же, на полдень. Немного поплутаешь – не беда. Найдется покосная дорожка и не одна еще. Выйдешь к заводу купца Осокина. Моя изба с краю, спросишь Дробинина. Я рудоискателем у Осокина. Жене скажешь, что я послал, и дождись меня. А если я долго не вернусь, она еды даст на дорогу.
Егор не стал даже благодарить рудоискателя – слов не было. Только спросил деловито:
– А помочь-то тебе чего?
– Помочь мне, парень, не большой труд: три раза петухом пропеть.
Егор озадаченно глядел на бородача. Тот усмехнулся:
– Верно говорю. Это такой сигнал у демидовских сторожей. Тревогу означает. Мы сейчас поднимемся на эту гору. За ней, в ложке, люди работают. Надо мне их пугнуть и поглядеть, что они делать станут. Тебя я оставлю на горе, а сам кругом обойду и с другой стороны в кустах засяду. А ты как крикнешь, так и беги вниз, обратно. С горы-то оно быстро, не догонят. И уж меня не дожидайся.
Они полезли выше. В одном месте ползли на животах. Выбрались на каменистый гребень. Дробинин стал говорить шепотом:
– Стой! Вот он, ложок. Видишь?
Егор посмотрел вниз. Уже косые лучи солнца освещали один склон ложка, покрытый кустарником. Другой был в тени. От костра поднимался высокий голубой столб дыма. Маленькие люди копошились около ручья. Одни носили ящики из новых белых досок, другие гребли землю лопатами. Жеребенок с боталом на шее валялся вверх ногами на траве.
– Собак не видно? – шепотом спросил Дробинин.
– Нету ровно бы.
– Ну, тогда славно. Ты подожди с час, пока я обойду, и – три раза.
– А что они делают, дяденька?
– Я и сам не знаю, парень. Ну, счастливо тебе.
Дробинин, согнувшись, прячась за камнями, пошел по хребту, но вернулся и опять зашептал:
– Вот, возьми-ка еще на дорогу, – он совал Егору вторую половину калача. – Запомнил, как идти?.. И, слышь, парень… если тебя… ну, в случае чего, – ты про меня не сказывай. У Демидовых руки долги. Кто в их дела суется, тому спуску не дают.
Егор остался один. Выжидал время, отщипывал крошки от калача. Внизу всё так же работали маленькие люди. Тень уже двигалась к половине склона.
«Пора!» – подумал Егор, и тут ему стало страшно. Крикнет он – и по его следам за ним кинется погоня. Но вспомнил, что Дробинин ждет, и три раза громко прокукарекал. И не побежал сразу к своему ложку, а свесился с камня и глядел на людей у ручья. Они забегали, засуетились. Три всадника выскочили из кустов и помчались вдоль ложка. За ними, громыхая боталом, побежал жеребенок.
Неожиданно раздались голоса совсем близко – на самом гребне. Кто-то звал: «Федоров, Федоров!..» Егор сломя голову кинулся по склону. Подошвы скользили на гладких камнях и на мху. Склон был очень крутой, деревья торопились навстречу.
Один раз Егор обернулся. Увидел белый дымок на гребне – и в тот же миг хлопнул выстрел. Пуля провизжала поверху.
Егор больше не оглядывался и не останавливался, пока не добрался до своего ложка. Здесь, в густом осиннике, он перевел дух.
«Слово»
К вечеру следующего дня Егор вышел к заводу Осокина.
Маленькие заводы все похожи один на другой. Пруд. Узкая плотина, заваленная шлаками. Под плотиной дымящиеся плавильные печи. В беспорядке разбросаны низкие домики рабочих с окнами, затянутыми бычьим пузырем и промасленной бумагой.
Завод был безлюден и тих. Только за длинным забором рудных и угольных сараев грохали гири о железные площадки весов.
Кругом завода вырубка – голые, низко опиленные пни. Вдали над болотистым лесом раскинулась на четверть неба желтая заря.
Егор побоялся идти по избам спрашивать. Сел на камень у изгороди, выжидал прохожего. С мемеканьем, мотая выменем, выбежала из-за угла коза. Она тащила за собой на веревке двух босоногих девчонок. Крикнул им про Дробинина. Девчонки пробежали мимо, потом обе враз шлепнулись на землю, удерживая козу.
