Kitabı oxu: «Со щитом или на щите»

Şrift:

* * *

Победить или погибнуть со славой.
Девиз Древней Спарты

Глава первая
Бой без правил

Удар Корунфеева я пропустил на третьей минуте боя. И через сорок одну минуту после окончания встречи с полковником Лошкариным, как я, сам не зная зачем, подсчитал несколько позже.

– Идите прогуляйтесь по Москве, – сказал полковник, закончив излагать основные детали опасного дела, которым нам довольно скоро предстояло заняться. – Что вы будете сидеть здесь! – он глазами и кивками головы влево-вправо показал на стены явочной квартиры, которая должна была стать временной базой расположения нашей «крамольной» группы. – Только ни во что не встревать; помните, для чего мы собрались. Каждый должен быть в целости и сохранности и готов к любому развитию событий. До вечера все свободны.

Мы с Михаилом Болумеевым вышли первыми. Не спеша прошлись по улице и только остановились поглазеть на роскошную витрину какого-то магазина, как к нам подошёл юнец лет шестнадцати, прилично одетый, деланного представительного вида и сказал:

– Господа, не желаете ли посмотреть нелегальный бой без правил? Выступает сам Елизар Корунфеев по прозвищу Дровосек, многоопытный, непобедимый, не проигравший ни одной схватки. Зрелище будет весьма интересное, в первую очередь для личностей сильных, мужественных, прошедших огонь и воду и не боящихся вида крови.

– А что, разве так можно? – спросил Михаил. И посмотрел на меня, ожидая моей реакции. Я поджал губы и вскинул брови, выражая тем самым своё недоумение. Нам было удивительно, что людям с улицы, каковыми фактически мы являлись, можно вот так запросто попасть на такое представление.

– Можно, – ответил молодой человек, по всей видимости, только-только начинавший в сфере деловой активности. – Но только с условием, что заплатите мне. И контролёру на входе тоже. Спортзал с рингом совсем рядом. Начало через четверть часа.

Озвученные суммы платы за посещение экстремального зрелища показались нам вполне приемлемыми.

– Ну что, сходим? – сказал Михаил, обращаясь ко мне. – Узнаем, чего так жаждет столичная общественность.

– Давай поглядим. Надо же как-то провести время.

– Идёмте, я провожу, – проговорил юный делец. – Только плату вперёд, пожалуйста.

– На, держи, – бросил я, вручая ему деньги.

Так мы оказались в спортивном зале, где проходили поединки, официально запрещённые, по сути, подпольные.

Во втором раунде Корунфеев, он был левша, коронным левым крюком уложил своего противника на пол, а когда тот упал, обрушил на него дополнительную серию яростных размозжаюших ударов – под восторженный вой зрителей, от которого сотрясались стены.

– Что он делает! – с болью в голосе воскликнул парень, сидевший рядом с нами. Он вскочил на ноги и, взмахивая сжатыми кулаками, закричал:

– Рефери, останови Дровосека! Останови, чёрт бы тебя побрал!

Но его беспомощный глас потонул в ликующем хоре любителей жестоких расправ.

– Знакомый, что ли, твой? – спросил Михаил у парня, имея в виду поверженного бойца.

– Да это Димка Рябцев, – плачуще ответил тот, – вместе учились в одном классе. Мать у него тяжелобольная. Решил через бой зашибить деньжат на её лечение. Только куда ему против Дровосека! Тот на десять кг тяжелее его и во стократ опытней и мощнее. И не заработал ни гроша, потому как победителю – всё, а побеждённому – ничего, и покалеченным вдобавок сделается.

Бесчувственного Рябцева положили на носилки и унесли. Где-то в одной из смежных комнат ему окажут необходимую медицинскую помощь, и всё будет хорошо. Так заявил рефери. После чего он обратился к залу и спросил, кто ещё из присутствующих желает выступить против Дровосека и тем самым продлить всеобщее развлечение?

Ответом было робкое молчание. Никому не хотелось оказаться перед безудержным натиском неодолимого бойца.

