Kitabı oxu: «Альборада»

Şrift:

Составитель

Андрей Радашкевич

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Сиреневая папка

Где-то

Давай возьмём с тобой билеты в безвестный край,
тот, что за камерой храненья забытых в небе
                                                                чемоданов,
без пересадки и посадок, из снов беспутного круженья,
что населяют втуне утра, давай, давай. Похерим зимние
приметы прилежных дней, нерастолкованные руны
в пустых шкафах, давай сорвёмся с тем балконом
в кромешный рай за шлейфом недошедших писем
                                                                   из более
чем странных стран, где заплетаются недели
                                                            и где зимуют
наши дни. Утрачен след, окно забито, раскрыты карты
на камнях. Давай покаемся ревниво о том, что время
отпускать себя и тех, кто облачён в неприкасаемые
                                                                       ризы
лучом оледенелых солнц, не ждать, не ведать,
                                                          не цепляться
за осыпающийся край. Давай возьмём с тобой билеты
                                                                    в себя,
в тебя и в нас с тобой, в забвенный дол разминовений,
где встреч размытая черта, уроним ключ, поднимем
                                                                       веки
над окаянной немотой, с обрыва памяти забытой,
                                                          за амальгаму
всех зеркал сорвёмся в чаячее где-то, давай, давай.

2018

Листая небо

Листая небо отрешённо в необитаемые дни,
на плечи канувшего срока слагая мнимую вину
и юной музыки миндальные лады прослыша за
незапертым пределом, на росстанях смыкаемых
разлук, где отшуршали мамины шаги в прихожей
приснопамятного лета, заворожённо отплывая
к зеркальным островам без берегов в облаках
волокнистых Эль Греко, как в глаза деревенского
цвета, где ютится за бездомным порогом любовь,
перебирая чётки снов и зим необоримых,
листая небо обомлелое в необитаемые дни.

2017

«Мне любится ветер разлуки…»

Мне любится ветер разлуки
в напрасных кристальных дверях
и небо заплечное встреч, мне нравится
помнить: сквозь млечные годы измен
и скитаний меня ты ревнуешь ко мне.
О, в этих бренностях безлюбых
мы не устанем, как впервые, играть
в последнюю любовь, в ещё одну
весну земную и в воркованье сизарей
на облупившемся карнизе, и в крови
зуд неутолимый, и в блажь
шампанскую души.

2017

Монблан

Чтобы вернуться в климат 70-х годов, надо
подняться на 360 метров, и дикие животные
с каждым годом уходят всё выше.
Из беседы с климатологом

Коронованные козероги, горные зайцы, нежные серны,
робкие лисы и прыткие рыси, они поднимаются вниз,
всё выше и выше – в обратно, и оставляют нас одних
на бетонных лугах омертвленья, на помойках железных,
в электронном капкане, во всём, что мы так раболепно
заслужили, скатившись вниз на триста шестьдесят, а
насекомые, бабочки, мошки-мурашки успевают уйти
от нас метров на сорок в год – в лучезарную славу
Монблана, выше и выше, всё дальше от предавшей
их земли, туда, где ризы ледяные неузнанных богов,
где немо небо заземное им распахнёт лазурные врата.

2020

На тему

Конечно, сны невероятны
и неразборчива беда,
конечно, хочется в обратно,
где всё в сей час и навсегда,
конечно, скатерть в алых пятнах
и в полночь смылись шулера.

Конечно, сердце виновато,
конечно, память коротка,
как на причалах воскресенья,
среди утопленников яви,
где, растворяя створки рая,
зареем в смежные снега.

Конечно, тайны запредельны
и упоительно просты
в немой и подлый понедельник,
когда слагаются стихи —
и в срок высокого томленья,
и в час понурой суеты.

Конечно, смерть, конечно, ветер
и перебиты все следы,
и даже морок этот светел,
где за душой клубится пепел
и, залетая в межнебесье,
где сквозь себя дрейфуешь ты.

2017

Предутро

Распахнуто предутро в мои густые сны,
где тени сокровенные разматывают нить
из града опустелого зазимовавших душ.
Разубранные сени, расшатанный порог, и мы
сжимаем крепко стеклянный чемоданчик
с писчебумажным прахом отчаливших надежд.
Пора. Подходит поезд в обратные края, но не
сыскать билета, и в кассовом окошке качнёт
начёсом Пьеха: «где-то есть город, которого
нет». Уже почти светает, стирается перрон,
где лица непроглядные сворачивают взгляд,
и всё как на ладони отыгранных судеб, где
небеса краплёные, обжулившие нас на
тропах преткновений, на полустанке
встреч, где шпалы упираются
в мои пустые сны.

