Заметки на собственной шкуре

Ну а в тот день… Отправили Яшку очередной осенью на очередную уборку. Только в этот раз недалеко от дома и не силос нюхать, а прикомандировали его к дояркам. Утром и вечером возить их в летний лагерь на дойку. Работа – не бей лежачего! Утром отвез и до вечера свободен. Когда-никогда попросят конторских женщин в город отвезти, а так… Место для рыбалки за деревней подобрал себе наш Яшка, и все уже знали, где его можно всегда найти, если что. А тут дождь с утра – какая рыбалка? Выспался за день наш маленький Геракл в кабинке «газика» своего. Установил к вечеру фанерную будку в кузов от дождя. Охапку соломы бросил для сухости. Собрал к вечерней дойке доярок по всей деревне, и поехали они. И вот надо же было так случиться, что, съезжая с крутояра, понесло Яшкин «газик» по скользкой глине в пропасть. В самую настоящую пропасть в глухой сибирской тайге! В здоровенный такой обрыв.

Как так случилось, Яшка даже не понял, но… Волокет его юзом в эту бездну так, что ни тормоза, ни руль никакой роли уже не играют. Машина сама по себе – водитель сам по себе Ливень хлещет в глаза, ничего в метре от себя не видать. Гром гремит. Молнии сверкают. Мотор визжит из последних сил. Орет он девчатам, чтобы прыгали из кузова, но… Дождь градом стучит по кабинке и будке, хоть заорись. Сидят себе они там в тепле и уюте. Песни напевают. А машину безнадежно тянет в эту страшную пропасть. И видит Яшка, что всё. Прыгать из кабинки надо, иначе полный капец ему, но как ты прыгнешь, когда в кузове у тебя с десяток молодых красивых жизней? И ты, как водитель и мужчина, за них отвечаешь головой. А природный инстинкт набатом кричит в Яшкином мозгу, дескать, прыгай, дурак! Прыгай, если жить хочешь, идиот! А кто не хочет? Ну, Яшка! Ну, Геракл!

«Прыгай!» – взывает разум. «Прыгай, черт!» – умоляет организм. «Прыгай, сука!» – заклинает здравый смысл. «Прыгай, идиот!» – кричит криком подсознание. «Миленький!» – плачет в сердце Нюра. «Папка!» – кричит в мозгах Колька. Ну!!! Прыга-а-а-а-а-ай!!!

И Яшка прыгнул! Прыгнул. Под колеса. Под колеса своего же «газика». Телом своим, как бревном-препятствием, остановил-заклинил сползание машины в бездну. Просто и тупо. Лег под колеса – и всё. Всё! И заглох…

На Земле безжалостно маленькой жил-да-был человек маленький… Вытащили врачи Яшку с того света. Чудом, но спасли. Свинтили-собрали-склеили. Домна Ивановна – теща, мудрейший человек – выходила его своими травами-кореньями. И Нюра отогрела его своею любовью. Колька глазищами своими вернул его в реальность. Выползает иной раз Яшка-Геракл на завалинку со своим костылем. Шугает ребятишек. Щурится на солнце. Улыбается. Изредка отворачивает лацкан своего пиджака. Того самого, в котором еще Нюру из роддома забирал. И любуется. Любуется медалью.

Вручили ему тогда все-таки медаль в клубе после выписки из больницы! Специально его с женой из дома в деревню эту привезли на директорской «Волге». Рукоплескал ему весь многочисленный деревенский народ! Целовали-обнимали его спасенные доярки. Плакали в уголочке Нюра с Колькой. Сам Геракл стоял посреди сцены смущенный и красный, как кумач. Прицепил ему медаль на грудь какой-то важный чин из самого крайисполкома. Потом концерт.

Млеет Яшка на солнышке. Щурится. Перебирает пальцами медаль. И надпись на ней читает-перечитывает по сотому разу: «За спасение утопающих». Каких утопающих? От кого спасение? Эх-х-х. Всё у них, у Гераклов, не как у людей. Впрочем, какая разница, как эта медаль называется? Важно то, что есть поступок. Подвиг, если выражаться высоким штилем. Тринадцатый подвиг Геракла! А медаль… Маленькая медаль… Маленькая медаль для маленького человека всё же лучше. Пусть даже и за спасение утопающих. Всё же лучше, чем… Чем огромный памятник из мрамора в полный рост. Согласны?

