Kitabı oxu: «Жизнь волшебника», səhifə 22

бы всё это раньше…

– У тебя уже кто-то есть, – обречённо заключает Голубика, пристально всматриваясь в него,

словно пытаясь этого «кого-то» рассмотреть прямо на лице. – Я же решила, что ты к родителям

уехал. Думала, что иначе бы не выдержал – пришёл. Разве можно такое выдержать?! Хотя, ведь у

тебя-то такого открытия, как у меня, не было. А ты не приходил, потому что уже переключился,

потому что у тебя уже кто-то есть. Ведь есть же, а?

Роман молчит, чувствуя себя, как это ни смешно, пристыженным, как мальчишка.

– Скажи: есть? Это правда?

– Есть, – отвернувшись, глухо признаётся Роман.

– Что-о?! У тебя кто-то есть вместо меня?! – почти с восторженным удивлением шепчет

Голубика, глядя такими расширенными от изумления глазами, что их синяя радужка кажется точкой

на огромных синеватых белках. – Вместо меня?!

Ей требуется несколько минут, чтобы отойти от потрясения. Она пытается замедлить дыхание,

но это не выходит.

– Да как же такое возможно?! Значит, к ней-то ты и ушёл… Она у тебя уже была, уже поджидала,

сука…

– Я никогда тебе не изменял. Я познакомился с ней после того, как ушёл от тебя.

– Рассказывай сказки! Когда б ты успел?! За какое время? Да, конечно, она уже была… Какие

тут могут быть сомнения?!

– Нет, я познакомился с ней после. В тот же вечер. Буквально минут через пятнадцать как

ушёл…

– Что-о?! Через пятнадцать минут?! Ты сказал: через пятнадцать минут? Разве так бывает?! Ты

познакомился через пятнадцать минут, а я сутки заснуть не могла. Пятнадцати минут тебе хватило,

чтобы забыть обо мне? Я стоою всего лишь пятнадцать минут твоих страданий и твоей памяти?

Голубика долго смотрит на него с удивлением и отвращением. Зависшее молчание кажется

столь густым и напряжённым, что именно от этой тишины, а не от разговора просыпается Юрка и

жалобно, ущемлёно плачет чему-то своему. Ирэн подходит к нему, почти вслепую суёт в кроватку

соску, и ребёнок умолкает. Умолкает больше не от соски, а от того неожиданного грубого

равнодушия, которым заткнут его ещё молочный ротик.

– Дорогой мой, миленький, – вернувшись к нему, говорит Ирэн. – Я ничего не понимаю. Давай

сделаем так: что было – то было. Ведь всё это неправильно. И во всём виновата я сама – этакая

эмансипированная сволочь…

– Я пойду, – говорит Роман, – мне надо только взять кое-что.

Он подходит к антресолям, стаскивает коробку с фотопринадлежностями, отыскивает тайную

пачку и прячет её под свитер. Голубика, кажется, даже не замечает и не понимает того, что он

делает, что берёт.

– Значит, не вернёшься? – спрашивает она, когда Роман уже подходит к двери.

– Нет, – отвечает он, открывая замок. – Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя униженной. Ты

этого не заслуживаешь. Дело тут не в тебе, а во мне. Я просто не могу жить здесь так, как жил.

Здесь всё не моё, не заслуженное, не заработанное мной.

– Так что же мне надо было делать? Бросить всё и жить с тобой на берегу под лодкой?

– Тебе – нет. Ты живёшь на родительском. А для меня оно чужое. Ну вот подумай, как я могу

жить лучше моих родителей, ничем этого не заслужив? Так что, не принимай всё на свой счёт. Это

я такой вот идиот. Другой бы на моём месте жил и похохатывал.

Он поворачивается спиной, чтобы выйти.

– Ты познакомился через пятнадцать минут, – повторяет Голубика, сомнамбулически смахивая с

его высокого плеча какие-то пылинки, – как же мелкао чаша страдания, которую ты выпил за меня…

Никто ещё не оскорблял меня так, как человек, которого я люблю всей душой… Но знай, что я стоою

боольшего. И я своё возьму. Не допущу, чтобы для меня всё вот так и закончилось. Запомни,

муженёк, спокойного житья тебе не будет.