– Давай я попробую, – тихо проговорил Михаил, взглядом испрашивая моего согласия. – Хочется уделать эту мерзавчину. Как остервенело добивал он несчастного, жесть просто, мороз пробирал по коже.

– Нет, Миша, – тихо же, вполголоса ответил я, – ты не справишься.

– Тогда ты выйди.

– Да ты что! Забыл, что сказал Лошкарин: ни во что не встревать, быть в целости и сохранности. А если Корунфеев угрохает меня! И с каким видом я тогда явлюсь перед полковником?

– Не угрохает. Выйди, сделай его, у тебя получится, должно получиться.

Я подумал немного, и когда рефери в очередной раз бросил клич: «Прошу, господа, кто желает на ринг?!» – встал, поднял руку и направился к огороженному помосту.

Зал встретил моё художество – сумасшедшее, по всеобщему, как я понял, убеждению, – опять же бурным ликованием, ибо предстояло насладиться не просто новой порцией сногсшибательного развлечения, но и в сопровождении серьёзных телесных повреждений сокрушённого бойца, должно статься, и обильного кровопускания.

Корунфеев был на полголовы выше меня и тяжелее килограммов на семь-восемь. Предыдущая схватка не изнурила его, а только разогрела, и он кипел энергией и страстью к новым движениям и нанесению беспощадных ударов.

Я попрыгал с полминуты, помахал руками и врезал в пустоту, по воображаемому противнику, серию стремительных прямых и боковых, чтобы тоже размять мышцы и подготовить весь организм к активной работе.

Зал ревел от восторга, созерцая нашу ожесточённую рукопашную с применением борцовских приёмов и ударов руками и ногами. Минута боя, вторая, третья… и тот самый левый крюк мне в челюсть справа.

Перед глазами сотряслось и потемнело, секунды три или четыре я был в нокдауне, в состоянии настоящего грогги, но у меня хватило соображения и сил показать вид, что со мной всё в порядке. Я улыбнулся во всю ширь лица, рассмеялся беззвучно и сделал несколько быстрых шагов назад и в сторону, чтобы уйти от последующих ударов, которые уже готовы были обрушиться на мою голову и корпус.

– Карузо, держись! – донёсся отчаянный выкрик из зала. Это Михаил, забывшись в азарте, назвал меня по прозвищу. – Не сдавайся, уделай эту суку!

Я и не собирался сдаваться. Ещё шаг назад и в другую сторону. В голове наконец прояснилось. Фигура противника, его лицо, жестокие устремлённые глаза со зрачками, как у ядовитой мамбы, оградительные канаты и ринг в целом приняли чёткие, устойчивые очертания. Явственно донёсся плывший до этого шум беснующегося зала, через который пробивались отдельные истошные выкрики.

Уклон от очередного крюка в голову, и… мой встречный боковой правой свалил Корунфеева на помост. Последовавший затем удар – со всего маха – ногой в область носа и зубов окончательно добил его; это было наказанием за избиение уже беспомощного Дмитрия Рябцева.

Возле физиономии противника, лежавшего на боку, растеклась тёмная лужа крови, хлынувшая изо рта. Видимо, у Дровосека был поранен язык.

Зал взорвался таким исступлённым рёвом, какого раньше я никогда не слыхивал. Дамы визжали, подпрыгивая и размахивая платочками и шляпками. Мужчины яро рычали, вскочив с мест и топая ногами. Все жаждали именно крови, и она полилась в изобилии.

Однако немало было и тех, кто сделал многотысячные долларовые ставки на Корунфеева и потерял их; лица таковых были хмуры и озабочены.

Рефери поднял мою руку вверх, повернул меня во все стороны, представляя людям, алкавшим жуткого зрелища и в полной мере получившим его, и объявил меня победителем. Кажется, именно так происходила церемония моего представления; в неостывшем ещё запале я не обратил внимания на подробности.

Когда мы с Михаилом покидали зал, Дровосек только начал приходить в сознание. Главным для него было то, что он остался жив и серьёзно не изувечен. Удар ногой всё же не был сделан в полную силу; в последнее мгновение перед соприкосновением свода стопы с его лицом я немного сдержал себя, иначе человек мог быть убит.