– Чего?
– Дробинина которая изба?
– Вон эта, с березой, – и опять, только поднялись, потащила их кричащая коза.
Двор выложен ровным плитняком. Над колодцем береза. Собака на привязи не залаяла, машет хвостом, Видать, не злые люди живут. Постучал в оконницу – со слюдой окошко – никто не выходит. Еще раз в двери стукнул, вошел.
Молодая девушка выжимала тряпку над ведром – пол мыла. Испуганно глянула на Егора, выпрямилась, кинула русую косу за спину. В избе чистота необыкновенная, до блеска. Егор прикрыл поскорее драные колени полами азямчика.
– Жена Дробинина дома?
Девушка молчала. Дуги бровей поднялись высоко, точно она припоминала что-то.
– Меня Дробинин послал.
Сразу опустились брови, поласковели глаза, тихо прошептала:
– Я жена. Лизавета я.
Егор подивился: первое – волосы по-девичьи непокрытые, второе – уж очень молода. Дробинин ей в отцы годится: ему лет пятьдесят, поди, не меньше.
Лизавета опять принялась за мытье. Вода в ведре была совсем чистая, в избе ни соринки, а она раз по пяти протирала одну и ту же половицу.
Без стуку открылась дверь, вошел сутулый мужичок в темном кержацком кафтане. Долго молился мимо образов. Косясь на Егора, спросил:
– Не вернулся еще? – вздохнул, сел на лавку: – Ты брось, хозяюшка, мыть-то. Чист, – и, почти не понижая голоса, сказал Егору: – Третий день вот так-то моет. Полудурье она, должно, хозяйка-то. Я третий день Андрея Дробинина жду: как ни зайду – либо пол скребет, либо посуду мытую перемывает. А ты откудова будешь?
Егор не приготовился к вопросу, помедлил и выговорил с трудом:
– Из крепости иду. В Невьянский завод.
Покраснел и подумал: «Зачем соврал?»
– Так, так. А я с Ляли, с казенного заводу. Насчет рудного дела к Дробинину. С паспортом отпущен, вот, – порылся за пазухой, не достал, – и уши целы, оба.
Мужичок визгливо захихикал, завертел головой. Был он юркий, с лисьей мордочкой. Чалая бороденка торчала вбок.
– Хозяюшка, хозяюшка, ты меня помнишь? Как меня звать?
Лизавета виновато ответила:
– Забыла я.
– Вот! – мужичок в восхищении повернулся к Егору: – Вот, парень, я ей десять раз сказывал, сегодня утром сказывал, как меня звать. Ничего не помнит. Хозяюшка, а деревья помнишь, что на телегах-то ехали?
– Деревья помню, – Лизавета начала всхлипывать. – Связали их веревками, повезли к царице… Кедрики милые!..
Она уже горько плакала.
– Только и помнит – про кедрики. Да еще про Андрея своего.
– Кедры и я видел, – сказал Егор. – Встретил я третьего дня обоз с деревьями. Живые. Куда их везли?
– Она верно говорит: в царицын сад повезли, в Петербург. Казенный лесничий, господин Куроедов, сопровождает. Я с ними сюда и приехал, подвезли меня немного. Мужички кручинятся: до Егошихи на Каме им гужом доставить велено. По Чусовой бы сплавить их, по-настоящему-то, да барок, вишь, нет: все с караванами ушли. А от генерала велено нынче же, немедля, подарок доставить в Петербург. Ученые они, им виднее. Только, парень, по худому моему разуму, не так бы надо. Не так. Под Соликамском на самой на Каме этих кедров видимо-невидимо. Барки там сделать – прямо на барки высаживай деревья да вези. Скорей бы оно вышло, право, – он снова с визгом засмеялся. – Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще зайду попозже. Дело у меня такое. А ты, парень, ведь соврал мне, а? – приблизил лукаво сощуренные глаза к лицу Егора, любовался его смущением. – Соврал ты, право, соврал. Не из крепости идешь. Кабы из крепости, разве ты повстречал бы тот обоз с кедрами? Хи-хи-хи-хи!.. Ну, ничего, дело твое. Я в чужое не мешаюсь. Меня, парень, не бойся.
Ушел. Егора клонил сон. Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать. «Подушку?» – спросила Лизавета и подала белую перовую подушку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову – подушки он не взял – и заснул камнем.
Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. «Хозяин пришел». Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским гостем. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор.
– А восемь годов тому руда кончилась… – рассказывал лялинский. – Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая получалась, ломкая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на Высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу кусочки. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы – пачкуны». Это его любимое слово было. Как на что разгневается – другого слова нет, а «пачкуны» – кричит.
– Знаю, – сказал хозяин. – Он и деревню одну так окрестил. Кержацкий выселок. Пришли к нему мужики, просят, чтобы утвердил землю за новоселами. А он: «Как называется?» – Названья-то еще и нету. «Ну, придумайте». Ему бумагу писать надо. Мужику, знаешь, думать долго. Вспотели и молчат. «Пачкуны вы, и деревня ваша пусть так называется».
– Блажной был немец. А теперешний – русский, да лютый какой.
– Татищев теперь. Всё крепости строит. У этого другая поговорка: «Мешкаледно!» Горячий, всё сразу да срыву. Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?
– Как же! С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место, по Лобве же, Конжаковский рудник. Послал брата объявить, думал – и его от заводской работы освободят. Нет, руду разрабатывают, а брат в приписных крестьянах так и остался.
– А ты?
– Вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель, – так, случаем на те жилы наткнулся. Скоро и конжаковская руда кончится, заводу опять остановка, а меня, боюсь, пошлют в работы. Генерал другой, так, может, и закону перемена. Надо найти новое место. Вот и пришел к тебе, Андрей Трифоныч, – научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.
– Научить, говоришь?
Дробинин долго поправлял лучину в светце. Угольки с шипеньем падали в воду. Потом встал, заботливо подоткнул подушку под головой спящей Лизаветы, снова сел за стол:
– Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты – казенный. Ежели Осокин, Петр Игнатьич, узнает.
– Да ведь я искать буду далеко, на Лобве опять где-нибудь или на Сосьве.
– Всё равно. Пока казенной меди мало, у Осокина задорого покупают. Мне-то что. Это Осокин так судить будет. А мне разве жалко? Руда – она божья.
Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.
– Нужна казне руда, – гудел Дробинин, – вот как нужна. Всякая – медная и железная. Хорошие-то места все расхватаны. Демидовы да Осокины, Турчаниновы да Строгановы. Казна, выходит, запоздала. Вот и идет у них меж себя война. А нас они как попало поделили.
– Это ты верно, Андрей, – война. А пуще всех Демидовы жадничают. Что ни год – завод новый, либо два.
– Цари! – кивнул бородой Дробинин. – Демидовы здесь царствовали, пока Татищева не было. Им уж и руды-то не надо, хватают зря, только чтоб казне или другим заводчикам не досталось. В Вые медную руду им вогулич открыл, так двадцать лет не трогали. А как пронюхали про Выю в Екатеринбурге, Акинфий Демидов давай скорей завод строить.
Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.
– Научи, Андрей Трифоныч, – с тоской сказал он, – богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.
Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался:
– Есть такое слово! Хочешь, скажу?.. «Глюкауф!» – вот какое.
– Глюкауф? – недоверчиво повторил Коптяков.
– Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге, немец. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…
Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно. Все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец встал, кряхтя и отплевываясь. Подошел к окну:
– Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас, – в голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к двери и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел.
Шлепнул на пол невидимый мешок.
– Чужие есть?
– Есть один лялинский.
– Спит?
– Спит.
– Разбуди его, пусть выйдет. И жену вышли пока. Да огня не вздувай.
– Жену я трогать не буду. Еще напугается. Да она и не проснется. Эй, Влас, пробудись-ка!..
Дробинин растолкал лялинского. Тот, ничего не спрашивая, покорно вышел из избы.
– Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился, Юла?
– Сказ у меня короткий. Вот держи узелок – тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу. Как кащееву смерть, – знаешь, бабы сказку сказывают.
– Что за руда?
– То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.
Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя: оно изуродовано клещами палача. Вместо носа дыры разорванных ноздрей. Так клеймили разбойников.
Хозяин повертывал на ладони каменные куски:
– Незнакомая. Не видал еще такой руды. Где нашел?
Юла захохотал:
– Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.
– Куда теперь пойдешь?