Тутанхамон

За всю свою жизнь я помню всего лишь три случая, когда по вечерам в одно мгновение пустели дворы. И все эти случаи связаны с телепередачами. Первый случай, в начале семидесятых, это когда в эфир вышел легендарный фильм «Семнадцать мгновений весны». Помните, как становилось тихо во дворах в те вечера? Детвора и взрослые летели сломя голову к экранам телевизора, как только звучал голос Иосифа Кобзона. И если «Штирлициада» длилась две с половиной недели, то второй такой случай длился всего один вечер, но зато какой! Третье августа 1980 года. Да, вы правы! Это было закрытие московской Олимпиады. Тот самый вечер, когда мы все плакали, прощаясь с олимпийским Мишей. Помните те кадры? Слезы зрителей на трибунах Лужников. Проникающие в самое сердце голоса Татьяны Анциферовой и Льва Лещенко. И слеза, скатившаяся по мозаике, выстроенной из картонок. Я тогда, помню, молодой и шебутной, специально высунул в форточку голову, чтобы убедиться в пустоте улиц. Ни ребятни на качелях, ни бабулек у подъезда.

Ну а третий раз опустошение улиц происходило уже в конце восьмидесятых. Помните это «славное» время? С пустыми прилавками и талонами. С дичайшими очередями за водкой и бесконечными съездами. Время растерянности и время надежд. И единственной надеждой на светлое будущее у нас вдруг стал… Анатолий Михайлович Кашпировский! Помните такого? Помните его завораживающее «даю устаноуку»? Мы старались загодя переделать всей семьей свои дела. Усаживались у телевизора. И начиналось! Кто-то этому психотерапевту верил, кто-то нет. Но смотрели все. Потом всё это, как и любое другое поветрие, прошло и забылось, но… Лет через двадцать мне пришлось вспомнить об этом на полном серьезе. И, не поверите, самому побывать в роли знаменитого психотерапевта.

Занесло меня в очередной раз со своими болячками в одну сельскую больницу. А что такое больница, друзья? Это, прежде всего, конечно, надежда на выздоровление. Первые три-четыре дня все мысли только об этом. Уколы, капельницы, процедуры. А потом, когда стараниями врачей ты начинаешь потихоньку возвращаться к жизни, ты уже начинаешь смотреть по сторонам. В углу холодильник. На столе маленький телевизор. На подоконнике шахматная доска. Отмечаешь внешность молоденьких медсестер. Ворчливость нянечек-уборщиц. Ну и, естественно, начинаешь общаться со своими товарищами по несчастью, соседями по палате то бишь. А соседи по палате встречаются иной раз такой высокой степени колоритности, что воленс-неволенс остаются в памяти навсегда.

Вот и на этот раз моим соседом оказался дедок – божий одуванчик. Дядя Гриша. На вид ему было лет двести, если не больше. Сухонький такой старичок. Беззвучный и неслышный, как степной ковыль. Ни звука, ни шороха. Тень – не тень. Дым – не дым. Ни храпа, ни сопения, ни придыхания. Лежит себе сутками, глаза в потолок. Я первое время даже рукой перед его лицом махал, чтобы определить, жив он или уже того. Лежит себе беззвучно. Не читает, не ворчит. Тупо лежит – и всё! Поначалу я не мог понять, что мне эта картина напоминает. А потом дошло. Вспомнил! Видел я на каком-то фото, как Говард Картер сидит рядом с лежащим Тутанхамоном в только что открытой им гробнице. Та же картина! Только вместо Картера рядом сижу я. А самое главное заключалось в том, что дядя Гриша этот совершенно случайно оказался родным дедушкой моей бывшей ученицы, которая приехала на лето в эту деревню помочь бабушке по хозяйству. Она его в эту больницу и сдала, а тут я. Вот и попросила меня присмотреть за дедушкой, взять над ним как бы шефство. В качестве гонорара за мое усердие она подкармливала меня домашними пирожками, фруктами-ягодами со своего сада-огорода. И я по старой дружбе да еще и за такой гонорар… Ну и как откажешь в таком деле? Все мы под богом ходим!

И начал я добросовестно опекать своего старшего товарища. Мыл за ним посуду и уносил ее на кухню. Помогал дяде Грише одеваться-умываться. Водил его в туалет. Водил его из туалета. Когда ему было особенно плохо, кормил его из ложечки, как младенца. И всё это молча. Молча! То есть я-то с ним разговаривал, а в ответ – тишина. В свободное от этих процедур время дедок опять лежал и тупо глядел в потолок, не мигая. В такой позе он мог лежать сутками. Я же говорю, Тутанхамон, ни дать ни взять! Ну или там Рамзес какой-нибудь. Я у телевизора и звук-то не включал, чтобы его не беспокоить. Считай, всю проходившую тогда Олимпиаду без звука смотрел. Возраст надо уважать, меня так учили.