Гонорар, который мне вручили вместе с красиво оформленной плотной полиэтиленовой сумкой, был довольно значительным: это были три толстенные, связанные алым шнуром стопки баксов, ещё пахнувшие типографской краской.

Михаил был вне себя от восторга и только что не приплясывал.

– Ну, Карузо, как ты сделал его! – ликующе приговаривал он. – Как этот Дровосек летел на пол, как шмякнулся со всего маха!

Прежде чем уйти, я заглянул в бокс, куда унесли Дмитрия Рябцева. Понурив голову, он сидел на кушетке, обтянутой коричневой клеёнкой.

Женщина-врач лет сорока с усталым задумчивым лицом, оказавшая ему помощь, стояла у стола и складывала в саквояж медицинские принадлежности. Подождав, пока она уйдёт, я подвинул стул и сел напротив парня.

– Как чувствуешь себя? – спросил я у него.

– Сейчас – терпимо, – несколько виновато ответил тот, посмотрев на меня и поняв, что мне можно довериться. – Врачиха такая заботливая попалась. Всё приговаривала: «Потерпи, милый, скоро пройдёт, и тебе будет легче, потерпи». Руки у неё такие тёплые, нежные.

– Больше не участвуй в этих боях без правил, Дима. Иначе тебя сделают калекой.

– Да понял я уже. Плохо, для матери ничего не заработал.

– А что с твоей мамой?

Парень ещё больше понурился. Во взгляде его прочиталось беспомощное отчаяние.

– Операция ей нужна серьёзная. А она денег больших стоит. Где только взять их…

– Деньги не проблема, – ответил я и, достав из сумки две стопки только что заполученных шуршиков, сунул их в руки незадачливому бойцу. – Вот, держи. Надеюсь, этого хватит для оплаты операции и последующего лечения.

При виде заграничных дензнаков Рябцев широко распахнул изумлённые глаза и на несколько мгновений словно онемел.

– Вы шутите? – произнёс он, ещё не совсем придя в себя. – Так шутить нельзя, это непорядочно. Так что…

– Никаких шуток, – сказал я, прервав его. И, улыбаясь, добавил: – Держи крепче, чтобы не улетели.

Молодой человек недоверчиво посмотрел на меня.

– Бери, бери, – сказал я. – Ну, кому говорят, бери!

– Как мне отблагодарить вас? – взяв деньги, произнёс он с благоговением.

– Никаких благодарностей не надо. Хватит того, если ты до конца жизни будешь порядочным человеком, и никогда не совершишь подлостей.

– Вы словно ангел, сошедший с небес на помощь мне.

– Перестань. Гм, ангел, нашёл что сказать! Знал бы ты, Дима, кто я такой на самом деле и сколько боли и несчастий причинил многим людям. А кто твоя матушка по профессии?

– Учительница русского языка и литературы.

– И как звать её?

– Вера Алексеевна.

Меня словно жаром обдало: моя рано умершая мать тоже была учителем русского и литературы, и звали её Верой Алексеевной.

– Сколько ей лет?

– Сорок шесть. Учительская работа истрепала ей здоровье. В современной школе…

Дверь приоткрылась, и в бокс заглянул Михаил.

– Ты скоро? – спросил он.

– Уже иду.

– Сказал на две минуты, а сам…

– Передай от меня поклон своей матушке, – сказал я Рябцеву. – Она вырастила замечательного сына. Прощай, будь здоров.

– Как мне найти вас? – спросил он.

– Никак. В Москве я проездом.

С этими словами я вышел в коридор. Дверь в соседний бокс была открыта. Там врачи приводили в чувство Корунфеева. Судя по тому, как он выглядел, бои без правил на год или больше были ему заказаны. Меня кольнуло чувство вины перед бойцом. Последний удар ногой… Зря это я.

– Обмыть бы надо твою победу, – обронил Михаил, когда мы оказались на улице. – Деньжищ-то привалило сколько! Куда будешь девать такую прорву?

