Школьная бойня

– Вы хотя бы раз с ним куда-нибудь съездили?

– Один раз. Он провел детей по Арбату. Четвертый класс в полном составе. Я тоже вызвался прогуляться как бы для галочки.

– Он выпивал тогда?

– Не припомню, – отвел взгляд физрук.

– Или был пьян с самого начала поездки?

– Да какого черта! – взорвался физрук. – Что вы от меня хотите?

– За что вы недолюбливали коллегу? – спросил Гуров. – Половина, из того что вы рассказали, кажется домыслами. Не рановато ли увлеклись дорисовыванием фактов? Понимаю, порой очень хочется, чтобы было так, как видится, а не так, как есть на самом деле. Итак, что произошло между вами и Олегом Алексеевичем? Откуда такая к нему нелюбовь?

Физрук расправил плечи и слегка откинул голову назад, чтобы шея казалась шире и выглядела мощнее, словно демонстрировал физическую мощь, давая понять, что Гуров не на сосунка нарвался и вообще лезет не в свое дело. Но Лев Иванович никак не отреагировал на вызов.

– Мне ждать ответа или как? – со вздохом спросил он.

– Вы зашли не с той стороны, – не стал юлить физрук и немедленно «сдулся», приняв обычную позу. – С чего бы мне его любить или нет? Он мне был никто. Делить нам было нечего. Люди мы с ним разные, я вон тоже наверняка кому-то не нравлюсь. Но если говорить об уважении, то я его не уважал. Считаю, что не за что. Ну а насчет остальных… Что они могут видеть? Например, родители? Интересный человек, прекрасный педагог, детишки в восторге. Им большего и не надо. Но они знают далеко не все. Шлицман был скандалистом. Всегда искал повод поспорить, придраться. Отвратный тип.

– Неудобным человеком был, да?

– В какой-то мере. Но послушайте, если бы он выражал какие-то конструктивные мысли или негодовал по делу, то к нему бы прислушивались, но он был каким-то… своеобразным. Он, например, ни разу не сдал деньги на подарок кому-то. У «химички» родился ребенок, мы ей скидывались на приданое, так он ни копейки не принес. Ну если ты на мели, то скажи, ибо с кем не бывает? Будь мужиком, в конце концов.

– Совсем ничего не дал?

– Нет! – возмутился физрук. – Еще и повод нашел, чтобы оправдаться: «Я не обязан». Нормально? Он не обязан! Придурок.

– Еще какие-то примеры приведете?

– Легко. Проходит собрание в начале учебного года. Это когда после первых двух недель занятий становится ясно, что именно в школе требуется изменить, подправить. Например, новые парты могут оказаться неудобными или в классе появились новые ученики с какими-то особенностями в поведении, или потолок протекает. Все темы обсуждали, все нормально выражали свое мнение.

– Нормально – это как? – попросил уточнить Гуров.

– Спокойно, вежливо. Но Шлицман каждый раз начинал скандалить. Всегда находил повод. Ему казалось, что дети деградируют, что программы обучения совершенно не проработаны, а учителям на это плевать.

– Вы хотите сказать, что он ошибался, а в школе преподавание было на высшем уровне?

