Kitabı oxu: «День варенья»

– У кого-то сегодня обязательно должен быть день варенья.

– День варенья, – повторил я и задумался.

«День варенья» – отличное название для следующего репортажа из харьковского общежития.

Александр Шишов, «Покер пятого курса»

1. Хочется есть то, что есть

Очень хочется есть. Особенно вечером – идти некуда, спать не хочется, не читается. Лежишь одетым поверх одеяла, смотришь вверх, нет, не в потолок, а выше, в открытый космос, – потолка не замечаешь. Мыслей нет. Обхватил живот крест-накрест руками, прижал желудок к позвоночнику и создаёшь иллюзию его наполненности.

Какая-то гнусная складывается закономерность – как только в кармане пусто, кушать хочется особенно остро. Непривычное чувство голода напоминает предательство лучшего друга.

Голод рождает в голове спазмирующие желудок вредные мысли. Они парализуют тело, приводят его в состояние прострации и, с претензией на философические размышления, донимают навязчивыми измышлениями. Хорошо, если бы о приземлённых методах выживания в чужеродной среде, – можно было бы и прислушаться. А так… о ерунде – о смысле жизни. Можно подумать, больше не о чём думать. Начинается… «Думать» – «подумать» … Рифма или тавтология?.. Бред собачий.

Как оказалось, отсутствие или наличие денег напрямую связано с чувством голода. Ты сыт – и не замечаешь такого звонкого мелодичного созвучия: «деньги есть – не хочется есть». Динь-дон-динь, динь-дон-динь…

А вот как звучит другой перезвон большого колокола низменных потребностей: «нет денег – нечего есть». Бум-дум, дум-бум… Слышите? На две октавы ниже.

Этот «бум-дум» заменил разум. Вместо здравого смысла в голове звучит фатальный набат безысходности.

Как хорошо, когда деньги есть – поел и сыт. Красота! И с новыми силами к новым свершениям.

А вот другая ситуация – наша. Деньги програли. В карты, будь они неладны, вместе с жуликами, которые нас развели, а остатки, ту самую мелкую мелочь, что по карманам насобирали, уже проели – и всё, аут. Вступают в активное движение неводомые ранее законы природоведения. Ты ещё жуёшь последний кусочек пищи, сытость ещё только-только разливается по телу успокаивающим теплом, а мозг уже активно включился в неравную борьбы за существование. И с последним ещё непроглоченным куском заявляет о своей основной биологической потребности – жрать, жрать давай. Не жизнь, а пытка. Вечный зов какой-то. Не путать с вечным позывом – реверсом актуального в нашей ситуации аверса.

«Вот оно – расплата за проигрыш», – надоевшей мыслью думал я.

Мыслей всего было две. О проигрыше в карты – первая, а вторая была, конечно же, о еде. И думалась она сразу после первой.

Иногда между ними всплывал зрительный образ безликих жадных рук, собирающих со стола наши денежки и убирающих их в появившийся из ниоткуда карман. Спрятав деньги, рука похлопывает по карману, и из него медленно выплывает колода карт и взмывает вверх. Шлепнувшись на стол, она хрупко, как елочная игрушка, разбивается и разлетается мелкими острыми кусочками в разные стороны. Тут я инстинктивно зажмуриваюсь, оберегая глаза от шальных осколков, и начинает думаться вторая мысль – о еде.

Дома еда была всегда, вне зависимости от нашего хотения или нехотения, и, как правило, уже тепленькая в тарелке. Если не тёпленькая, тогда она бралась из холодильника. Еда делилась на любимую и нелюбимую. Детство окончилось тогда, когда перестали кормить нелюбимой едой. Сейчас готов вспомнить детство и съесть всё, от чего отказывался прежде.

По-новому, как музыка, зазвучало в ушах грозное мамино ностальгическое предупреждение:

– Пока всё не съешь – во двор не пойдёшь.

Психологи уверяют, если «не думать о белом медведе», то обязательно в голову залезет его образ. И чем напряженнее стараешься не думать о белом медведе, тем всё больше и больше расползаются по извилинам мозга эти божьи твари – бегущие, плавающие, лежащие, сидящие, катающиеся на льдине, ловящие рыбу, кушающие мёд… Нет, с мёдом уже перебор. Это если не думать о буром медведе или о мёде.

Чтобы очиститься от наваждения, представляю белый лист снежной пустыни, на котором нельзя увидеть белых медведей ни в стае, ни по отдельности. Это чисто теоретическая условность, позволяющая на фоне идеально белого снега мимикрировать идеально белому медведю.