2017

Саудади

Полумладость, полустрасть,
полслезы в пустом окне – саудади,
полусладость в гоготне получаек,
и майолик лазурная блажь
в полумраке витражных радуг.
Мы вернулись, будто врозь,
восвояси, как Тежу – в голый океан
полуяви.
В гранёных стёклах
резные лики, и сроки поржавелые
на мраморных часах, чтоб с виража,
взрывая прану, горланя фадо,
свернуть за воздух, влететь за
время в лиссабонском слепом
трамвае, в прописные полусны
саудади.

2017

Пластинки

О мечты золотая игла, —
А безумье прославят поэты.

И. Анненский

За мной кружили вы по были, мои пластинки,
из городов, которых нету, и стран, которым
не бывать. О, вы спасали от Америк и возносили
в Ленинград. Вас упаковывала юность и волокла
на главпочтамт: развесив уши, расправив крылья,
себе я сам вас отсылал. Сквозь шип отыгранных
времён, царапины отпетых судеб вы охранили голоса
миров, которые погасли за краем раненых мелодий
и непростившихся стихов, где всласть по впадинкам
скользила ты, мечты золотая игла. Я не могу
вас больше слушать,
не слышать вас я не могу. Ни обожать, ни ненавидеть,
ни отписать в заветный хлам, что в пятом высится
углу, где пирамида поминаний и мавзолей младой
любви. Как кольца стёртые Сатурна, как дыры
чёрные вселенных, как рысаки в машинном смраде,
вы даром не потребны никому. Когда наш след,
как бред, простынет на той, виниловой дорожке,
мой ангел вас во снах покрутит, и за меня он
улыбнётся, и за меня поплачет он. Пусть перевяжет,
упакует и вдоль Невы вас пронесёт на главпочтамт,
за Исаакий, и отошлёт в немую вечность
мне заказную бандероль.

2017

Вермеер в Лувре

И мраморная струйка молока из неизбывного
кувшина, и пенка тишины парная на астролябии
миров, кристальный лепет лютни и клавесина
крышка расписная с ландшафтом пасторальной
немоты, струистые заморские шелка со снежной
оторочкой горностая и аллегория необоримой
веры, с которой кружевница разбитная корпеет
сквозь века, и жемчужная дымка на живом и
на мёртвом в недвижи́мой, как время, серьге,
несусветные сны обитаемой яви да краса
прописная угловатых землян.

2017

Прошедшее время глагола

29 января Пушкин умирает.
Из учебника

Никто не умер в свой тёмный срок, но помаленьку
                                                                  умирает,
и всё, что совершилось, по Промыслу и неисповедимо,
в глобализуемом шаблоне приобрело (приобретает)
                                                                       свой
радужно несовершенный вид. А прошедшее времечко,
                                                                       оно
гибельно для мульти-культи и отключённо —
                                                   подключённых
с цветными проводками в голове.
О да, в начале б ы л о Слово, оно б ы л о у Бога, оно
                                                                      б ы л о
Бог и творило во славе миры. Но у вас оно только
                                                                «бывает»
и давно ничего не творит. Кто дал команду,
                                                           кто запретил?
Тот, кто даёт и запрещает нам наше прошлое,
                                                              как память,
и наше время, как нас самих.
Прошедшее давно прошедшее, оно отнюдь
                                                       не совершенно,
но оттого, что совершилось, приобретает свой
                                                              благородно
совершенный вид, и оно никогда, как любовь,
                                                           не спряжётся
ни с беспамятным, ни с безродным.
Эпоха вырождения, ты поглощаешь всё зловонным
                                                                         зевом,
сквернишь и подменяешь, но пока не растают ледники
наших судеб, как подранка немого, прижимаем
                                                                 к сердцам
мы глагола прошедшее время.

2017

У мамы

У мамы без мамы по пояс сугробы
и талые души в прозрачных мехах,
безбурные ветры, ручные бураны,
сокрывшие пухом провалы дорог,
и стены за стенами глубей зеркальных,
где стаи немые в краях узнаванья
срываются в твердь отражённых озёр.
Уфа расступается, вчуже родная,
всевешнее дышит за стёртым углом.
У мамы без мамы до неба сугробы
и детская мгла заоконных миров.