И в такой вот атмосфере проходит день, другой. Попытался я его вытащить на свежий воздух – куда там! Пытался рассказывать ему анекдоты – никакой реакции. Расставлял перед ним шахматы – ни бум-бум. Смотрит на меня, не мигая, как Савелий Крамаров в «Неуловимых мстителях». «А вдоль дороги мертвые с косами». До жути! И вот тут-то… С чего мне вспомнился вдруг Кашпировский? Начал я с дядей Гришей проводить сеансы. Вроде как бы в шутку. А что, делать всё равно нечего. Здоровье после капельниц-уколов пошло на поправку. Да и соскучился я по своей творческой деятельности. Зря я, что ли, несколько лет пародировал Кашпировского-кормильца на концертах со сцены?

Выглядело это, не поверите, как в каком-нибудь «Аншлаге». Дед лежал на кровати в своей позе. Я ставил стул на стол таким образом, чтобы он напоминал телевизионный экран. И, просовывая голову в спинку стула, я выдавал голосом знаменитого психотерапевта. «Я начну сразу с телехрамм. Любой психотерапэут начинае с телехрамм. Вот такая терехрамма». И далее зачитывал ахинею про то, что надо, мол, двигаться-шевелиться и прочая. Потом звучало заклинание. «Даю устаноуку! Вам хочется сесть на кровати!» Дядя Гриша нагло лежал без реакции, но я не сдавался. «Даю устаноуку!» В палату на мой громоподобный голос заглядывали обалдевшие пациенты и медперсонал. Я, испытывая некоторое вдохновение, приводил главный довод. «Если вы не сядете, то у вас инурэз появится». Дяде Грише энурез был по фиг, но в комнату набивалась толпа, и хоть билеты продавай, как на концерт. Смех, хохот, аплодисменты! Все смеялись, хватались за животы, и только дядя Гриша лежал не шелохнувшись. Бабулька-уборщица, утирая слезы, заикаясь и всхлипывая, выдала, что, мол, я сорок лет уже в этой больнице работаю, но увидеть такое даже во сне представить себе не могла.

И такие сеансы-концерты я, выздоравливающий и воодушевленный балбес, выдавал с неделю. В тихий час набивалась полная палата всех ходячих, сирых, больных и здоровых. Сидели-стояли, кто где мог. Дядя Гриша молча лежал на своей кровати. А я выдавал под безумный хохот свой очередной шедевр – «сеанс психотерапии». Заглянул однажды даже главврач. Постоял. Поржал. И махнул рукой.

И что вы думаете? Вы не поверите, друзья! В один прекрасный день Дядя Гриша лежит в своей обычной мизансцене Тутанхамона на кровати, не мигая. Всё как всегда. Я включаю телевизор, как раз идет очередной репортаж с Олимпиады в Пекине. Убираю, как всегда, звук, чтобы ему не мешать и… Опаньки! А сигареты-то закончились! И я бегом в местный магазин. Там пять минут ходу. Купил, бегу обратно. Тороплюсь, чтобы не опоздать к началу трансляции соревнований. Залетаю на второй этаж. Открываю дверь в палату и… Кровать дяди Гриши пуста. Не понял? Он без меня даже в туалет не ходит, а тут… Куда он мо… Поворачиваю голову, а дедок, дядя Гриша мой, степной ковыль который, сидит неподвижно в метре от экрана телевизора и что-то там на экране смотрит. Минуту смотрит. Вторую. Я обалдел! Третью минуту смотрит он в экран, пока я сигареты выкладываю в тумбочку.