129

Роман с удивлением оглядывается, не зная, что ответить, не понимая, о чём это она. И какой

только чёрт дёрнул его за язык с этими пятнадцатью минутами…

– Ты оскорбляла меня не меньше, – говорит он, сам не зная, зачем это говорит.

– Чем?

– Пренебрежением своим. Скажу даже так: чем сильнее ты мной пренебрегала, тем больше всё

это: квартира и прочее – становилось для меня чужим. Ты даже не заметила, что выгнала меня

сама. А у меня тоже есть своя гордость.

– Да, наверное, так. И я в этом раскаиваюсь. Но твоё пренебрежение забивает моё. Ты мстишь

мне сразу с таким перехлёстом, что моё оскорбление тонет в твоём…

В своё новое ненадёжное убежище Роман возвращается с пустыми, вытравленными мозгами.

Дверь открывает ключом, выданным хозяйкой. Как хорошо, что «дома» никого. «Вот и сходил,

повидал», – с горькой усмешкой думает он, прячась в пустой квартире за весёлой занавеской в

горошек. Желание повидать детей даже не вспоминается. Оно забито невероятной метаморфозой,

случившейся с Ирэн. Впрочем, сегодня она была не Ирэн и не Голубикой, а Ириной – простой

женщиной без всяких претензий на исключительность. Как тяжела теперь её напрасная надежда,

её внезапно вспыхнувшее чувство. Каково ей-то, гордой и независимой, говорить о любви в то

время, когда её отвергают! Как жалкао её беспомощная угроза. Ну что она может? И если что-то

может, то пусть сделает, пусть накажет. Будет поделом. Теперь его вина на порядок тяжелей: одно

дело оставлять равнодушную женщину, другое – любящую жену. Скорее всего, она отомстит

самым больным – не позволит видеться с детьми. Да, впрочем, тут уже и сам не захочешь

приходить…

Сколько ни сидит Роман, размышляя, а перед глазами лицо жены с выражением того

хронического ожидания, с которым она открыла ему дверь…

* * *

Вечером следующего дня Голубика, подождав Романа на проходной завода, прослеживает его

путь до самых дверей квартиры. Факт, что он, оказывается, устроился буквально на другой стороне

улицы, ещё больше потрясает и снова оскорбляет её.

Войти же в эту квартиру она решается лишь на другой день.

Придя с работы, Роман застаёт на хозяйкином, умеющем вздыхать диване, зарёванных Ирэн и

Нину. Навалившись плечом на косяк, он с минуту расслабленно, как больной, любуется такой

потрясающей картиной. Он шокирован уже самим фактом появления жены в этом тайном

убежище. Ему и в голову не приходило, что она опустится до слежки.

На стуле, прямо перед соперницами, любопытно сверкая помолодевшими глазами, восседает

Мария Иосифовна, навострённая и энергичная, как батарейка «Сатурн». Внезапность

происшествия заводит её ещё на один порядок. Она всё слышит, во всё вникает. Ей бы ещё бумагу

и ручку, чтобы всё запротоколировать. Молодые женщины выговорились уже до полного бессилия,

до того, что в них уже не остаётся ничего, кроме чистой, спокойной, прямо-таки рафинированной

ненависти друг к другу. Смугляна тяжело изумлена странным правом этой неожиданно эффектной

женщины так много знать и так хорошо чувствовать человека её судьбы. Голубика, явившаяся в

белой искусственной французской шубе, казалось, принесла с собой часть реальной, но во многом

загадочной жизни Романа. И эта изумительная женщина, которой Нина в другое время и в другом

месте любовалась бы сама, каким-то скандальным, кухонным текстом требует вернуть ей мужа,

детям – отца. Смугляне остаётся только лепетать, что всё это решает сам мужчина. И вот

вернувшийся мужчина, постояв в дверях, устало опускается перед ними на корточки.

– Мерцалов, я пришла за тобой, – со всхлипами, как будто её тут обидели, жалуясь, сообщает

Ирэн, даже и сейчас не сумев назвать его по имени. – Пойдём домой, а?

– А что, я похож на мальчика, которого можно водить за ручку? – отвечает Роман, тут же

поднимаясь и подавая жене её небрежно сброшенную шубу. – Я могу лишь проводить тебя.