2017

«Заглянув в бархатистые сумерки твоих…»

Заглянув в бархатистые сумерки твоих
одиноких глаз, я увидел бессонные прорвы
ночей без надежды на пегое утро, иконы,
отводящие глаза, и модные вещи, ладно
облегающие плечи, чёрные струи дорог
в лобовом невидящем стекле и закрытые
кассы иноземных вокзалов в отживших
городах, я увидел себя, кто, как тать,
неслышно прикрывает двери
в необитаемую ночь, где
угодил в твой взгляд,
в необратимый.

2017

Прохладный вертоград

За нами веют крылья света из незакатной
стороны, взлетают радужно мосты над краем
вогнутого моря, и кто-то в ноль часов и ноль
минут тридцать второго декабря, закрыв
неспавшие глаза, срывается за нас с покатых
крыш в любимых и небывших городах,
выносит невесомая рука из рыхлых рвов,
кишащих гадами познанья, над обрывами
раненых снов расстилается бережный
плат, и мы вкушаем яблоки соблазна, хлеб
покаяния отзывчиво жуём, и в злую ночь
безлунного томленья слова сливаются,
как ртуть, на берегу с ручными облаками,
где мы всегда совсем одни и никогда не
одиноки, где ждёт прохладный вертоград
и на плече ютится голубок
ветров зелёных.

2017

Записка

Небу было семнадцать лет, и ветра обнимали
за робкие плечи. Мы совсем не умели прощаться,
потому что всё было навеки, как меж пальцев живая
вода, как родное окно в тополях и желаний солёные
речи, но сорвались с мостов поезда, побелели глаза
фотографий и пустыня сожгла
шелкоструйные реки.
Мы стоим за погасшим экраном и обратное смотрим
кино пространных снов необратимых, пока на росстанях
разлук необитаемые души ведут недвижный хоровод,
пока раскрутится пластинка и вылетит в закрытое окно,
пока сжимаем в кулаке любовь нечитанной записки,
забитой в щель дверного косяка стократ обрушенного
дома, пока нас помнят, пока мы робко ждём себя
на пороге последнего неба.

2017

На мосту

На мосту за Нотр-Дам, что на остров святого Людовика,
передо мной по-крабьи ковыляла квадратная старуха,
обмотанная с головой бесцветными платками, бормоча
себе что-то под нос, и почему-то, хоть ни души кругом,
я не сразу решил, как её обогнуть: она выходила за раму.
«Passe ou trépasse», – она сквозь сны пробормотала, не
оборачиваясь, будто про себя. «Проходи или сдохни».
Я выбрал первое, но не смог оглянуться, предчувствуя
неладное во взгляде. Она неслышно наплывала сзади
сквозь толпы тонкие теней и сирые ветра,
по набережной
времени покатой. Всё та же пара прошлых лебедей
на полой Сене дрейфовала в подводных облаках, всё
тот же я выгуливал себя под голыми ветвями, всё
дальше от себя обратными шагами удаляясь.

2017

К фотографии отца

Они разглядывают нас из младости своей
с любовью, но без вычурной надежды,
они не закрывают глаз, опалённых
студёным стожаром всезнанья, и видят
нас, не видя, конечно же, насквозь —
сквозь всё, чего как будто не бывало.
Они рассматривают нас сквозь нас без
цели и обмана, и мы не опускаем глаз,
их нежно отводя туда, где всё кончается
сначала, пока не начинается с конца.

2017

На эоловых островах

На Эоловых островах я напился тирренского ветра,
я наслушался в гроте ангелов занебесных безгласных
кантов, нагляделся в купальне Венериной на блик
пугливой наготы и знаю понурым знаньем гипербореев,
что лапы пальм, плюмажи кипарисов, олеандры
на райских крышах, эвкалиптов пятнистые шкуры
и гребешки араукарий на вулканическом закате
сойдут в боренье зим необоримых отбросить
лакомую тень недвижного
морского минованья.

Слепые танцы прибрежной неги, и напоследок —
удар сирокко да пепел яви. Под сводом севера
свинцовым мне тот Эол зефирнощёкий – сквозь
несложенья, сквозь чащи счастья и соль юдоли —
слагает сказку из Петергофа, и если что-то
за нас и чает, о нас и помнит, то только
ветер, нетленно юный.

Сицилия, 2017

На выставке Магритта

Под утро курица снесла
яйцо себе на завтрак,
и выплеснулось розовое море за
недописанную раму,
где некто курит в трубке раздумчиво
свой нос и лицезреет ключ разгадки
сквозь скважину вселенского замка,
который не достать из-за – ни
хоботом ума, ни удочкой желанья,
ни верою в пустые небеса.