– Гм, куда девать! – сказал я усмехаясь. – Было бы что тратить.

– Вон забегаловка напротив, пойдём спрыснем. До вечера запах выветрится, и никому из наших в голову не придёт, что мы хряпнули. И перекусим заодно, есть хочется, не знай как.

– Ладно, уговорил, пошли.

Пересекли улицу. Зашли в заведение, словно в насмешку называвшееся «Трактир под деревом», ибо ничего похожего на деревья возле него не было; замечались только две мало облиственные, плохо прорисованные зелёные ветки по концам вывески.

Сели за столик. Подошёл услужливый официант, игравший роль полового и одетый по-старинному в длинную снежной белизны подпоясанную рубаху и белые же штаны.

– Что изволите заказать? – произнёс он, слегка поклонившись и заведя одну руку за спину.

Мы заказали по стакану красного креплёного вина, запечённую речную рыбу и дрожжевые блины с говяжьим фаршем, свёрнутые в трубочку; они были удобны для нанизывания вилкой.

– Смотри, о моей схватке с Дровосеком полковнику Лошкарину ни слова, ни намёка, – сказал я, отпив с треть стакана довольно приятного алкогольного напитка и подцепив кусочек рыбы; вино хорошо пошло по жилам, привнося ощущение физиологической комфортности.

– Гм, мне-то что, – ответил Михаил с набитым ртом и не переставая жевать. – Зачем ему докладывать о чём-то?! Что, я ничего не соображаю? К тому же мы люди маленькие, подначальные, и наше дело телячье: обделался и лежи, ха-ха, – он допил из своего стакана и с прищуром посмотрел на меня. – А винцо ничего себе, можно употреблять. Не грех бы ещё по стаканчику – для пущего кайфа. Закажем?

– Перебьёшься.

– Грубо с вашей стороны.

– Вообще-то глупость это.

– О чём ты?

– О том, что полез на ринг. Корунфеев очень даже приличный боец. Мне просто повезло, а так я мог жестоко пострадать. И какой тогда из меня был бы участник предстоящего дела с освобождением генерала Храмова?! Вот и выходит, что глупец я.

– Да ладно корить себя; нормально всё получилось на ринге. И в любом случае ты никак бы не пострадал, мне ли не знать твои бойцовские способности – ещё с «Полярного медведя». Сколько раз ты усмирял разных костоломов – новоприбывших дурачков, пытавшихся наехать на тебя.

Вечером мы вернулись на явочную квартиру. Перед тем как войти, я сказал Михаилу:

– Глянь, как у меня с морденцией, всё в порядке?

Он изучающе оглядел мою физиономию.

– Вроде справа на челюсти есть припухлость с краснотой и синевой, но почти незаметно. Если не знаешь, что был бой, не обратишь внимания.

В постели, едва я закрыл глаза, передо мной вновь нарисовалась концовка дневной встречи с полковником Лошкариным.

– Вопросы есть? Вопросов нет.

Этими крылатыми словами из кинофильма «Белое солнце пустыни» полковник закончил изложение дела, связанного с судебным произволом над генералом Борисом Александровичем Храмовым, лживо обвинённым в коррупции и прочих мошеннических делах, одним из моих бывших командиров в войне на Ближнем Востоке. Лучшим едва ли не из всех, кого я знал.

По боевой доблести и умению найти выход из самой критической ситуации его можно было сравнивать только с Лошкариным.

Вопросов было множество, но все они не имели практического значения.

Например, могло ли совершиться самоуправство над Храмовым в действительно правовом государстве? В той же Канаде, допустим, где я проживал несколько последних лет. И отвечал себе, что в этой стране даже отдалённо ничего похожего на такой произвол не было бы.

Или – почему в защиту генерала не выступили его начальники, которые наверняка знали Бориса Александровича как безукоризненно честного человека? По слабости характера своего не защитили, из-за трусости? Или потому, что они в числе многих других должностных лиц тоже занимались расхищением денежных средств, выделяемых на развитие армии, и у них самих рыльце в пушку?