Выйдя во двор, они некоторое время стоят у подъезда, потому что идти-то, по сути, лишь через

дорогу. Оказавшись с мужем наедине, Голубика обессилено никнет – изображать в чужой квартире

одновременно спокойствие и решимость было нелегко.

– С кем ты оставила Юрку? – спрашивает Роман.

– С Серёжкой. С кем же ещё?

– Давай-ка поторопись тогда. С Серёжкой… Тоже мне, няньку нашла!

– А что я могу сделать? – тихо, уже мягко и податливо, говорит Ирэн, узнавая его манеру

нестрогих выоговоров.

Она послушно идёт от него, но через три шага поворачивается, словно удивившись своему

теперь уже нелепому подчинению бросившему её мужу.

– Нет, а всё-таки ты должен вернуться домой, – убедительно говорит она, словно заново всё

осознавая. – Я не могу уйти, оставив тебя. Теперь мы будем хорошо жить. Мы просто дураки, что

так вышло.

130

– Вышло да и вышло, – глядя под ноги, бубнит Роман.

– Но у нас же дети. Понимаешь…

Роман хватается за голову, стонет:

– Да перестань ты наконец! Не дави постоянно на детей! Лучше совсем ничего не говори!

– Ты что же, хочешь создать семью с этой татаркой?

– А при чём здесь «татарка»? Она вполне умна и привлекательна. Даже красива, как ты

заметила…

– Что?! Она красива? – криво усмехается Голубика. – Тебя что, чем-то опоили? Ну, если ты так

же слеп и в остальном, то представляю ваше будущее… Да как у тебя, у русского, может сложиться

счастливая жизнь с татаркой? И она, дура, тоже этого не поймёт. Ей же татарина искать надо.

– Вот уж не думал, что ты националистка.

– Никакая я не националистка. Ты что, не понимаешь, что за вашими спинами разный уклад,

разные привычки, разные обычаи? Я уж не говорю о том, что она обычная шлюха. У неё ведь нет

никакого чувства собственного достоинства…

– А у тебя есть? – обрывает её Роман. – А есть, так не появляйся, пожалуйста, здесь больше

никогда.

– Ой, да идите-ка вы от меня куда подальше! Стройте своё татарское счастье! – почти

выкрикивает Голубика и быстро уходит, подняв голову даже выше, чем требуется.

В квартиру Иосифовны Роман втаскивает себя полностью обессиленным, будто успевшим

отработать ещё одну смену.

– Она больше не придёт, – глухо сообщает он Смугляне.

– Почему?

– Она послала нас куда подальше…

Нина в эту ночь не может спать. Морально она сметена полностью. От неё не остаётся ничего –

одно ровное место. Вот так насоветовала она Роману… Помогла, называется… Их и без того

нервная жизнь теперь и вовсе взорвана. Разбитый Роман всячески успокаивает Смугляну, и за

ночь они переживают две умопомрачительных ссоры и два примирения.

На следующий вечер Голубика является снова. В этот раз Роман застаёт её за исповедью

Марии Иосифовне. Бывшая сыщица, наслушавшаяся об их маленьких детях, расчувствовалась и

сидит сама не своя, с красными от слёз старушечьими глазами. Гостье удаётся невероятное:

возможно, впервые в жизни разбит душевный панцирь этой матёрой служительницы какому-то

правильному абстрактному обществу. Роман, опережая приход Смугляны, старается поскорее

выпроводить Ирэн, сжигая при этом добрую порцию нервов. На улице они снова успокаиваются,

словно уже привыкая к складывающемуся сценарию. Их путь проходит через две автобусные

остановки с обеих сторон улицы. На первой остановке они встречают соседей по лестничной

площадке и, как обычно, здороваются с ними. Соседи и не подозревают ни о чём. Роман

останавливается, идти дальше уже не хочется. Да и ситуация непонятна – до какой точки к

собственному дому он должен её провожать?

– И чего ты только добиваешься своими визитами? – с горечью спрашивает он.

– Не знаю. Наверное, ненависти твоей, – грустно отвечает Ирэн.

– Она тебе нужна?