Но в моей голодной ситуации совсем не увидеть на белом снегу белого медведя, естественно, не получится. Потому что это не самоцель, а уловка, отвлекающий манёвр мозга. Не думать о белом медведе – это средство, чтобы не думать о еде.

Рано или поздно медведь обязательно появится – сначала следы, затем расплывчатые тени, силуэт, узкая голова, мощные лапы, горб, огромная, непропорциональная задняя часть, короткий, от природы купированный хвост, острые когти, в когтях сырая несъедобная рыба. Вот он встает на задние лапы, открывая грязный и мокрый отвисший живот, потягивается и, опустившись на все четыре, по-собачьи, асинхронно вращая головой и туловищем, отряхивает воду. Мелкие брызги срвыаются с желтой свалявшейся шерсти и мокрым облаком прорываются сквозь прутья ограждения. Сделав несколько шажков, медведь плюхается в бассейн, огромной волной окатив визжащих от восторга детей, плотно обступивших вольер зоопарка.

Дети бросают ему конфеты, печенье, мороженое, зефир в шоколаде, пирожки с мясом, котлеты, отбивные… Стоп. Стоп. Не то. Не то… Не думать о белом медведе… Не думать о белом медведе.

2. Манная каша

Примечательно, но белая пустыня у меня никак не ассоциируется с манной кашей. Это потому, что я её так сильно не люблю. Не люблю, сколько себя помню, с детского садика, с самого первого, с того самого, в который ходил до шестидесятого года, в смысле, до тысяча девятьсот шестидесятого года. Мы тогда жили в Кривом Роге, по месту службы папы в авиационном полку.

За окном еще темень, а мама меня уже будит. Я нежусь «ещё чуть-чуть» под тёплым одеялом и, лёжа с открытыми глазами, рассматриваю плюшевый ковер с тиграми у противоположной стены над кроватью старшей сестры. Тигры мощно замерли в полуобороте напряженной позы и, скаля зубы, повернули головы в сторону приближающихся в белых чалмах охотников. Двое из них идут по высокой траве со старинными длинными ружьями, остальные едут на спине слона. Не по-доброму глядя на них, готовые в любой момент сорваться с места и драться не на жизнь, а на смерть, тигры вызывали у меня не по-детски пугающее уважение. Сильные когтистые лапы, рельефные мышцы, выпирающие из-под полосатой шерсти, слегка изогнутый настороженный хвост.

Город Кривой Рог, 1957 год. А.Шишов

Что будет дальше? Или тигры бросятся на слона, или начнут бой с идущими по траве охотниками. Будет лучше, если они попросту сбегут. Шансы у охотников невелики, я видел в кино такие старинные ружья, их нужно заряжать перед каждым выстрелом через дуло. Если выстрелят и промажут, тогда тигры, а они, похоже, умные и злые, бросятся на них в атаку. Мне охотников жаль, они такие маленькие по сравнению с огромными тиграми, невзрачные. Я лежу и представляю, как тигры срывается с места и в несколько длинных прыжков, не обращая внимания на стрельбу, подскакивают к слону и прыгают ему на бок. Слон крутится на месте, пытаясь сбросить тигров и подцепить его острыми бивнями, а сверху, с раскачивающейся площадки, горохом на землю сыплются незадачливые любители охоты. Слон трубит, тигры рычат, они бьются внутри красивой тканой рамки, обрамляющей края ковра. Когда моя фантазия улетает дальше и под напором дерущихся тел рамка сначала прогибается, трескается, а затем, поддавшись нечеловеческой силе, лопается, живой клубок из полосатых тигров и серого слона вываливается на деревянный пол нашей маленькой спальни. Хорошо, что охотники остались живы, содрогнувшись, успокаиваю я сам себя и переворачиваюсь на другой бок, мысленно возвращаясь к своим любимым белым медвежатам.

Белые медвежата вместе со своей мамой живут в маленьком тонком тканом коврике с тёмно-серой кисеей по бокам, висящем над моей кроватью. На него, изученного мною во всех мельчайших подробностях, можно и не смотреть. Я его вижу и так, с закрытыми глазами.

Большая белая медведица и её маленькие медвежата на северном полюсе. Вокруг лёд, снег, ледяные горки, солнечный день, детеныши маму не слушают, а она их зовет и нервничает. Если бы она не нервничала, у неё не был бы так страшно открыт рот. Она их зовёт, а они разбегаются. Она рычит, задрав острый нос и осклабив здоровенные зубы. Один малыш, скатывается с ледяной горки наклонившейся льдины, другой смотрит на него и думает, как пробраться мимо мамы и тоже прокатиться вместе с братом, а третий бежит совсем в другую сторону к поблескивающей на солнце полынье. Ему жарко и хочется искупаться.