Я так медленно, чуть ли не на цыпочках, подхожу к нему со спины. Мне так интересно стало, что он может смотреть на Олимпиаде с таким увлечением? Я за десять дней голоса-то его ни разу не услышал. Что он там может понимать? Что ему может там быть интересно? Футбол? Баскетбол? А он сидит – не дышит. Глянул я на экран, а там… Мама родная! А там, друзья мои, там идет пляжный женский волейбол! Видели хоть раз? Четыре красавицы-волейболистки под два метра ростом. Из одежды на них – только мяч. Если не считать две полоски сверху и снизу. Солнце, песок и четыре эти загорелые красотули! И такие там прыгали девахи, доложу я вам. Никакая супер-пупер-модель с ними не сравнится. Тут не только дедок, тут сам Тутанхамон, дай ему волю… И смотрит на них мой дядя Гриша, не отрываясь. Десять минут смотрит. Двадцать. Час смотрит. Час! Целый час, прикинь? Молча, тупо уставившись в экран. Я обалдел: вот это преображение!

И что вы думаете? Закончился репортаж, и я впервые за эти дни услышал голос моего соседа. Вот если бы настоящий Тутанхамон со мной заговорил, я бы меньше поразился, честное слово! «Сашка». Вот представьте, что с вами вдруг заговорил Герасим из «Муму». Вот так и я – сел в шоке, где стоял. «Сашка. А когда они еще будут прыгать?» И первый раз я увидел в его глазах хоть какой-то смысл! До сих пор я не могу понять, до сих пор, что тогда вернуло дядю Гришу к жизни? Или мой актерский талант в образе Кашпировского, или элементарный мужской природный инстинкт. Не знаю, честно говоря. Не зна-ю!

А потом мы пили чай почти до полуночи. И дядя Гриша рассказывал мне про свою нелегкую жизнь. Про отца, сгинувшего в тридцатых годах где-то в лагерях. Про погибших на фронте старших братьев. Про голодное послевоенное детство. Про ужасы переезда зимой в телячьем вагоне в Сибирь через всю страну из родной Западной Украины. Про волокуши, за которыми он дневал и ночевал. Из-за которых не пошел даже в школу, и поэтому до сих пор не умеет читать. После этого признания я даже вздрогнул. Подумал, что мне послышалось. Что ты не умеешь? Читать?! Погоди-погоди, дядя Гриша. Вообще не умеешь? Не-а. И букв не знаешь? Не-а. Фигасе. Я даже не знал, как на это и реагировать. Так ты, выходит, даже и «Муму» не читал? Не-а. А что это? Я вскочил, как ошпаренный. Как?! И про Филиппка не знаешь? Не-а. А кто это? Я даже растерялся. Ну а про «Сказку о золотой рыбке» ты хотя бы слышал? Не-а. А что это такое?.Я думал, что я сплю и мне всё это снится! «А Ванька Жуков?» – взмолился я. Не-а. А дед Щукарь? Не-а. «А Красная Шапочка?» – чуть не плача прошептал я. Не-а.

Я носился по ночной палате из угла в угол разьяренным тигром. И «Однажды в студеную зимнюю пору» ты тоже не зубрил? Не-а. А что это? «А „Скажи-ка, дядя, ведь не даром“?» – с надеждой умолял я. Не-а. А басня «Ворона и лисица»? Не-а. А «Стрекоза и муравей»? Не-а. А «Кот и повар»? Не-а. Я завыл. У-у-у-у-у-у! Начало третьего тысячелетия на дворе! Люди уже по Луне ходят! Овечек клонируют! А про Павлика Морозова ты хоть что-нибудь слышал? Не-а. А кто это? Это был шок. Я и стонал. Я и смеялся. Я и чуть не плакал. Про Чичикова и Анну Каренину я даже и спрашивать не стал. А уж про таблицу умножения… Какие синусы? Какие правила буравчика?! Ё-ка-лэ-мэ-нэ-э-э-э-э-э! Вот это экспонат! Действительно, Тутанхамон доисторический. Хоть плачь, хоть смейся. Хотя с чего смеяться-то?.. Война. Голод. Волокуши. Не до учебы. Каждая вторая семья в нашей стране всё это прошла. Если не каждая первая. Еле-еле уснул я к утру в ту ночь. А дядя Гриша впервые за отчетный период храпел так, что прибежали снизу на этот грохот отбойного молотка дежурная сестра со сторожем.