– Нет. Но, кажется, к этому всё и идёт. А на самом-то деле мне хочется, чтобы ты снова меня

полюбил. Только я не знаю, возможно ли такое. А ненависть возможна – это уж точно. Вот к ней-то

я видимо и иду. Не стоять же на месте. Понимаешь, я не владею собой. Я могу поклясться, что

больше не приду, но не сдержу слова. И никакого чувства собственного достоинства у меня уже и

вправду нет. Оно у меня израсходовано.

– Я не смогу тебя ненавидеть. Но как тебе помочь, не знаю. Хорошо бы помочь, но не

возвращаться…

А на третий день Голубика приходит с Юркой, завёрнутым в одеяло. Романа и Нину не застаёт

(в этот вечер они пытаются развеяться выходом в кино). Вечером о её визите рассказывает

Иосифовна, завершая своё повествование неожиданным сообщением, что сама-то она всё же

намерена пустить к себе на жительство своего кавалера. Это – во-первых. А во-вторых, она

посоветовала Ирэн написать жалобы куда следует: на имя ректора института, где учится Нина, её

родителям (их адрес найдётся в институте), ну и на полную катушку по линии Романа – отцу с

матерью, на работу, в партком, профком, местком, просто начальству и рабочему коллективу…

Смугляна напугана. Роман заверяет её, что Ирэн с её-то гордостью (или даже с остатками этой

гордости) никогда не воспользуется этими тупыми советами. Она уж и без того делает нечто

предельное, совсем не свойственное ей.

Роман пытается вообразить картину: вот сидит Голубика в их такой знакомой родной квартире и

строчит письмо за письмом… Нет, это для неё невозможно. Это уже не она…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

131

Кукушка!

Второй квартирной хозяйкой Романа и Нины становится Текуса Егоровна, одинокая женщина

шестидесяти восьми лет, предоставившая им отдельную комнату в своём большом деревянном

доме.

Вещи они перевозят вечером, на саночках новой хозяйки и на дороге, освещённой лишь там да

там ровными кляксами фонарей, едва не теряют сумку с конспектами Смугляны. Другого времени

для перемещения, как после работы и учебы, у них нет, а, кроме того, переселиться им хочется

незаметней, конечно, в первую очередь для Ирэн. Понятно, что Голубика может без труда тем же

способом выследить их и здесь, но всё же засветло им как-то не идётся.

В первый же вечер на новом месте не хозяйка, как принято обычно, расспрашивает

квартирантов про их нравы, а квартиранты пытливо интересуются жизненными взглядами хозяйки.

Им требуется создать здесь прочную психологическую крепость, которую не пробьёт Голубика.

Роман сразу же предупреждает хозяйку о возможном вторжении бывшей жены, но та лишь

отмахивается от такой смешной угрозы. Семейные катаклизмы Текусу Егоровну не колышут.

Замужества и детей она не знавала. Квартиранты, которых заменили Роман и Нина, съехали лишь

потому, что у них ожидался ребёнок, плача которого хозяйка просто бы не вынесла. Вторую

половину комнаты, перегороженной тонкой ширмой, занимает другая молодая пара – Кривошеевы.

Они живут здесь уже три года и, пожалуй, лишь только потому, что бездетны.

С новой хозяйкой беглецам везёт так, что целую неделю они живут даже не вспоминая о

Голубике. Жизнь становится чуть-чуть родней.

В хозяйстве Текусы Егоровны предусмотрена уникальная система услуг. По цене чуть выше,

чем на рынке (вроде как за доставку), хозяйка продаёт жильцам лук, морковку и картошку из

собственного подполья. Плата за газ и электричество производится ещё оригинальней. Сначала

полный счёт оплачивают одни жильцы, а потом его же закрывают другие. Деньги передаются

Текусе Егоровне, которая опять же, вроде как оберегая квартирантов от лишних хлопот, бегает по

кассам сама. Великий экономический смысл такой системы состоит в том, что чем больше в доме

нагорает электроэнергии и газа, тем выгодней это хозяйке. И потому на энергоносители Текуса

Егоровна щедра по-советски. Молодые сами заботливо выключают за ней лишние лампочки и

конфорки. Прежние жильцы пытались разъяснить ущербность её финансового режима, но хозяйка,

как ни силилась, так и не поняла своей арифметической ошибки. Хотя, судя по её любви к свету и

теплу, она это понимает, да ещё как.