«Ещё чуть-чуть» рано или поздно заканчивается. Впереди умывание с тугой струей холодной воды, звонко бьющей о дно эмалированной плоской раковины, и обжигающие, ледяные, разлетающиеся в разные стороны, капли. Над раковиной зеркало и полочка, в зеркале видна только коротко остриженная белесая макушка, а если, вцепившись в раковину двумя руками, встать на цыпочки и задрать голову, то промелькнет соломенная чёлка. Сорок восемь прореженных волосинок, которые оставляли парикмахеры на голове, делая дошкольную прическу, назвать чубчиком язык не поворачивается:

– Чёлочку будем делать или сразу под ноль? – одно и то же спрашивал парикмахер и смеялся.

На полочке круглая картонная коробка с зубным порошком. Если в него обмакнуть сухую зубную щётку, то порошок не прилипнет. А если мокрую, то порошок прилипнет огромным комом, и пока донесешь до рта, то обязательно отвалится кусочек и рассыплется на пол. Нужное количество порошка прилипало, если быстро провести щетину щётки сквозь струю воды и тут же легонечко-легонечко обмакнуть в коробочку.

Одевание зимой в детский сад – это мука. Все начиналось с лифчика поверх маечки – розовой жилетки на трех белых бельевых пуговицах с пришитыми впереди двумя резинками, к которым пристегивались толстые коричневые в рубчик чулки. Резинки и чулочки нисколечко меня не смущали. Не только мальчики, но и взрослые, папа например, носили под коленами резинки, к которым пристегивались носки. Байковая рубашка туго застегивается под горлом, натягиваются короткие штанишки с пуговицей на боку и двумя длинными шлейками.

Когда я был совсем маленьким, и эти штанишки мне доходили до колен, то шлейки надевали крест-накрест и спереди, и сзади. Когда я немного подрос, то сзади они были крест-накрест, а спереди застегивались ровно. Когда я стал совсем большим, то и сзади и спереди шлейки проходили ровно, как ремни у белых офицеров, только штанишки стали сильно врезаться и из-под них, по девчачьи, вылезали резинки чулок. Поверх штанишек надевались толстые байковые штаны-шаровары и такая же байковая кофта с воротничком. В комплекте они напоминали детский лыжный костюм. Шаровары своими нижними резинками натягивались на норовившие свалиться с ног, купленные на вырост валеночки в чёрных блестящих калошиках.

Хуже всего шуба. Перешедшая по наследству от старшей сестры, которой она досталась тоже от какого-то ребенка, наверное, от двоюродной сестры Наташи из Москвы. Заячья, но, почему-то, тёмно-бурого цвета, с вытертыми, блестящими обшлагами рукавов и такой же кромкой вдоль постоянно отрывающихся «с мясом» пуговиц. Если несильно потянуть за шерсть, то в руке оставался клок, и проявлялась черная глянцевая проплешина. Шубка тесная, а подпоясанная ремнем, ещё больше стесняла движения и не давала возможности поднять руки выше пояса. А это было очень важно. Когда ты изображаешь самолёт, то руки нужно широко развести в стороны и медленно, жужжа под нос мощными моторами, пробежать к намеченной цели, плвно сделать широкий вираж и сбросить бомбы. Бах! Бах! А в шубе, когда руки высоко не задираются, можно только отвести их назад, развести немного в стороны, и, наклонившись вперед, суматошно, по зигзагу, обегая всю игровую площадку, изображать истребитель, реактивный с тупым круглым носом, как в журнале «Огонек». А если за тобой сзади справа и слева летят такие же сопливые истребители, то это уже звено, и лететь нужно по заданию, например, прикрывать бомбардировщики или атаковать чужие самолеты.

Дети офицеров. 1 мая 1958 год.

Н.Зубов (Дядя Коля), Г.Шишов (Папа), дети: О.Зубов, А.Шишов

В нашем подъезде на ЮГОКе жили семьи военных летчиков. На шумных застольях боевых офицеров дети, пока их не отсылали спать, как губки впитывали очень много интересных слов и выражений из лётчицкого лексикона, которые буквально на следующий день перекочевывали в детские игры. Не исключено, что мы играли в военные тайны тоже… Но кто ж знал?

