Kitabı oxu: «Отражения. Книга стихов»

© Александр Рудт, 2021

ISBN 978-5-0055-7072-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Да, интересная судьба у этой книги. Случилось так, что соседи сверху затопили нас горячей водой. Пострадали обои, половое покрытие и – главное – книги и черновик, лежавшие на письменном столе. Пропитанные водой, разбухшие книги и «амбарная книга» – черновик долго сушились на балконе, а потом отправились на антресоли. О потере текстов как-то особенно не переживал: что-то было ещё и в блокнотах, что-то отпечатано в рукописи готовившейся книги. Да и писалось тогда легко, и утрата двухсот текстов была не критична. Но при недавнем большом ремонте, когда освобождались от скопившегося мусора, обнаружил готовый рассыпаться черновик, в котором, как ни странно, можно было разобрать почти половину текстов. Даже в урезанном виде получалась законченная книга. То, что она издается двадцать лет спустя, думаю, читатели не заметят: и проблемы те же, и люди не меняются. А для меня это значимый блок из жизни, поисков, творческого осмысления мира, эпохи и себя в них. Надеюсь, читатели не разочаруются, увидят что-нибудь близкое.

1

Сомнамбулические стихи в ночных горах

 
То ли морось, то ли облако
на моей горе в ночи.
За стеной палатки – около —
речка дробная ворчит.
Гляну: осыпи и пропасти,
старый месяц и сосняк.
А в душе давно нет робости.
Что судьба моя? – пустяк.
И расселина зовущая
на белеющей скале.
Мы из прошлого в грядущее —
и бесследно на земле.
Ни о чём уже не сетую —
жесткий мир замешан так —
и про песню недопетую,
и последний сердца такт.
По камням бегу – и чувствую:
шар качается земной.
Что случилось с Заратустрою —
эхом, горечью – со мной.
Для чего живу? – растерянно
крик в долину упадёт.
Дождь? Морзянка? Бог? – размеренно
по пустой палатке бьёт.
 

23 сентября 98

Элегия

 
Не плачь ты, птица, обо мне,
что вброшен в эту осень злую,
что не ищу покой в вине,
а пью ручья тоску тугую.
А над костром моим звезда
мерцает ровно, неизменно.
И не во мне одном беда,
а в сотворении вселенной.
И на порог лесной избы
листва ложится так уютно.
Суть несложившейся судьбы
сбегается, как шарик ртутный.
Туристов толпы чередой —
на что народ глазастый, вроде! —
проходят, скит не видя мой,
как мимо Шамбалы проходят.
И ты от стаи далеко —
отстала? впереди? – неважно.
А сердцу горько и легко
в сентябрьской медленности влажной.
Не плачь ты, птица, обо мне.
Я о себе давно не плачу.
И не молюсь на крест в окне,
и зябко рук в рукав не прячу.
Твой крик всё тише. Бог с тобой.
Я знаю: юг тебя дождётся.
И встанет солнце надо мной.
И грянет эхо из колодца.
 

30 сентября 98

«Печорин пьёт дешевое вино…»

 
Печорин пьёт дешевое вино.
Немытый дервиш гладит обезьяну.
За чайханою зелени пятно
томится в душном полдне Исфагана.
Уже с болезнью злою не борясь,
Григорий Александрыч дотлевает.
Что ищет здесь заезжий русский князь?
в вине какую горечь растворяет?
«Грузи коляску, Прошка», – говорит.
«Куда? в жару – то? Образумьтесь, барин»
А стрелка минарета так горит.
что облако истлело в этом жаре.
Оставил стол. И злой его смешок:
«В России нет! А здесь тогда откуда?» —
слугу пугает. Тот швырнув мешок,
ворчит: «Ох, эти барские причуды»
«Уже недолго. Потерпи чуток» —
Печорин извиняется как будто.
Пёс у ворот почесывает бок.
Фонтан вдали посверкивает ртутно.
Поправил тент. И расстегнул сюртук.
Он смотрит вдаль. Он никому не нужен.
И проклят север им. И проклят юг
И за коляской пыль постыло кружит.
 

23 декабря 98

«Осенний шмель нерасторопный…»

 
Осенний шмель нерасторопный
бессмысленно пронзает высь.
Поющий ямб четырехстопный
шутя преображает мысль.
Рас тут кристаллики в растворах,
иную суть понять веля —
под сентября гипнозный шорох.
под муку смертную шмеля.
Не день – знобящая утеха,
коктейль «Истома сентября».
 
 
О, галактическое эхо!
О, воздух в капле янтаря!
 

7 сентября 98

«Мандарины пахнут Новым годом…»

 
Мандарины пахнут Новым годом,
школьной ёлкой, зимнею свободой,
скрипом санок под горой на Южном,
штурмом крепостей ватагой дружной.
смелостью – дурной и в кровь разбитой
на вершине вышки, льдом облитой,
вкусной книжкой, пульсом в ловкой клюшке,
восхищенным блеском глаз девчушки.
Мандарины так уводят в детство,
что лбом в айсберг впору упереться.
Шар пахуче – пористый ласкаю —
и, как солнце – в небо запускаю.
 

29 декабря 98

«Посредине сентябрьского дня…»

Догоняет меня карусель…

В. Белоножко

 
Посредине сентябрьского дня
карусель в лесопарке кружится,
подростковую радость граня,
сквозь судьбу, сквозь летящие лица.
Только высверк улыбки твоей.
И хвоинки на шапочке белой.
А касание счастья – больней.
Ничего с этим мне не поделать.
Посредине сентябрьского дня
карусель сжала пальцы до крика.
И уже не отпустит меня
до простившего смертного мига.
31 декабря 98
 

* * *

Путилину Ю. и Морозу В.