У Текусы Егоровны и своей энергии столько, что хоть лампочки в неё ввинчивай. Но, в отличие

от Марии Иосифовны, главную часть этой энергии она тратит вне стен своего жилища. С раннего

утра хозяйка яркой иноходью (очень картинной при её худых ногах и приподнятом крупе) мчится за

свежим хлебом, причём не в ближний магазин, который открывается на полчаса позже, а в

дежурный, который на полтора километра дальше и открывается в семь утра. Доставив хлеб, она

тут же спохватывается и успевает сбегать в тот же магазин за сахаром, которого, как и хлеба,

никогда не берёт помногу, словно он тоже быстро портится. И вот так, зарабатывая здоровый

аппетит, она до самого обеда носится, только уже в ближний магазин, отдельно за маслом,

молоком, сыром, солью, спичками, сигаретами и всем прочим. Не бессмысленно и это, потому что

деньги с квартирантов она берёт авансом, но без права на сдачу. Слово «сдача» ей незнакомо, да

и всё. Даже удивительно, как сама-то она обходится без этого понятия в магазине? Очевиден и

смысл раздельности покупок: чем больше их количество, тем больше замыканных сдач. Бегать с

утра до обеда в магазины для неё так естественно, что окажись в доме закуплено всё, то она,

кажется, продолжит мотаться туда-сюда и вхолостую. Закупка продуктов и прочих мелких вещей

считается её узаконенной обязанностью, и если квартиранты покупают что-то сами, то этот шаг

трактуется как некое экономическое преступление, имеющее политические последствия. Найдись

какой-нибудь повод для ужесточения хозяйской власти, и Текуса Егоровна запросто введёт

пошлину на всякий побочный товар.

После обеда у неё начинаются дальнобойные визиты к подругам, живущим, как нарочно, по

окраинам города. И всё-таки даже эти нагрузки не разряжают её окончательно. Для полнейшего

энергетического опустошения хозяйки раз в неделю-полторы в дом наведывается долговязый

сухопарый старик с длинным именем Александр Александрович. Этот гость, смахивающий чем-то

на маститого лакея из фильмов про старину, принимается Текусой Егоровной на уровне

английского министра. Обычно он является часов в десять утра и, отмерив несколько ломких,

затяжных шагов по дому, укладывается на кровать хозяйки, забросив на никелированную дугу ноги

в вязаных носках. Текуса Егоровна щебечет и порхает вокруг него, как птичка. Размашисто

отворяет холодильник и напитывает кавалера всяческими вкусностями. Пищевая подкачка

продолжается до самых сумерек, с перерывами на туалет. Весь аристократизм визита портится

лишь поздним вечером скрипучей и громкой, как радио, панцирной кроватью старухи. Всё

происходящее на ложе транслируется всем, потому что хозяйка почему-то не закрывает дверь в

132

свою комнату, что в некоторой степени убеждает жильцов в естественной искренности и всей её

хозяйственной политики. Просто она такая, что и впрямь не замечает лишних условностей,

категорий, понятий. Виктор Кривошеев, лежа за ширмой, вслух считает скрипы и надсаженные

стоны нещадно эксплуатируемой кровати. Этот счёт невероятно бесит его Галю, строго и

официально воспитанную в детдоме. Приглушённым голосом, видимо из-под подушки, куда она

зарывается от звуков, Галя называет мужа «идиотом» и «дураком». Смугляну же ритмичные звуки

не смущают ничуть. В эти моменты она, напротив, взволнованно льнёт к Роману.

Предрассудки у Текусы Егоровны отсутствуют напрочь. Двери в комнатах квартирантов не

запираются, и хозяйке нравится поливать цветы в этих комнатах как раз в моменты интимной

близости молодых. Бесстрастно, сосредоточенно и нудно разливая воду тонкой струйкой из

чайника с закипевшим носиком по многочисленным горшкам и банкам, она при этом делает вид,

что глуха и слепа. Виктор, по настоянию стыдливой жены, пробует однажды убрать цветы из своей

комнаты, и Текуса Егоровна возвращает их потом на место по одной штуке, подгадывая как раз в

те самые неудобные моменты.