Мысли об этом так и роились в голове, лишая сна и вызывая приступы нестерпимой злобы к происходившему беспределу.

Усилием воли я отогнал фантасмагорию с генералом, и на смену ей пришёл ещё один эпизод минувшего дня.

– Пожрать бы, – сказал Болумеев, подойдя ко мне после встречи с полковником. Я непонимающе посмотрел на него, не способный сразу вникнуть в его слова, а он, немного кривляясь, добавил с южным акцентом и характерными искажениями: – Есть, панимаешь, дарагой, охота.

Вот у кого на уме одни только естественные потребности: пожрать, поспать, дерябнуть при удобном случае – всё без каких-либо мучительных раздумий и угрызений совести.

– На первом этаже есть неплохая кафешка, – услышав его, проговорил Глеб Фролов, тоже участник встречи нашей группы. – Там можно перекусить. И цены божеские. Если что, я с вами. Хотя нет, мне надо успеть по одному адресу; меня ждёт там одна красотка.

Однако в кафешку эту мы так и не заглянули.

– Давай прогуляемся вперёд, – сказал я. – Подышим московским воздухом.

– Ладненько, пошли, – сказал Михаил. – Но потом – по двойной порции самого вкусного-превкусного. О’кей?

– Гут.

Мы вышли на улицу и в итоге оказались в вышеупомянутом спортзале, где проводились бои без правил и где я заработал кучу денег.

Глава вторая
Курсом на восток

Мы с Михаилом Болумеевым ехали в одном купе плацкартного вагона – седьмого. А в шестом, через вагон-ресторан, находились наши товарищи по команде, бывшие собровцы капитан Тимофей Зуев и лейтенант Глеб Фролов.

Местом нашего прибытия был Ольмаполь. Город, в котором я родился и вырос и который во многом определил мой жизненный путь, включая осуждение на пятнадцать лет колонии строгого режима. Туда же в тот же день утренним авиарейсом должен был прилететь и наш старшой, полковник в отставке Дмитрий Иванович Лошкарин.

Меня не покидали мысли о генерал-майоре Храмове, которого нам надлежало спасти от гибели, предначертанной ему высокими функционерами.

Около месяца назад военный суд, состоявшийся в Ольмаполе, приговорил его к десяти годам заключения. По сфабрикованному, как я уже упоминал, обвинению в финансовых махинациях.

В моём представлении вся государственная машина обрушилась на возмутителя спокойствия, надумавшего вынести сор из избы.

Уголовное дело на генерала было заведено спустя недолгое время после того, как он предпринял решительные действия по разоблачению армейских мошенников с большими звёздами на погонах, высших офицеров, наделённых широкими полномочиями и расхищавших многомиллиардные суммы.

На украденное строились дворцы заграницей, преимущественно в Европе и Северной Америке, покупались самолёты, яхты, способные бороздить океаны, заводились роскошные любовницы, словом, налаживалась замечательная райская жизнь, наполненная удовольствиями и снобизмом.

Инициаторами судебного процесса над Храмовым и стали те самые военные чины, которых он обвинял в обогащении на казённых деньгах.

Даже будучи осуждённым, генерал продолжал оставаться опасным для участников хищений. Все они могли жестоко пострадать за провёрнутые ими финансовые аферы. Крушением служебной карьеры, отъёмом накопленных средств, а кому-то и посадкой на длительные сроки. Такие примеры не были редкостью. Обычно это происходило, когда расхитители действовали самостоятельно, без ведома более высоких должностных субъектов, от которых во многом зависели, и не делились с ними наворованным.

Поэтому – по информации, полученной Лошкариным из достоверных источников, – его намеревались убить на другой день после этапирования в колонию строгого режима «Полярный медведь», расположенную на северо-востоке Сибири, недалеко от базальтового плато Путорана, по другую, левую сторону нижней части Енисея. Убийство должно было выглядеть как несчастный случай, и всё для его совершения было приготовлено.