– Лишнего не спрашивай. Жив буду – и до тебя слух про Юлу дойдет.
– Ладно. Хлеба, поди, надо?
– Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.
Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.
* * *
Утром Егор, свеся с полатей ноги, смотрел, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.
– А, знакомый! Слава богу, – значит, благополучно. Как дошел? Давно ли здесь?
– С вечера.
– Со вчерашнего? Что ж хозяйка… – мохнатые брови рудоискателя сдвинулись. – Спалось как? Мы тут долго с лялинским беседовали – не слыхал?
– Не слыхал, спал крепко, – Егор на этот раз соврал с легким сердцем: он понял, что Дробинин будет недоволен, если кто подслушал ночные беседы.
– А потом сосед еще приходил. За жаром. Это уж перед утром. Тоже не слыхал?
– Не, ничего.
– Ну и ладно. Еще бы не спать – после такой дороги. А я боялся: тогда выстрел был.
Он замолчал: выжимая мокрую бороденку, в избу входил Коптяков.
Егор вышел во двор. Утро было ветреное, но солнечное. Собака валялась на боку, натянув цепь, и лежа лениво помахала хвостом. Егор достал ведро воды из колодца.
– Дай-ка полью, – из-за плеча просунулась рука Коптякова. Он взял ведро. Сквозь плеск воды Егор расслышал, что мужик что-то шепчет.
– Что говоришь?
– Говорю: ты в избе спал, не слыхал ли, о чем хозяин с прихожим баяли, вот когда меня из избы выгнали?
– Не слыхал.
– Экой ты какой! Хоть как зовут-то его, не говорили ль?
Егор перестал мыться. Он в самом деле забыл имя ночного гостя.
– Гуляй… не Гуляй, – вспоминал он. – Или Юла.
– Юла, говоришь? Ну-у. – Коптяков просиял. – Это, братец ты мой, такое дело… – он оглянулся на дверь избы. – А о чем, хоть маленечко, ну-ка, ну-ка?..
– Не слыхал, сказано.
– И не надо, господь с тобой. А слыхал, так забудь. Спал – и всё. Ишь, Дробинин-то на хозяйку ревет в избе. Это что про тебя забыла сказать. Я про нее узнал вчера, отчего она полудурка беспамятная. Ее маленькую башкирцы в полон взяли, потом среди степи кинули, а Андрей подобрал. Такую хоть добром, хоть пытай – ничего не вспомнит. Вот и ты так же: забудь, коли что слышал.
Завтракали. Ели молча. Дробинин с треском сокрушал на зубах сухари. Коптяков макал свой сухарь в квас и сосал его. У Лизаветы глаза заплаканы, но она уже улыбалась своей всегдашней, тихой и виноватой, улыбкой. Говорили про Кошкина, нижнетагильского приказчика, от которого сбежал Егор.
– Да-а, – пел Коптяков и крутил свою бородку, – бога не боятся эти приказчики.
– А нешто и у вас на Ляле про Кошкина слышно? – спросил хозяин.
– Все они одинаковы. Греха не боятся, – повторил Коптяков. Глаза его лукаво засверкали. – Совести не имеют. Да-а. А вот одного человечка они боятся.
– Кого это? – Дробинин махнул бровями на гостя.
– Есть такой, надежа крестьянская. Сказать, что ли? Да ты, Андрей, поди, лучше моего знаешь?
– Никого я не знаю, – буркнул Дробинин.
– Ну-у? Зовут его Макаром, а по прозвищу.
– Замолчи! – Дробинин встал, шагнул к гостю. – Ты… ты чего?.. Ты, Влас, меня просил, чтоб я тебя на поиск взял. Да выдь-ка лучше сюда.
Он вышел из избы. Коптяков мигнул Егору и тоже вышел.
Егор стал собираться в путь. Затянул потуже опояску, нашел под лавкой шапку, выбил из нее пыль. Азямчик сначала свернул, но подумал и надел в рукава: хоть и жарко будет, да портки уж очень драные. Спасибо Андрею – добрый мужик, вывел, накормил. А оставаться больше неохота: всё тайны, перешепты какие-то, врать тоже приходится. Домой бы поскорей! И зачем сказал лялинскому про Юлу?.. С хозяйкой надо проститься по-хорошему. У нее, видал, сухарей большой мешок насушен.