По утрам после ухода старика, когда Гали и Нины нет дома, Виктор подступается к хозяйке.

– Ну как, Текуса Егоровна, у вас с Сан Санычем-то всё как надо? – очень серьёзно интересуется

он.

– Да подь ты! – чётко произносит хозяйка свою любимую фразу.

– Какой-то он у тебя все-таки суховатый, – подначивает Виктор.

– Да подь ты!

– Да и сильно уж какой-то спокойный да вялый, как видно, не годный уже ни к чему…

– Спокойный-то он спокойный, – даже с обидой отвечает Текуса Егоровна, – но уж если понесёт,

понесёт, так только держись!

Виктор, потрясаемый такой искренностью, плюхается на стул и хохочет, запрокинув голову

назад.

Чем больше Роман и Нина узнают хозяйку, тем больше успокаиваются: уж за такой-то стеной им

не страшен ни чёрт, ни дьявол, ни Ирэн. Смугляна укрепляет и другую стену этой крепости. Она так

часто обсуждает свою ситуацию с Галей, что в случае чего и со стороны Кривошеевых

гарантируется полная индифферентность.

Смугляне самонадеянно кажется, что в этом гнезде она может приподняться ещё в одной

позиции. По дому новая хозяйка управляется наспех и кое-как, всё у неё не доделано, всё брошено

на полпути. После Марии Иосифовны здесь можно и впрямь показать себя сносной хозяйкой. Хотя,

конечно, и у Текусы Егоровны есть конёк, составляющий предмет её хозяйской гордости.

– Уж если я постираю бельё, так оно у меня блестит и похрустыват, как снежок, – хвалится она.

Потерявшая бдительность Нина не внимает этому женскому предупреждению и быстро

платится за это. После первой же её стирки хозяйка срывает с верёвок бельё, заносит в дом

мёрзлыми коробами и требует всё это перестирать, потому что такое бельё позорит её: не писать

же ей объявление для соседок, что это стирка не её.

Растерявшись, Смугляна не находит лучшего, как заявить, что бельё постирано так, что чище не

бывает. Ничто не могло бы обидеть и взорвать Текусу Егоровну сильнее, чем обвинение в том, что

она не понимает чистоты. Подхватив тряпьё в охапку, она вламывается к Кривошеевым и, призвав

Галю в судьи, уже с профессиональной беспристрастностью изобличает плохо отстиранные места

на воротничках и манжетах, на простынях и трусах. У Нины истерика. Она бросается на Романа с

кулачками и упрёками, что он не защищает её. Роман же, пожалуй, и сам бы уже с удовольствием

отмутузил её за такое недалёкое поведение. Обозлённый, он выскакивает на тридцатиградусный

мороз и успокаивается, лишь рассадив колуном несколько перевитых чурок. Вернувшись в тепло

уже остывшим, с замёрзшими красными ушами и совершенно благодушным, пытается успокоить и

Смугляну.

– Можешь возвращаться к своей Ирэночке! – кричит та в ответ на его заискивающее желание

мира. – Она у тебя на все руки мастерица! А я под каждую шизофреничку подстраиваться не стану!

На мне вон какая нагрузка: и учиться надо, и сварить, и постирать! Лучше бы взял да помог!

Роман невольно приседает от её крика, прислушивается к дому. Текуса Егоровна либо не знает

слова «шизофреничка», либо вообще не способна слышать крик. А вот Голубику, опять же, цеплять

не стоило. Она и без того пронзила их жизнь таким больным воспалённым нервом, что они помнят

о ней всегда, будто живя в сфере её невидимого присутствия. От этой гнетущей зависимости им бы

лучше уходить сообща и в дружбе, а не в ссоре. Лишний раз кивая вот так в сторону Ирэн, Нина

сама словно уменьшает себя, потому что с Голубикой, особенно в делах хозяйских, ей лучше бы не

соизмеряться. У жены обычно всё делается столь незаметно, что и своей помощи, Роман как-то не

замечал. Просто помогал, когда помощь действительно требовалась, да и всё. Нина же взывает о

подмоге, ещё и сама ничего не начав. Ирэн в домашней работе никакой особой своей доблести не

видит. Она хозяйка изначально, а уж потом жена. Смугляне же и для протирки пола требуется

вначале заручиться убеждённостью, что она любимая женщина. Чтобы уборка не выглядела

унижением, Нина должна знать, что прибирается для человека, достойного её, как личности.