Так я и не узнал, что вернуло тогда к жизни этого маленького человечка, хлебнувшего за свою жизнь столько, сколько даже и не снилось всяким там Тутанхамонам или Рамзесам. А окончательно добил меня дядя Гриша рано утром, когда растолкал ото сна. «Слышь, Сашка, – заговорщически прошептал он, оглядываясь на дверь. – Ты это… На». Сунул мне в ладонь какие-то деньги. Сбегай за самогонкой, а? За самогонкой, говорю, сбегай! Дуське-Солдатке скажешь, что ты от меня, мол, пришел. Она нальет. За углом третий дом по правую руку. С кривой трубой. Найдешь. Зеленые ворота. Собаки там нет, не бойся. Дуська-Солдатка, запомнил? Давай, пока самый главный врач не пришел. Давай-давай! А потом придешь и… И тут произошло вообще что-то запредельно-космическое! Мой дядя Гриша-Тутанхамон впервые за всё это время улыбнулся. И мы с тобой, Сашка, когда придешь, в шахматы сыграем. Я один секретный ход знаю, никогда ты у меня не выиграешь. Ни-ко-гда! Дядя Гриша еще раз улыбнулся мне сияющей, как утреннее солнце, улыбкой и… И! И подмигнул мне, прикинь?!

Великолепный Гоша

Любит наш народ всякие определения давать вместо подробной характеристики. Емкое такое определение. Как хлыстом. Недотепа или, скажем, бедолага. Умница или разгильдяй, если не сказать хуже. А есть более добрые и уважительные определения. Например, врач от Бога. Водитель от Бога. Музыкант от Бога. А вот Гоша Шашкин. Про него все, кто его знал, всегда говорили с придыханием и восхищением. Человек от Бога. О как! Ни много ни мало. А Гоша таким и был. С самого детства своего.

В детском садике его любили все нянечки и воспитатели. Тихий, спокойный. Молча выносил нянечке вылизанную до блеска тарелку. Самостоятельно аккуратнее всех заправлял кроватку после тихого часа. Танцевал на утренниках всегда в первом ряду. На прогулку одевался самостоятельно. Нянечке не нужно было ломать пальцы, застегивая пуговицы его пальтишка. Вопросов лишних не задавал. Казалось, что и в детский садик он попал по необходимости. На время. Как от дождя спрятался. Где-то же надо переждать эти три-четыре года до школы. Ну и в школе, конечно же, Гоша пользовался не меньшей любовью. Притом что к любви еще и добавилось уважение в силу возрастного развития. С девочками был сдержанно вежлив. С парнями прост и надежен. В драках не уступал, слабых не обижал. Отличником не был, но и в троечниках не числился. Учителя его любили за исполнительность и надежность. Соседи ставили Гошу в пример своим непутевым чадам: «Вставай давай! Вон Гоша с шести часов с тяпкой уже в огороде, а ты?» Или: «Вон Гоша уже корзину грибов приволок, а ты?» А потом армия. Горячая точка. Спецназ. Орден в мирное якобы время. Институт-любовь-диплом-женитьба. Усы и улыбка, как у Кота Леопольда. Семья. Всё как у всех. Преподавал в техникуме. Вкалывал на стройке сварщиком. Даже таксовал. С развалом страны где только ни работал, чтобы кормить семью. Ничего, казалось бы, привлекательного, а поди ж ты.

И на старуху, как говорится… Идут они как-то по уснувшему городу из гостей. Он, жена Танюха и Игорек на руках дремлет. И, как в модном в то время кино «Его зовут Арлекино»: подворотня, толпа подростков с цепями и кольями. Человек двадцать. Лбы и прочая пьяная шваль. Тут и спецназовские навыки не помогут. Против лома куда уж тут. И не убежишь с женой и сыном. Тишина висит гнетушая. Всё. Аллес. Толпа устрашающе надвигается. Гоша, прикрыв жену с сыном, отступает под свет ночного фонаря. Еще мгновение, и эта свора… «Стоя-а-а-а-а-ать! – писклявый звонкий голос из темноты. – Стоять, пацаны! Это же Гоша. Он нас в техане ОБЖ учил. Это классный мужик, отвечаю». В круг света выскочил взлохмаченный патлатый шпендель. Раздвинул гремящую цепями толпу: «Проходите, Георгий Петрович». И пошел Гоша сквозь строй, держа за руку жену с сыном.

Тишина была такой пронзительной, что Гоша слышал, как у кого-то стучат ходики в открытой форточке. Так и ушли они под стук этих ходиков и Танюхиных каблучков. И уже дома, в тишине постели, Танюха спросила: «А кто этот пацаненок?» «Понятия не имею». А пацаненок, как оказалось, понятие имел. Кто такой Гоша. Он же Георгий Петрович. Он же преподаватель ОБЖ в местном техникуме. Он же «классный мужик, отвечаю!» И он действительно был классным мужиком!