«Полярный медведь» – это зэковский лагерь, в котором мы с Михаилом Болумеевым в своё время отбывали наказания по суду. Он – за разбой, а я – по ложному обвинению в попытке изнасилования несовершеннолетней девушки. И якобы за нападение на полицейских при исполнении ими служебных обязанностей. Хотя на самом-то деле блюстителей порядка я уложил, лишь защищаясь от них, когда они набросились на меня с резиновыми дубинками во время следственного действия в допросном помещении.

Так что обычаи «Полярки», как зэки называли это распроклятое место, были нам хорошо известны.

Убить заключённого тамошние тюремщики (или по их приказу козлы, то есть зэки, которым администрация лагеря давала власть над другими зэками) могли походя и самым изуверским способом, без малейших последствий для них самих, что и происходило неоднократно за годы моего пребывания на зоне.

Задача нашей команды – или группы – состояла в том, чтобы упредить убийц, освободить генерала и переправить его в безопасное место, недосягаемое для карательных органов.

За некоторое время перед отправлением в Ольмаполь мы, пять человек, собрались на московской явочной квартире и обсудили план предстоявшей операции.

В тот день я и Михаил прибыли из Канады по полученному мной извещению от Лошкарина, состоявшему из нескольких слов: «Прилетай. Срочно. Треба твоё содействие». И через пару часов после прибытия узнали о сути намеченного дела: что для выполнения его придётся ехать ещё дальше, на восток, в Сибирь и что, как я и ожидал, оно полно рисков для жизни.

А накануне мы с моей женой Наташей – Натальей Павловной Веряниной, талантливейшей художницей, известной на всём американском континенте, – должны были приехать к Болумеевым в гости. Между нами была договорённость, они ждали и готовились к встрече. До этого ни мы у них, ни они у нас ещё ни разу не бывали.

Я позвонил Михаилу и объяснил: так, мол, и так, мне срочно надо лететь в Россию.

Он категорически заявил, что летит со мной. Я отговаривал его, указывая на грядущие опасности, но тот стоял на своём. Пришлось уступить.

Кроме этого я сделал звонок в ресторан «Калина красная», где выступал со сцены, развлекая гостей своим шансоном – таким способом я зарабатывал на жизнь, – и тоже предупредил об отъезде.

Меньше чем через двое суток мы уже были в Москве, где и встретились с Лошкариным в упомянутом конспиративном пристанище.

Сначала полковник переговорил с нами двумя и коротко изложил существо грядущего, весьма незаурядного предприятия. После чего пригласил Зуева и Фролова, находившихся в соседней комнате.

Полковник оглядел всех, задерживая на каждом взгляд проницательных глаз, и сказал:

– М-да, немного нас. Но, может, это и хорошо – больше народа, больше сутолоки. На крайний случай, у Измайлова и Болумеева, – он поочерёдно посмотрел на меня и Михаила, – остались друзья в Ольмаполе, и на них можно будет рассчитывать в случае чего. Так, господин Петров или не так?

Лошкарин назвал меня по фамилии, прописанной в фальшивом паспорте. Я представлялся Петровым Виктором Степановичем, а Михаил – Киселёвым Артёмом Владимировичем.

– Так точно, товарищ полковник, – отчеканил я, вытягиваясь по стойке смирно, – на них можно всецело положиться; окажут всю необходимую помощь, уверен в этом. Мы с ними много чего рискового проворачивали вместе.

Наш командир предложил располагаться кому как удобно, и мы присели: двое на кушетке и двое на стульях.

– Итак, напомню ещё раз, – продолжил Лошкарин, расхаживая по комнате. – Нам необходимо освободить генерала Храмова и переправить его в надёжное убежище. После чего обеспечить ему эмиграцию. У кого какие будут соображения?

Он посмотрел на Михаила.

– Сперва пусть выскажет своё мнение самый младший по воинскому званию.

Заканчивая фразу, полковник снисходительно улыбнулся, но тут же, негромко кашлянув, снова принял строгий деловой вид. Он знал, что Болумеев в армии не служил и никакого воинского звания у него не было.

