Пища

7

– Ты хоть осознаешь глубину своего поступка? Осознаешь, что вообще натворила?

Она была виновата. Чувствовала себя виноватой. Ее заставили это чувствовать.

– Я не хотела.

– Что ты не хотела? Что? Это чудо, что все обошлось, и Настоятель отделался лишь небольшим швом!

– Я не хотела.

– Не хотела убивать? Только покалечить? Доктор сказал, что попади ты своим грязным тесаком на дюйм правее, и последствий было бы не избежать!

– Я не хотела.

– Ну! Говори! Что ты не хотела? Что? Давай же! Поведай нам – мне и многоуважаемому совету – чего ты так не хотела, что пырнула ножом настоятеля?

Слезы застыли в глазах, и пошли в нос. Она шмыгнула. Потом еще раз. Смахнула рукавом то, что так хотело вырваться из нее.

Смотреть на пол было куда интереснее, чем отвечать на вопросы. Абсурдные. Бесполезные. Будто они и сами не знают "зачем"? Будто не понимают. Нет. Все они понимают. Все знают. Им просто нужна вина. Нужны слова раскаяния. Отчаяние. Да, что же это… Что ты плачешь… Перестань… не поддавайся им…

Она еще раз всхлипнула и вытерла нос рукавом.

– Ты еще смеешь плакать? Мы все еще ждем ответа. Чего бы ты так не хотела?

– Я не хотела, чтобы эта мразь прикасалась ко мне.

Глаза председателя неестественно округлились, а нижняя челюсть отвисла, высвободив отвратительную вонь.

– Да, как ты… Что ты только что…

Остальным членам совета было наплевать. Их куда больше интересовала боевая лепнина на потолке, да пыль штукатурки, что сыпалась на их лысые головы.

– Я не хотела, чтобы этот старый ублюдок распускал руки.

Она еще раз шмыгнула носом и молча вышла, больше не сказав ни слова. Говорить все равно было нечего. Слова только мешают. Искажают суть. А слова им были жизненно необходимы.

Охранник не выпустил ее, поэтому пришлось ждать на скамье возле зала Совета. У охранника было лицо Папы. Бесчувственно и полное ненависти одновременно. Он был одет во все черное и стоял, сложив руки на поясе. Расставив ноги. Грозный. Подобный камню.

Папа стоял точно также. Когда хоронили маму.

Гроб выставили в самой большой комнате, а немногочисленные родственники бестолково столпились вокруг. Никто не плакал. Не скорбел. Только Алиса, безучастно сидящая у гроба.

Она не плакала. Не могла больше лить слезы. Только смотрела, но не так, как остальные. Взгляд ее был чистым, не запятнанным. В этом взгляде не было отражения грехов ее Матери.

Не было детского питания, выменянного на наркотики. Не было стоптанных и рваных туфелек. Не было детских пособий, которые она никогда не видела. Была лишь любовь. Детская. Неказистая. Настоящая.

Она боялась смотреть на Папу. Смотреть в глаза. Не отводи взгляд! Это слабость. Слабость губительна. Она опьяняет. Разрушает. Ну и пусть. Пусть разрушит меня изнутри.

Гости разошлись быстро, так и не заглянув на кладбище. Оно навевало тоску и спокойствие. Умиротворение, которое Алиса пускала по венам, сжимая мокрые комочки земли. Впитывая их усталость, тяжесть, с которой они падали на крышку гроба.

Дождь пошел почти сразу. Стоило им переступить порог дома, как капли застучали по карнизу. Громко. И никто не услышал ее криков.

Совет не слишком долго выносил решение о судьбе Алисы. Не было громких споров и ругани. Только слово, решившее все. Алиса знала, что будет легко. Знала, что их максимумом будет наказание. Пусть суровое, но не такое отвратительное, как потные руки того настоятеля.

– Можешь идти.

– И все?

– Да будь моя воля, тебя бы… Но Старший Настоятель убедил нас смягчить наказание.

Алиса не знала, что сделал Старший Настоятель, равно как и не знала, можно ли ему верить.

Утром ее отправили в Башню.

8

В доме не было принято говорить о Башне, поэтому Настоятели старались держать языки за зубами в отличие от Кухарки, которая долго инструктировала Алису.

– И помни, никогда не подходить к решёткам слишком близко. Если кто-то из них тебя схватит, то уже не отвертишься.

– Почему они там? Почему не в тюрьме?

– Тюрьма бы не приняла бы их. Они просто больны, потому и опасны. Из-за этого Старший Настоятель держит их в Башне.

– Чем они больны?

Алиса мало что поняла, но стала еще осторожнее ступать по святой земле, еще тщательнее мыть руки после прикосновения к решеткам, и еще крепче сжимать ножик.

– Главное – ничего не бойся. Думаю, скоро тебя вернут на кухню и больше не придется таскать еду в Башню.

Она не боялась. Предвкушала, поднимаясь по ступенькам, волоча за собой тяжелый контейнер с брякающей посудой. Еда была куда хуже той, что подавали Настоятелям и даже немногочисленной прислуге. Беднее. В небольшой железном котелке плескалась рыбная похлебка с единственной мелкой и тощей рыбешкой, плавающей там, словно в зловонном аквариуме.

Охранник зажал нос пальцами, проверяя котелок, а после – выдал Алисе тележку и отправил по камерам. Работы была простой и естественной, требующей лишь отстраненности мыслей, котелок, черпак, да миску. Аккуратно поставить возле решетки, да поглядывать, как бы чего не случилось. Понятная работа. Что тут не понять.