Выпивали как-то на работе. Бухгалтерия. Отдел кадров. Плановый. Типа корпоратив. Проставлялся Гошин начальник: получил он квартиру в новом доме. Трехкомнатную, девки-и-и-и! На шестом этаже, прики-и-и-инь! Событие по тем временам запредельное. Ну, засиделись. Женщины разбежались еще засветло, а они с Гошей… Потом еще по одной. Потом зашли в какую-то забегаловку. Потом еще в «домовую лавку»… И, цепляясь за попутные полисадники, тащил Гоша своего шефа на себе, как та самая санитарка звать Тамарка комбата с поля боя под Курской дугой. Через весь почти город. К тому самому новому дому. Помнил Гоша из адресных реквизитов шефа только одну графу – шестой этаж. И всё. Ни номера подъезда, ни номера квартиры. Ничего не сказал шеф перед тем, как отправиться в сладостное свое зазеркалье. А как увидел Гоша весь этот дом, то хмель слетел с него в одну секунду. Этажей в том доме было девять. А подъездов… А подъездов… Ща посчитаем. Так. Раз-два-три… При счете «одиннадцать» Гоше стало дурно. Из его головы не то что хмель – разум улетучился окончательно и бесповоротно. Точно он определил только одно обстоятельство: час ночи. И всё. Вперед, Гоша!

Взвалил Гоша своего храпящего командира себе на горб и… А дом-то новый. Лифт еще не подключили. Мама дорогая! Чего задумался, Гоша? Вперед! И начал Гоша считать этажи. Благо, что не девятый озвучил шеф, когда еще был при памяти и сознании, а всего лишь шестой. Подумаешь, мелочь какая! Всего-то шестой! Фи. Не двенадцатый, и то слава богу. В первой квартире в первом подъезде на шестом этаже Гоше в полвторого ночи никто благоразумно не открыл. Во второй квартире Гоше открыли, но опознать лежащего на полу подъезда якобы их соседа не смогли. Вроде, видел я где-то этого мужика. Может, по телевизору? Через пару-тройку квартир Гоша, уже будучи практически трезвым, сообразил, что его шефа в этом доме могут не опознать никогда вообще. Потому что дом только заселился, и соседи просто физически еще не успели познакомиться. Так что процесс опознания может затянуться на пару недель как минимум.

Где-то в четвертом по счету подъезде, стуча и извиняясь на каждом шагу, Гошу пронзила убийственная мысль. А ведь жена Гошиного шефа не кто иная, как бывшая зампредисполкома. Женщина, известная во всем городе таким крутым нравом, что мало не покажется, если даже Гоша найдет спасительную квартиру и передаст ее благоверного ей из рук в руки в самом прямом смысле. Мало Гоше не покажется. Но бросать товарища – не в Гошиных правилах. За речкой еще и не такому научили. Долго ли, коротко ли, но вышел-таки в шестом часу утра Гоша на человека, опознавшего в шефе соседа. «Да он вроде с соседнего подъезда, – кивнул, подтягивая синие трусы усатый мужик. – Баба на него позавчера орала. Что-то он половик не так вытряхнул, что ли. Здоровая такая бабища. С балкона орала на весь двор так, что хоть уши затыкай. Двойняшки мои в люльке проснулись. Судя по балкону, дверь – как у нас. Найдешь, короче». Помолчал мужик. Посмотрел. И давно ты его так таскаешь? Ничего не ответил Гоша. Обнял молча своего спасителя. Слеза скатилась по небритой щеке, сказал бы поэт. Поволок свою ношу дальше. Как Сизиф.

Запёр на себе шефа по долгожданному адресу. Приставил к двери, как половик, который тот позавчера не так вытряхнул, как хотелось бы жене. Представил единоутробную шефовую супругу, орущую с балкона. Позвонил в дверь. И бегом-бегом на этаж ниже. Прислушался. Тишина. Поднялся на цыпочках еще раз. Позвонил. Ш-ш-ш-шмыг-г-г-г на пятый и затих. «Кто там? – Глухой голос из-за двери. – Валера, это ты?» И от этого голоса Валера мгновенно превратился в сказочного принца! Абсолютно трезвого и никогда не пьющего ничего, кроме кефира, мужа. «Олечка, это я, дорогая». Прям, Гвидон пушкинский, а не бревно, которое таскал на себе Гоша с одиннадцати вечера. Щелк. Скр-р-р-рип. Ах ты, скотина! Я уже все морги обзвон… Да я, Оль… Марш в дом! Хлоп-п-п-п! Фу-у-у-у-у-у. И Гоша – нет, не тенью, дымом – спустился по стене подъезда к выходу, прекрасно понимая, что через два часа ему нужно быть на работе, а его Танюха, конечно же, всё поймет и посмеется вместе с ним. А потом прижмется к его плечу и скажет. «Молодец ты у меня, Гошенька! Я горжусь тобой. Ну как тебя не любить?»