Пахнуло московской общагой,

студенчеством, долгой весной.

Как будто наждачной бумагой

содрали с души тонкий слой.

Поёжусь. Слова Гераклита —

с плевком – матерком – на ходу.

Как, други мои, без гранита?

Что ждёте: удачу? беду?

И что нас разводит всё дале?

Как вы – через мусор речей?

Другой стороною медали

рукою развернуты чьей?

И сделалась пешка фигурой.

И – межи по общей стране.

Родные – Володя и Юра.

как быть – непринявшему, мне?

Увидимся? – вряд ли, не сможем.

И всяк в зазеркалье своём.

И всё же, и всё же, и всё же —

про Стеньку, напившись, поём.

2 января 99

* * *

Что за осина здесь на повороте!

А желтый цвет её о чём дрожит?

Движенья духа и старенье плоти.

Мой век короткий за листвой летит.

Мир неизменен: так же рассветает,

и на любом пути есть поворот.

И кто – то крест на плечи возлагает,

и кто – то в руки вервие берёт.

сентябрь 98, 2 января 99

«Уже просвечивает вечность…»

 
Уже просвечивает вечность
сквозь разговоры о дожде,
и в шутках чувствуешь увечность
и ложь во вспыхнувшей звезде.
Кивки. «Удачи». «Вам того же»
До встречи на похоронах.
Проводим, жизни не итожа…
помянем – глупо, впопыхах.
А небушко – как будто то же,
что сорок лет тому назад.
Что бросит в краску, растревожит?
На ком, на чём задержишь взгляд?
Друзья – с тонзурами.
В старушки девчонки перешли – когда?
И жизнь не стоила полушки,
коль смысла нет в ней никогда.
И что Сократы, Канты, если
не плача в ночь идём гуськом?
А всё поем частушки – песни,
склонясь над слабым огоньком.
 

3 января 99

* * *

Мне нравится жить в городах небольших,

где лес или степь за соседним кварталом,

где в гулком овраге ручей не затих,

где лгунья – кукушка вещать не устала.

Трамвайчик по улочке бодро бежит,

и солнце, тоскуя, не гаснет от смога.

А сердце по гулу метро не болит.

Но кажется ближе до спящего Бога.

«Триумфа хотящий да будет вне стен

Великого Рима»? Не вру ли себе я? —

в столице бываю и глуп, и блажен, —

и здесь – на ладони держу скарабея.

Но чаще вот здесь солнца длань на плече,

и звёзды огромные в кроне сосновой,

и счастье в таежной избе при свече,

и день – с новой мысли и истины новой.

4 января 99

«Ещё неотмытого леса…»

 
Ещё неотмытого леса,
дрожанье, качанье, полёт.
Из – под ледникового пресса
ручей, выбиваясь, поёт.
Апрельское солнце по лужам,
сощурясь, идёт не спеша.
А в сини сорокою кружит
зимы захмелевшей душа.
И бьёт прямо в сердце под вечер
капель. И бесспорно опять,
что «лучшее завтра» – навстречу,
что можно и петь, и страдать.
Сливаешься с воздухом, твердью
и бродишь по краю беды.
А между рожденьем и смертью —
штришок от мелькнувшей звезды.
 

3 марта 99

* * *

Пылает яркий свет в тех окнах, за которыми

когда – то ты жила – лет тысячу назад.

И гул, и суета за бежевыми шторами,

и смех, и блёстки фраз из форточки летят.

Не видел никогда я этих люстр включенными,

направо у двери едва дышал ночник.

И отменялся век губами истомленными,

и не терпел словес растерянный язык.

Сверхновою звездой взрывалось счастье полное,

и в локоны лицом уткнувшись, замирал.

И легкость, и покой входили в сердце волнами,

и лунное бедро без дрожи осязал.

И закрывалась дверь бесшумно – осторожная,

и март меня встречал капельной темнотой.

И дикою была отчаянность безбожная,

с которой – рядом мать! – встречались мы с тобой.

Но день съедал снега. И воробьи над лужами

кричали о любви. И твой призыв – звонок

тащил к ночной двери и то в душе выуживал,

что хочет поддержать безумства огонёк.

Март шлифовал судьбу, учил ценить мгновенное,

и вздох твоих духов весь город заполнял.

Имеющий талант терять всё драгоценное,

я счастье принимал, но край предощущал.

И сшиблись, как клинки, две гордости ненужные.

Назло себе и всем! Как жарко флот горел!

Не верилось ещё, но сталью харалужною

прочерчен был в душе карающий предел.

В галактике другой, иным светилам веруя,

акафисты слагал и храмы возводил.

И поднимался сад. Всё было полной мерою.

И принимал. То клял, то пел. Но не скулил.

И никогда б сюда не завернул, наверное,

но этот пёс – шалун, за голубем гонясь,

завел в забытый двор, и в горечь безразмерную,

чтоб правдой подышать и намолчаться всласть.

Чертился и тобой пунктир судьбы неспевшейся.

Всё отменяет «но» и отрезает «не».

Был в гавани тогда корабль незагоревшийся!

Кингстоны я открыл. Так ты велела мне.

За окнами поют – банальная история.

И в сон твой приходить давно я перестал.

Я в колбы всё собрал. И вырастил в растворе я

с оттенком глаз твоих магический кристалл.

И долго сквозь него смотрел я бессознательно.

Но жизнь смещает спектр, у жизни свой баланс.

Я думал: в суть, в ядро, а вышло – по касательной.

Но этот в спину взгляд. Но этот резонанс.

декабрь 98, 5 марта 99