Сын человеческий с зелёным
яблоком лица, его проедет
паровоз, плывущий из камина
за облака невидящего взгляда,
где пялит мёртвая луна
свой бывший глаз на африканистый
Париж в немых химерах бытия,
где мы, на руинах обратных миров,
внимаем варианту грусти
восьмого антидекабря.

2016

«К чему ты снишься мне под утро…»

К чему ты снишься мне под утро,
не снишься въяве мне к чему,
когда струятся вогнутые тени
по ускользающей меже?
К чему глаза твои обратны
и неразборчивы уста,
когда безветрие так внятно
ваяет стёртую зарю?
Очнётся память на обрыве
безгласной пропасти высот,
где всякий взлёт необратимо,
как дым, срывается к тебе,
и побредёт, кляня и каясь,
краями цепкой лебеды.
К чему ты снишься мне под утро
в мирах, где время ни к чему,
и улыбаешься чему-то,
перебирая с негой меты,
дыша прерывно за спиной?

2017

Февральское посвящение

Жизнь – это только в рани стогласной,
когда всё бессмертно и все навсегда,
потом только кажимость, только терпенье,
чтобы помедлить и чтоб дотянуть – до чего,
и козе понятно, но коза тут совсем ни при чём.
Вот уже ни души ни в желанной дали́ и ни
рядом, сердце бьётся о рёбра вприпрыжку и,
наверное, всё-таки зря. Перед носом в бассейне
упрямо маячит серая пятка смертоносной карги.
Мы дотянем до сорванной ручки, мы ворвёмся
в чужие снега, обломив непослушные крылья,
надрываясь в пустых небесах. В этой школе
мы все недоучки. Ты, я знаю, меня вспоминаешь
там, где не было в жизни меня. Растёт трава,
спадают лица над свитком попранных времён,
давно смеются надо всем, о чём мы плакали
так сладко, и в этом мире совершенном мы
совершенно ни к чему. Это голая правда,
мой брат сердобольный, аж
до первого ветра весны.

2017

Благость

Благость незнания, радость разлуки,
солнце кромешного тла упования,
младость старения, нега борений,
пена безводных зыбей поминания,
небо терпения, прорва парений,
и за плечом наречённых возвратов
блоковских лётов радость-страданье,
розовый крест голубого розария,
сладость бескрылого сна прозябаний,
сорванный тын соловьиного сада,
где пасутся в тени иножители,
где обретаются недоземляне.

2017

«Мы получим нежданные письма…»

Мы получим нежданные письма
о приезде родных и любимых,
только всё это грянет без нас
и без них – в убывающем мире,
где гуляют в сандальях святые
по прогалинам росных лугов,
только вовсе не завтра, а ныне,
вот на этом диване, отплывшем
в лебединое озеро снов. Мы
поверим, что всё-таки были и
смотрели немое кино золотой
нескончаемой были или небыли,
всё равно, растворяясь над
Сеной весенней в хороводе
невольно живых.

2017

Над малым инзером

Кровохлёбка розоцветная и окопник-живокост,
кремоватый лабазник, придорожная пижма и
Шурале единорожье над зелёным межлиственным
взглядом, за коим спеет кроткое хотенье —
защекотать до смерти.
Кто не был никогда у Ямантау, тот не слетал с обрыва
Караташ за своевольем жеребячьим, чтоб посрамить
наринувших волков.
Урала гордого слоистые отвесы и резцы Орлиных скал
на сером дне отливших океанов, где хвойных снов
заманчивая мга и мхов седое оторочье, где ты
с Айгулью, ты с Айгиром окаменеешь безоглядно
немой волной оплаканной любви.

Айгир (Башкирия). 2017

«Не грусти, что нам не двадцать в акватории любви…»

Александру Мельнику

Не грусти, что нам не двадцать в акватории любви,
что не к нам скользит сей парус по целующей волне,
не тужи, что ветры никнут, провисают небеса над
курчавыми садами безвозвратной стороны, не грусти,
что никого, не пеняй, что ничего в переулках отрешенья,
где возлюбленные тени из зеркальных лабиринтов,
не моргнув, не обернувшись, за премудрыми котами
в расповапленных пирогах отплывают в никуда.