133

Временами, отметая всякие сантименты и протрезвляясь от своего нового семейного

строительства, в которое он втянулся как-то незаметно, Роман горестно признаёт, что выйдя из

одного своего тупика он прямиком вляпался в другой – пожалуй, не меньший. Когда-то его

удивляли люди, добровольно, своими ногами, забредавшие в безысходные ситуации. Он полагал,

что любой тупик надуман, ведь у человека всегда остаётся возможность встряхнуться, оборвать

отягощающие связи, которыми он постепенно и незаметно обрастает. Чемодан в руку и ходу: мир

широк и не без добрых людей. Один раз он уже так делал. Не рвануть ли снова, повторить ли это

снова, пока ситуация не затянулась петлей, пока не так больно расставаться? Жизнь Смугляны

сложится и без него… Значит, надо подкопить немного моральных сил и ещё раз решительно

шагнуть.

Утром Нину вызывают к ректору. Ректор, очень добродушный к девушкам, зачитывает ей письмо

Мерцаловой Ирины Ивановны, в котором повествуется, что студентка второго курса Нина

Галиулина разрушает её семью. Никаких нравоучений ректор не произносит, а лишь просит, чтобы

Нина, как взрослый человек, сама задумалась о своём поведении.

Плюнув на лекции, Смугляна приходит из института в совершенно убитом состоянии. Роман

растерян. Вот Ирэн так Ирэн! Вот почему она так долго не появляется на этой квартире, наверняка

уже вычисленной ей. Значит, она написала и в другие места, порекомендованные многоопытной

Иосифовной. Написала и теперь выжидает эффекта от своих посланий. Так что неприятности

только ещё начинаются…

Ждать долго не приходится: уже следующим утром Романа вызывает начальник цеха, кивает на

распечатанный конверт, подписанный почерком Голубики, и спрашивает, что делать с этим

«сигналом»? Роман лишь с досадой машет рукой. Начальник, и сам переживший однажды

тяжёлый развод, с минуту пристально смотрит на рабочего, что-то понимает про него, молча рвёт

письмо и отправляет в корзину.

Больше всего пугает то, как воспримут послания Ирэн те и другие родители. Нина, боясь своих,

всё же успокаивает Романа, что даже если они и рассердятся, то ненадолго. Быстро во всё

вникнут, всё поймут. Нина тут же пишет домой вроде как подстраховочное письмо, честно

рассказывает обо всех изменениях в своей жизни, сообщает новый адрес и даже, ради

убедительности, чисто формально приглашает в гости. Роман с готовностью соглашается с Ниной.

Конечно, её-то родители всё поймут, ведь они интеллигенция, учителя. А вот как и куда понесёт

простых и прямолинейных своих?

Возвращаясь с работы в субботу вечером, Роман ещё в окно видит Ирэн, точнее, лишь одно её

плечо в белой шубе, и лишь усмехается этому. На жену из-за её писулек теперь и смотреть не

хочется. Она хотела ненависти, её она и получает. О том же, как она могла пойти на такие пакости,

даже задумываться не хочется. Может быть, лишь теперь-то она по-настоящему и проявляется? И

если такова её истинная суть, значит, и он правильно сделал, что ушёл…

Голубика беседует с Текусой Егоровной, которая – то ли правильно отрегулированная

профилактическими беседами, то ли подготовленная всей своей жизнью – слушает гостью с таким

видом, словно та втирает ей о правильности оплаты по электросчётчику. Голубике и невдомёк, что

эта женщина с крепкими белыми, как фасоль, зубами, живёт совсем не в том мире, где есть

верные и неверные мужья и жёны, ревность, любовь, измены. Молодая же пара из соседней

комнаты будто и вовсе не замечает её присутствия. Сама ненавистная разлучница спокойно

разворачивается и уходит в свою комнату. Говорить приходится лишь с этой, кажется, чуть

нездешней хозяйкой. Все обитатели дома, в котором очутился её муж, будто из ваты или из пробки.