 
                                   * * *
 

Известная восточная мудрость гласит: не приведи бог нам жить во времена перемен. А мы жили. И живем. И эти времена перемен закалили нас настолько, что нам уже ничего не страшно. Мы были приучены ко всему. К эквилибристике по головам очередей в магазин во времена сухого закона. К борьбе с нетрудовыми доходами, когда подвезти соседа на своем родном «запорожце» являлось уголовным преступлением. Когда государству становилось особенно скучно, оно заставляло нас обменивать купюры в три дня, опять же давясь в очередях. А уж когда совсем было невмоготу, то вдруг обьявлялся, как черт из табакерки, загадочный ГКЧП. И так по кругу, начиная с 1917 года. Так что мы были готовы ко всему.

Кто-то перемены в стране пережидал на старом рабочем месте и ждал чуда. Кто-то менял профессию и вместо фортепиано садился за баранку КамАЗа. Кто-то бросал преподавать в школе и выходил на рынок продавать своим бывшим ученикам жвачку и сигареты. Это было! И в этом не стыдно признаться. Стыдно это не признавать. Гоша тоже сменил работу. Учитывая его боевое прошлое, взяли его в ОМОН. Ни много ни мало. А почему нет? Всё при нем. Навыки. Опыт. Здоровье. Отличные характеристики как письменные, так и устные. Орден опять же. И, как и следовало ожидать, Гошу полюбили и в ОМОНе. И не только бойцы-соратники. За обаятельную леопольдовскую улыбку полюбили его все женщины местного ГОВД, от полковницкой секретарши и до уважаемой во всем городе и его окрестностях главбухши этого самого ГОВД, женщины мудрой и красивой, несмотря на свой пенсионный возраст. Ой, Гошенька! Как вы на сыночка моего похожи! Тоже за речкой был. Там и погиб Коленька-то мой. И полюбила она Гошу, как родного сына. Как родного Коленьку – со всеми вытекающими. То пирожками домашними угостит. Сама пекла сегодня всю ночь, Георгий Петрович. Попробуйте вот эти, с маком. То, озираясь и оглядываясь, сунет ему тайком фляжку. Настойка моя, Гошенька. На грецких орехах. Дома попробуйте с Таней. Коленьку помяните. Годовщина сегодня. То…

Короче, где-то на третьей неделе Гошиной этой службы сидят бойцы ОМОНа в пятницу вечером на дежурстве. Кто чем занят. Телефонов сотовых тогда еще не было, так что… Скукотища, стало быть. И вдруг на пульте загорается красная лампочка. Та самая. Самая что ни на есть тревожная! Вызов! Из ресторана «Дружба». Вперед, ребята!.. Попрыгали в автобус со всей амуницией. Каски-маски-щиты-дубинки. А этот ресторан был у местного ГОВД далеко не на лучшем счету. Там что ни выходные, то драки и разборки. Дружба, одним словом. Так что дело привычное. Подлетают к ресторану. Всё, как учили. По всем правилам омоновской науки. Влетают, как в боевике Егора Кончаловского «Антикиллер». Со звоном вылетают в окнах рамы. Летят, трассируя над паркетом, с грохотом в зале двери. Стоя-а-а-ать! Столы разлетаются по углам. Со столов объедки-закуски летят по стенам. Паника. Визг. Рев. Мужиков без разбору мордой в пол. Женщины сбиваются в беспомощную стайку в центре зала. Как учили!..