Михаил хотел встать, но Дмитрий Иванович остановил его движением руки и словами:

– Пожалуйста, не надо вставать. Говорите.

– Считаю, – сказал Михаил, – что самое надёжное – ударить во время этапирования генерала по маршруту следования конвоя к району нахождения режимного лагеря. Нам с Петровым, – он кивнул на меня, – довелось побывать и в ольмапольском СИЗО, и в «Полярном медведе». Из обоих мест вызволить человека практически невозможно, только если с боем и большим количеством атакующих. Но это грозит серьёзными людскими потерями, и далеко не факт, что удалось бы выполнить задуманное.

Все остальные участники встречи согласились с его мнением. В ходе состоявшегося обсуждения был сделан вывод, что самым правильным будет нападение на заключительном этапе конвоирования – при провозке осуждённого на теплоходе по Енисею.

Иного пути добраться до «Полярного медведя» в летнее время не существовало. Зимой можно было по зимнику, то есть по дороге, проложенной прямо по снегу, на последнем отрезке – по льду Енисея, а с поздней весны до ледостава – только водой.

– Насколько мне известно, – сказал Лошкарин, у которого были надёжные люди в правоохранительной системе, обеспечивавшие его достоверной информацией, – непосредственно в колонию генерал-майора Храмова Бориса Александровича собираются доставить с общим этапом в количестве тридцати человек. На грузовом судне, в специально оборудованном трюме. Под надёжным сопровождением, разумеется. И скорее всего, этим судном будет сухогруз «Витус Беринг».

Тимофей Зуев предложил действовать под видом речной полиции. И что лучше всего совершить нападение, когда судно переместится в нижнюю часть реки, примерно за сутки до его подхода к пристани посёлка Забудалово, являвшейся местом высадки конвоя с генералом и другими осуждёнными, вдали от крупных населённых пунктов с их многочисленной полицией и Росгвардией.

На том и остановились. Обговорили ещё кое-какие вопросы.

Речь зашла об оружии.

Я сказал, что нам с Михаилом достаточно будет стволов, которые мы спрятали во время моего прошлогоднего пребывания в Ольмаполе и его окрестностях.

Тогда, год назад, я приезжал на родину, чтобы выполнить последнюю волю своего погибшего друга Филиппа Никитича Татаринова, с которым мы вместе отбывали сроки в «Полярном медведе». Татаринов был смотрящим, главным среди блатных, то есть зэком, отвечавшим за ситуацию в лагере и взаимоотношения между сидельцами. Блатным был и Михаил Болумеев.

Я же относился к низшей касте мужиков – к заключённым, оказавшимся на зоне случайно, в силу тех или иных житейских обстоятельств или по дурному норову своему привнёсшим сумятицу в человеческое сообщество.

Впрочем, ко мне относились с уважением и блатные, так как я мог постоять не только за себя, но и за тех, кого опекал. Что многажды доказывал. С Татариновым мы были друзьями и в течение всего совместного пребывания на зоне, и после, уже на воле.

Оружие наше находилось в лесном схроне возле Салымовки, обезлюдевшей деревеньки, расположенной за сорок километров от Ольмаполя.

Это были снайперская винтовка «Гюрза-2» с оптическим прицелом и три пистолета. Два моих – ТТ и «Грач»; последний – восемнадцатизарядный, со скорострельностью тридцать пять выстрелов за минуту, но немножко капризный, иногда дававший осечки в холодном состоянии. И болумеевский «Макаров», иначе ПМ.

Полковник и его помощники также были вооружены: пистолетами и короткоствольными автоматами. И ещё у нас был один шприцемёт, тоже выполненный в виде пистолета.

Всего этого было вполне достаточно для затеваемых действий.

Кроме того, Лошкарин должен был обеспечить всех надёжными документами, гласившими, что обладатели их являются значимыми сотрудниками Госбезопасности.

Мы собирались выехать через день после встречи на явочной квартире, но заминка с получением этих удостоверений, которые обещала предоставить полковнику какая-то неведомая мне и Михаилу сетевая организация в силовых структурах, задержала нас в Москве на несколько суток.