Да и в самом Романе глухой ваты тоже как в новогоднем деде Морозе. Она идёт к нему с болью,

как к единственному человеку, кто мог бы эту боль утишить, а он к этой боли нечувствителен. Кто

же её разделит? Кому её нести?

Роман, видя Голубику сидящей перед хозяйкой, как перед слепой стенкой, даже мимолётно

сочувствует ей.

Как это уже бывало у Марии Иосифовны, он быстро выпроваживает Ирэн на улицу.

– Ну, и как ты поживаешь со своей любимой-дорогой? – как будто её визит – это нечто

совершенно обычное, спрашивает Голубика уже на деревянном крылечке.

– Нормально поживаем, – спокойно и холодно отвечает Роман, раздражаясь от необходимости

врать, – а если бы ты не мешала, то жили бы ещё лучше.

– И что, она устраивает тебя, ну, по всем параметрам, если можно так выразиться?

Они идут по улице деревянных частных домов вдоль крашеных и белёных частоколов. О каких

ещё там «параметрах» спрашивает она?

– А почему бы и нет? – отвечает Роман. – Поговорить с ней есть о чём. Хозяйка она неплохая, а

со временем, думаю, станет просто замечательной…

– А я скажу так, что ничего путного в твоей жизни с этой смуглянкой не будет! – резко бросает

Ирэн.

«Смугляной», – невольно хочется поправить её Роману, потому что он уже привык к этому

имени Нины, но удивительно, что Ирэн называет её почти так же. И от этого совпадения прогноз её

134

кажется вдруг необыкновенно убедительным.

– Но почему же у нас всё так мрачно? – все же чуть иронично спрашивает он.

– А потому, что я вас проклинаю! И так будет до тех пор, пока я не прощу. А я не прощу

никогда… И знай, что тебя ждёт немало сюрпризов от неё. Ты ещё убедишься, какая она

необыкновенная шлюха. Я хочу наказать тебя именно этим. Я сделаю именно такой…

– Это сделаешь ты? – изумляется Роман, вспомнив вдруг свою маму. – Да у тебя толку на это

не хватит.

– Смогу, – отвечает Ирэн, будто слыша его мысли. – Дело в том, что на свадьбе я очень

понравилась твоей маме и она поделилась со мной кое-каким умением. Так что приготовься: ты от

своей любимой-дорогой увидишь столько гадости, что тебе можно посочувствовать уже сейчас…

– Ну, ладно, ладно, остынь, – как можно спокойней говорит Роман, чувствуя, что у него как

будто поднимается температура. – Дальше я не пойду. А я в ответ на твоё гневное проклятие

желаю тебе всего хорошего. Ну всё, иди…

Некоторое время он стоит, с болезненной завороженностью наблюдая за её знакомой походкой,

за её стройной, статной фигурой, в общем-то не понимая о чём именно он думает. И чего только

женщина не наплетёт, когда ей плохо… Два раза Голубика оглядывается, останавливается,

смахивает слёзы и, словно отталкиваемая его взглядом, уходит снова. Зачем она оборачивается?

Ждёт каких-то призывных знаков? А как это, в общем-то, просто: махнуть ей и тут же вернуть всё,

от чего отказался. Всего лишь один взмах руки – магический жест волшебника. Но как преодолеть

горечь, которую сама же Ирэн и создаёт? Зачем она начала эту войну? Да ведь в крепости,

которую она штурмует, столько внутреннего раздрая, что крепость эту проще брать выдержкой и

терпением, а не укреплять напором…

Спустя несколько дней Текуса Егоровна протягивает Роману официальную бумажку, найденную

в почтовом ящике: повестка в суд. Голубика подаёт на развод. В повестке сказано, что Роман

Михайлович Мерцалов вызывается в качестве ответчика. «Ответчика» – стало быть, отвечать,

стало быть, виноват. Что ж, пора и ответить. О точности нового адреса на повестке позаботилась,

конечно же, Ирэн. А вот почерк на бумажке чужой, так что теперь в действие входит уже некая

посторонняя сила, от которой, как вдруг отчего-то представляется, нельзя спрятаться. И что же

сказать на суде? Покаяться во всём? Признать свою вину, но отказаться от возвращения? Кто это