О делах военных лётчиков папы говорили в самом начале, как только садились за стол, что-то серьёзно обсуждали, чокались. Потом рассказывали смешные истории.

Стойка на руках. 1950 год. На вершине пирамиды Г.Шишов (Папа)

Однажды мой папа сидел, слушал, потом раздвинул возле себя тарелки, на чистое место стола сначала поставил правую ладонь, затем левую с маленькими синими буквами Ш.Г. на тыльной стороне и выжал стойку на руках. Он стоял в стойке на слегка согнутых руках, то выпрямляя их, то сгибая, уверенно балансируя и удерживая равновесие. Тело красиво, как у гимнаста, выгнулось дугой – от закинутой головы с упавшим вьющимся чубом и напряжённой шеи до вытянутых носочков ног.

Все замолчали, я видел, что мама испугалась. В наступившей тишине папа медленно опустился, аккуратненько сел на стул, взял тёмно-бордового стекла стопку с водкой, широко раскрыл рот, охватывая губами ободок, и резко закинул голову. Проглотил, слегка сморщился, вытянув вперед сжатые губы, выдохнул, и как ни в чем не бывало, сказал:

– Не пошла… Обратно.

Гости стали смеяться и аплодировать.

– А если бы ты упал на стол? – укоризненно спросила мама.

Под конец застолья они обычно пели. Папа проникновенным негромким голосом свой любимый «Клен ты мой опавший…», а после задорно и весело с лирическим запевом про «Гусаров-трубачей» под аккомпанемент дяди Коли вилками по тарелкам и дяди Марка, громко щёлкающего пальцами по зубам.

У дяди Марка был зелёный мотоцикл и саксофон. На мотоцикле он нас катал по двору, усадив перед собой на бачок, крепко придерживая сильными руками боксера. Однажды я услышал, что дядя Марк играет в джаз-банде. Оба слова были плохими, и я с подозрением, исподтишка посматривал на него, когда он по-соседски заходил к нам домой. А вот саксофон он в гости никогда не брал. Дядя Марк считал, что с их авиаторских застольев жена его, тётя Тамара, домой и сама дойти сможет, а саксофон нет – друга бросать нельзя. Пел он в компаниях мало, но здорово играл на зубах. Чтобы было громче, он натягивал на палец пробку от шампанского. Мелодии были известные и всегда легко узнавались. Виртуозно у него получался «Танец маленьких лебедей» – он играл всеми пятью пальцами, а иногда и двумя руками. «Танец маленьких лебедей» я всегда узнавал и любил. У моей тёти Веры в Москве была музыкальная шкатулка-пудреница, и если открыть крышку, то волшебным перезвоном звучала именно эта мелодия. Сбоку на круглом корпусе нанесены картинки из балета с балеринами в белых пачках. Я слушал музыку и рассматривал балерин. Конечно, я всех достал, и от меня эту надоевшую всем шкатулку прятали, но я упорно её находил, заводил, как заводят будильник, и слушал, слушал…

– Ну, ты и жук колорадский, – смеясь, говорила тётя Вера, когда в очередной раз заставала меня, подперевшего кулачками подбородок и слушающего музыкальную шкатулку, которую, как ей казалось, она надёжно спрятала.

Еще был дядя Сеня, он жил в соседнем подъезде. Однажды в трамвае ехали с аэродрома трое – папа, дядя Марк и дядя Сеня, конечно же, в форме. Напротив них сидел старый еврей. Он долго оценивающе рассматривал своих соплеменников, переводя взгляд с дяди Марка на дядю Сеню, потом протянул длинный узловатый указательный палец в сторону дяди Сени и сказал:

– Вот это – ошибка авиаций.

С тех пор дядя Сеня, когда представлялся, всегда говорил:

– Старший лейтенант Семён – ошибка авиаций, – и громко, заразительно, по-лошадиному ржал. Это он так смеялся.

А ещё здорово играть в Чапаева. Но это если есть пальто. Тогда его можно снять, засунуть рукава внутрь, набросить пальто на плечи и застегнуть только вокруг шеи на верхнюю пуговицу – получается бурка. Шапку заломить на ухо, найти прутик и, размахивая им, как саблей, вприпрыжку пробежаться с криком «Врешь, не возьмешь!». Но это пока не попадешься на глаза воспитательнице, увидев ребенка зимой в расстегнутом пальто, она ведет себя хуже белого царского офицера. Тут же берет в плен и накладывает долгий, мучительный арест в виде сидения рядом с ней всю прогулку на скамейке, выслушивая неинтересные женские взрослые разговоры.