Алиса старалась делать все быстро и не смотреть. Ни в коем случае не смотреть на обитателей камер без окон. Темниц. Заключенные представлялись ей средневековыми пленниками, ждущими своего часа. Участи, небрежно болтающейся на тонких пальцах палача.

Порой, она все же бросала кроткий взгляд вы темноту, замечая блеклые отблески света на грязных и кривых пальцах рук. Грибок на ногах, торчащих из-под одеяла Тяжелое дыхание.

Страх граничил с любопытством. Страх был нарушителем границ. Он всегда сильнее. Старше. Мудрее. Алиса подчинялась ему и смотрела на обитателей другой стороны решетки, как можно реже.

– Завтракать!

Охранник поднялся из-за стола, вытаскивая резиновую дубинку. Шаги у него были медленные и короткие. Ленивые. Будто кто-то подталкивал его в спину, вынуждая шагать вперед.

– Вставай, мразь!

Гул от ударов по решетке стоял такой, будто звонил колокол. Хлесткие удары. Давно выверенные.

– Кому говорю, вставай! Жрать подано!

Заключенные зашевелились. С грязными спутанными волосам, завернутые в одеяла, они выползали на свет, точно жуки. Тянулись дрожащими руками к мискам с похлебкой.

– Ну, что? Нравится? Больше Дядюшка Карл не будет таскать вам жратву.

Он улыбнулся и присел на корточки возле одной из камер. Суховатый старик по другую сторону уплетал похлебку, не пользуясь ложкой. Мутная жидкость стекала по седым волосам на лице.

– А, старина Гали… Ну, как? Жрать можно?

Старик смотрел в пустоту.

– Повкуснее, чем мои пальцы?

Дядюшка Карл поднял левую руку. На месте трех пальцев красовался длинный, рассекающий запястье, шрам. В этот раз улыбнулся старик.

Вскоре Алиса начала собирать тарелки. Отдавали их с неохотой. Будто расставались с любимой игрушкой. Дядюшка Карл иногда колотил по решетке, наслаждаясь тем, как заключенные вздрагивают и визжат. Некоторые кидались в самый темный угол камеры и, зажав уши, вопили, заглушая свой «колокол». Другие – судорожно метались по камере, что-то бурча

Лишь один просто сидел и смотрел. Молодой. Куда моложе всех остальных. Что-то было в его взгляде. Смирение. Надежда. Отстраненность. Что-то заинтересовавшее Алису.

9

– Он давно здесь?

– Кто?

– Мальчик из Башни.

– А что, там есть мальчики? Я думала, только старики.

– Да нет же. Там был мальчик. Лет пятнадцать, не больше.

Кухарка все поняла, но побоялась отвечать, ведь тот, о ком говорила Алиса, был уже вовсе не мальчиком. Она и сама не знала, как правильнее его назвать. Впрочем, этого никто не знал, поэтому и старались не упоминать его. Ощущение было такое, что имя мальчика несло собой все беды, что когда-либо сваливались на голову человечества.

Со стариками, вроде Гали, было куда проще. Понятнее. Сумасшедший в кругу сумасшедших являл собой самое яркое проявление нормальности.

– Ты видела Гали?

– Да, охранник говорил с ним. Это правда, что Гали откусил ему пальцы?

– Правда. Это произошло лет пятнадцать назад

– Ты уже была здесь?

– Да, в Доме я уже почти сорок лет…

– Так долго.

Кухарка перемешала бульон в котле и добавила специи. Задумчиво. Разговор был для нее фоном. Шумом, заполняющим и заглушающим треск костра под котлом. Алиса еще что-то говорила, но Кухарка почти ничего не слышала. Только шум, похожий на биение птичьих крыльев в руках того мальчика. Да и не мальчик он вовсе. Похож на мальчика. Уже лет тридцать, как похож.

Кухарка помнила себя другой. Моложе. Красивее. Она нравилась себе куда больше, но тогда просто не обращала на это внимания, принимая, как должное. Как что-то соответствующее месту и времени. Ей нравилось то, как не нее смотрели охранники. Оценивающе. Признавая превосходство. Как поглядывали Настоятели.

Как на знамение.

Ей казалось, что Алиса похожа не нее, но мысль быстро была отброшена. Хватило и беглого взгляда в сторону Алисы, пьющей чай, чтобы понять. Она не такая. Не похожая. Любопытная. Вопросы для нее куда важнее ответов на эти вопросы.

– Так, кто он такой?

– Кто?

– Тот мальчик.

– Его зовут Том.

– Том?

Она выдержала паузу, растягивая буквы.

– Он давно здесь?

– Да, давно. Даже слишком давно.

Тома привезли в той же черной машине, что и Алису. Салон не был так сильно прокурен, а стеклоподъемники работали исправно, поэтом всю дорогу Том беззаботно играл, поднимая и опуская стекло. Настоятель не стал мешать ему, стараясь просто не обращать внимания на раздражающий звук.

– Устал от дороги?

– Совсем нет.

Стеклоподъемник щёлкнул в последний раз. Машина приблизилась к воротам.

– Скоро все устроится, малыш.

– Я не малыш.

– Ну, конечно.

Сначала его поместили ко всем. В общую комнату, где спали другие дети. Железная кровать казалась куда удобнее картонки в переулке, а окружающие, на первый взгляд, были куда добрее. Только на первый взгляд. Его быстро переселили в отдельную комнату, когда-то бывшую чуланом. Другие дети считали его странным. Пугающим. Не похожим на них, отчего было в нем что-то божественное. Иногда Настоятели заходили к нему в комнату и долго сидели там. Говорили с ним. Спрашивали о прошлом, но чаще о будущем. Их не интересовал приход Одинокого Бога или его появление в мире. Что-то внутри говорило им, что Бог уже здесь.