Золотое вино одиночеств подливая в бездонный фиал,
на широких атласных листах мы дописываем судьбы
под глухой и враждебный шумок, пересчитывая кляксы
симпатических чернил. Не грусти, нам вечно двадцать
в средостении любви, где ютятся души наши
до заведомой
поры. Дальше было всё не то: подтасовки да подмены,
и пустые измены себе. Бездну вешних предвкушений
не наполнить местным небом
и стихами никогда.

2018

Мистерия

Нас жрец земли земле не причастит.

М. Волошин

И мне был явлен власти клир павлиний и злата —
сволочной, я вызнал ад великих чудаков и рай
улыбчивых ничтожеств, лобзая пясть прозрачную
святых и ризы грехотворников блаженных, я был
последней тварью, что спаслась со мной в нечаемом
ковчеге, и провожал обжитые миры в зубцах кремлей
и пентаграммах пентагонов, по первопутку, в даль
и стынь лилась пунктирная дорожка початых дней,
ночей неизречимых в театре раненых теней, где
Мистериум Магнум нам упёрто в чело по воле
непреложной кукловода, я провожал гробы и нежил
обретенья, и млечный пепел поцелуев струило над
плечом паникадило снов, неся попятною волной
в заветный край посюсторонний, где резные просторы
Ленотра и где ветер Палермо на грудь, где блики
радужного блуда и лепет оголтелых бед, кривое небо
всех чужбин текло в вокзальные углы, кроило
лиственную сень в виду немой, оледенелой Леты,
я помню всё, что позабыл, и разглядел, что не заметил,
и я доселе не устал безлунным сном выгуливать себя
в долине божьих слёз на поводке неведенья охранном.

2018

Однажды

Однажды мы проснёмся в мире,
где рядом никого из тех, кем мы
клялись и жили, и где нас нет давно
в помине такими, как когда-то нас
любили в том небе, что мы населяли
задолго до себя, проснёмся в голом
сне о нас в смертельных сказках яви,
где, радуясь предвешним пустякам,
вплывая в хоровод развоплощений,
сужающейся щели мы пьём
обратные лучи.

2017

Ночное посвящение

Он говорит: «я на мосту». За ним шипит
двуглавая Москва. «Я никогда не доходил
до берега другого, переходил всегда на тот же».
Он говорит: «всё хорошо, я отхожу». И что-то
там про Пер-Лашез. Как больно быть большим
и сильным на однокрылом ветреном мосту. «А ты
помог мне, как всегда». Он знает, как и я, что конец
разговора приводит к концам, и мы молчим,
на стёршихся экранах мигает электронная тоска,
не ждя уже и не гадая, и на мосту предвечных
одиночеств ему теперь не до игры. Но Бах
заводит музыку прощенья в долине слёз, над
лунными ключами птица ночи расплёскивает
кожаные крылья, и змеи мудрости до срока
закусывают тонкие хвосты. Над синей книгой
небытия мы разлетимся величаво
по воле неба в густые сны.

2018

Прилёт

Где ты, где, моя тихая радость,
Всё любя, ничего не желать?

С. Есенин

Я летал в Ленинград когда-то, и бесстрашное счастье,
как небо, мне дышало в курчавый затылок. А сегодня
плетусь в Петербург, и фантомное горе тупыми когтями
расцарапало мятую душу, да не стоит гадать, почему.
Безучастные тени сонливо мне выносят чужой чемодан,
а за стеклом скользит такое и уж не рядится родным.
Мы себя так светло пережили, так давно мы забыли
себя. А ты кидай меня по свету, а ты считай мои грехи
на берегах лихого лета и в ковылях пустой луны. Это
я так, для надежды, это немножко о вере
или совсем о любви.

2018

«Отмотай меня назад, неразмененное время…»

Отмотай меня назад, неразмененное время,
целлулоидную ленту снов вселенских открути
до слипающихся кадров заэкранной белизны,
где влетает паровоз на всех парах в немые
залы, где бьёт макака кокос о камень и
обратным раствореньем продолжается душа
за воронкой полуснов, где города седого
детства уже в упор нас не узна́ют, хоть те же
полоумные на скошенных углах в пустых
объятьях одиночеств сосут бессмертья
леденец, где всё сошло и все прошли, и даже
память крылом надломленным под утро
не бьёт в забитое окно. Неприкаянное время,
промотай меня назад – к драгоценностям
дороги и к небренностям весны, где на
росстанях разлук и в преддверьях встреч
обратных мы вслепую мямлим «мама» и
в начале безначальном, и в нечаемом конце.