Вдруг наступает мертвая тишина. И в этой тишине жа-а-а-а-а-алобный такой голос той самой главбухши ГОВД. Уважаемой во всем городе. Мудрой и красивой. С пирожками и наливками которая. «Простите меня, Георгий Петрович. Это я нажала тревожную кнопку». Шок – это по-нашему! Заче-е-е-е-е-ем???!!!. Я хотела вас пригласить. У меня сегодня день рождения. Так хотелось, чтобы вы были рядом. Вместо Коленьки моего. Я знала, что так просто вы не придете. Поэтому я подумала, что… И вот… Я… Дура я, конечно-а-а-а-а-а! О-о-о-й ду-у-ура-а-а-а-а-а! Прости-и-ите меня-а-а-а, Гео-о-орги-и-и-ий Петро-о-о-ови-и-и-ч…

И ушел Гоша из этого ОМОНа к чертовой матери чуть ли не на следующий день. Не мое это, Танюш. Ну не мое, хоть убей! Ну не могу я, пойми, с дубинкой на человека. Вы или ему дубинку дайте, или у меня ее отберите. Чтобы честно, Таня! Чтобы честно. И куда теперь? К пацанам пойду. Завуч вчера звонила. И ушел Гоша опять в техникум. Преподавать молодежи азы той жизни, в которой сам он был человеком уважаемым, и – дай бог – воспитать там себе подобных.

Так и работал бы Гоша в этом техникуме до самой пенсии, если бы вдруг… Не-е-е-е-е-ет. В нашей стране никому спокойно жить не дадут ни-ко-гда! Ишь, чего захотели! И подкинула жизнь нашему герою очередную проверку на вшивость. Да еще какую! Не просто тебе испытание типа «Форт Боярд». Что это такое для нас «Форт Боярд»? Тьфу! А тут жизнь подкинула Гоше самое тяжелое испытание – испытание властью. Пригласили уважаемого во всем городе Георгия Петровича Шашкина в городскую мэрию на должность заместителя мэра. Это вам не конь начхал! А чтобы господин Шашкин долго не раздумывал, подкинули ему из рукава тут же, в единочасье, джокер в виде коттеджа. За городом, как говорится, под ключ. Танюха была сражена наповал, а Гоша… А Гоша-то был не дурак. И про сыр он помнил. И про мышеловку. Он еще сомневался даже тогда, когда показали ему ключи от новехонькой «Нивы», но… Когда к нему вечером в его хрущобскую «двушку» нагрянула делегация соседей и коллег с просьбой пойти во власть, Гоша сдался. Не мог он людям отказать. Ну никак не мог! Такой вот он уродился. Гоша он, чего вы хотите? Человек от Бога!

А в подзаборных пьянках бывшие Гошины друзья и сослуживцы горячо стали спорить и заключать пари на тему, сразу выкинут оттуда Гошу или засосет его с головой и мы потеряем еще одного порядочного человека. «Знаете, мужики, – начал бывалый монтер-связист, подняв стакан. – Власть – она с человеком, как трясина со столбами-опорами на болоте. Там же как, мужики? Или эту опору сразу засасывает трясина. Или она же выталкивает ее практически сразу. Третьего не дано. Вот и посмотрим, что с Гошей будет. Засосет его власть или выплюнет. Ну, за Гошу!» Надо сказать, что наша местная власть, в отличие от столичной, имеет одну главную особенность – закрытость. Тайна за семью печатями. Ни тебе акул пера Минкиных с Политковскими. Ни тебе даже обычного местного Робин Гуда. Только свой круг. И постороннему человеку практически невозможно узнать, что там делается, в кулуарах этой самой власти. И Гоша, приняв условия этой игры, будучи человеком порядочным и дисциплинированным, даже Танюхе не рассказывал все подноготную. Молчал. Отшучивался и курить начал. Одну за одной. Даже ночью.

А жизнь шла. Обживала чета Шашкиных новый свой дворец. Осваивала положенные к нему шесть соток. Игорек Шашкин стал авторитетом местной детворы, но… Но шило в мешке долго не таится. И поползли в определенных кругах – у Татьяны в школе и в подзаборных пьянках-саммитах – слухи о том, что недовольны власти новым замом мэра. Недовольны. Мэр вроде как доволен, а вот его окружение… Во-первых, что-то шибко много народа на прием к господину Шашкину ходит. Во-вторых, засиживается он с этим народом чуть ли не до полуночи у себя в кабинете. В-третьих, вопросы в кабинетах господин Шашкин задает не очень-то приятные. Особенно неприятные для начальника управления финансов. Нехорошие слухи поползли по городу. И его недавние друзья и коллеги, опять же под забором, не знали: то ли радоваться им, то ли огорчаться подобному развитию событий. С одной стороны, обидно за толкового парня. Не пошло у него на новом месте, жаль. А с другой стороны: если им недовольны во власти, то значит Гоша-то наш не скурвился. А это и есть самое главное! Человеком оказался наш Гоша Шашкин!