Отмечу, что обсуждение плана операции по освобождению генерала Храмова в значительной степени носило формальный характер, так как ещё до нашего с Михаилом приезда Лошкарин со своими собровцами обговаривали его, пришли к точно таким же выводам и уже начали предварительную подготовку. Об этом позже с игривой усмешечкой обмолвился Глеб Фролов.

Уже по завершении совещания Михаил, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс вопросительно:

– А кто на самом деле эти военные чиновники, которых обличал генерал Храмов?

Вопрос прозвучал с несколько наивными интонациями.

– Эти чиновники – паркетные шаркуны, прирождённые холуи, которые усердно лижут зад начальникам, стоящим над ними, – сухо ответил капитан Зуев. – Благодаря своим «выдающимся талантам» они успешно строят карьеры и обретают огромную власть, в то время как достойные, способные офицеры, настоящие профессионалы, задвигаются в дальний угол и остаются в тени. Такая практика, наносящая огромный урон армии и державе, в настоящее время сплошь и рядом.

С момента отправления поезда прошло два часа.

Взглядом и кивком головы я сделал знак Болумееву; мы поднялись и прошли в вагон-ресторан. Сели за один из свободных четырёхместных столиков напротив друг друга. Подошёл официант. Заказали еду из трёх блюд.

Кроме нас в обеденном салоне были ещё трое посетителей, сидевших по разным углам: одна женщина и двое мужчин, все ничем не примечательные личности, какие встречаются почти на каждом шагу.

Через пять минут появились Зуев и Фролов. Устроились сбоку от нас, по другую сторону салона. По их виду я понял, что у них всё в порядке. Выглядели они обычными пассажирами. Только холодная решимость, время от времени обозначавшаяся в глазах Зуева, показывала, что он человек опасный и что лучше с ним не связываться, а обойти стороной.

Я невольно взял это себе на заметку и с ещё большим тщанием постарался принять облик самого заурядного провинциала, добавляя лицу выражение простодушия, дабы избавиться от малейших признаков собственной крутизны.

Фролов же выглядел едва ли не деревенским увальнем, и я фиксировал его трансформацию как положительный факт. От природы он был немного артистом и беззаботным весельчаком, и в этом отношении у него было чему поучиться.

Отобедав, сразу вернулись в свой вагон. Михаил лёг спать, а я долго сидел у окна, провожая глазами пейзажи, проплывавшие в отдалении.

В сознании нарисовались прощальные сценки с Натальей Павловной, дорогой, любимой.

– Измайлов! – восклицала она, заламывая руки. – Это безобразие! Я едва успела привыкнуть к тебе после твоей прошлогодней поездки в Ольмаполь, будь он неладен. И вот ты снова прёшься туда. Образно говоря, опять по своей воле суёшь голову в петлю.

– Наташа, родная, меня попросил приехать полковник Лошкарин, – отвечал я. – Нам надо помочь ему, у него какая-то проблема, и, судя по всему, нешуточная. Лошкарин был командиром нашей группы спецназа на Ближнем Востоке. Мы обязаны жизнью друг другу, я – ему, он – мне, так что…

Увидев, что сказанное мною не убедило её, я продолжил:

– Ты же знаешь – полковник помог мне эмигрировать из России. Если бы не он, меня или пристрелили бы при попытке захвата, или опять посадили, причём лет на двадцать, а то и пожизненно; ты сама говорила, что меня там могло ожидать. И что, мне теперь отказать ему? Да кем бы я был после этого!

Жена ударилась в слёзы.

– Я же на восьмом месяце, – сказала она, всхлипывая и положив руки на вздымавшийся живот.

– Ну и что?

– Как я буду рожать без тебя?

– Может, я к тому времени вернусь!

– Да-а, вернёшься… О, Господи, вот несчастная-то я!

– Не плачь, милая, – говорил я, обнимая её. – В твоём положении нельзя расстраиваться. Всё будет хорошо, вот увидишь. Сколько раз мне доводилось участвовать в разных наворотах, и всегда я выходил сухим из воды.