– Я физкультуру преподаю, и у меня все отлично, – ответил физрук. – Насчет других предметов ничего сказать не могу. Или смогу, но поверхностно. Но тут дело даже не в чем-то конкретном. То есть, поймите, он цеплял абсолютно всех. Критиковал, не называя имен, конечно, но проталкивал мысль о том, что везде все плохо, что у каждого учителя есть любимчики. Намекал на то, что дети тех родителей, которые успешны, всегда напишут диктант на отлично, понимаете? Но бог с ним, к этому мы постепенно привыкли. Просто Шлицман… Есть такие люди, они как сварливые соседи в коммуналке, которым ничего не нравится, поэтому они портят жизнь любому, кто окажется за стенкой. Обожают стукануть в полицию, если ты после ужина на пять минут погромче включил песни Цоя, а сами «Голос Америки» когда-то по ночам слушали. Вот что с людьми происходит, объясните мне? Я как-то задумался: а что не так со Шлицманом? Не укладывалось в голове его поведение с тем, как его обожают дети и их предки, ведь как педагог он всегда был на высоте. Но с коллегами он превращался в другого человека. Ольге… ну, той самой, которая в полицию позвонила… ей как-то удалось влезть к нему в душу, она смогла, а никто другой не смог, хоть и пытался, насколько мне известно. Она первой узнала, что у него тяжело больна жена. Долго болела, лет пять или семь. Он это скрывал, никому не говорил. Ольга тоже нам по секрету сообщила, попросила ее не выдавать и быть к нему терпимее. Но любая тайна в какой-то момент непременно превращается в то, о чем становится известно всем, согласны? Кто-то Шлицману стал сочувствовать, кто-то ни слова не сказал. Но, позвольте, у каждого из нас могут быть проблемы, однако мы не тащим их на работу. Или тащим? Не знаю, мне как-то везло с этим вопросом, никто меня не грузил. Я и сам стараюсь свою личную жизнь держать подальше от школьного порога. В общем, он всех достал, а мы терпели.

– Какая-то неубедительная причина не любить человека, – не согласился Гуров. – Обычно к тем, кто на нервной почве чувствует себя плохо, относятся бережно, а вы говорите, что он всех только раздражал.

– Да не всех, – возразил физрук. – Меня и, может, еще пару человек. Остальные как раз таки были с пониманием. Ну характер у меня такой! Не могу я слышать, когда кто-то вечно ноет!

– А Шлицман все-таки ныл?

– А как еще назвать его вечные претензии? Алкашня. За последний год только в редких случаях бутылками в учительской не гремел. На месте директора я бы ему давно пинок под тощий зад отвесил, чтобы не позорил школу. Но я не директор, поэтому свои мысли держал при себе. Если бы он не пил, то прожил бы дольше.

– Шлицман скончался не потому, что был алкоголиком. Его убили, – сказал Гуров.

Физрук смотрел на Гурова так, словно тот предлагал ему ограбить банк – недоверчиво, с опаской.

– Да ладно, – хрипло произнес он. – Как это убили?

– Ну вот так, – пожал плечами Гуров.

– Его же Ольга нашла. Сказала, что ему плохо стало, потому, наверное, и умер.

– Ольга Игоревна всего лишь обнаружила тело, а я говорю о результатах вскрытия, – пояснил Гуров. – Но она почему-то решила, что его убили. Почему, как думаете?

– Ничего себе, – растерялся физрук. – Убили! Шлицмана. Уби… Да кому он нужен? А кто его грохнул?

Гуров не ответил.

– Ну не-е-е, – вконец ошалел физрук. – Хотите сказать, что кто-то из наших? Кто-то, кто был на выпускном?

– Я как раз пытаюсь восстановить картину событий целиком и полностью, – ответил Лев Иванович. – Сможете повторить свои показания, которые давали прошлой ночью?

– Когда? Сейчас?

– Сейчас, – качнул головой Гуров.

– Да я же недавно все вам рассказал, – повторил физрук. – И протокол подписывал.

– Помню. Но попрошу сделать это еще разок. Только теперь постарайтесь вспомнить более подробно. Может, вам что-то показалось странным, зацепило внимание. Попробуем?

Показания учителя физкультуры, которые он дал ночью, Гуров помнил наизусть. Тот не смог назвать точное время, когда выходил из зала, но прекрасно помнил все, что происходило вокруг. Однако ничто, по его мнению, не удивило его и не привлекло внимания. Алиби физрука мог подтвердить и сам Гуров, который запомнил, когда Шлицман в последний раз покинул актовый зал – физрук в это время сидел рядом и преспокойно попивал вино из бокала Арефьевой.

– Какими были отношения у Шлицмана с другими учителями? – спросил Гуров.

Физрук ненадолго задумался.

– Ровными или никакими. Приятелей не имел, а это всегда видно. Кажется, он ни с кем… Ну вот только Ольга, пожалуй, с ним общалась чаще других, но я об этом уже, кажется, говорил.

– Ольга Игоревна Арефьева?

– Она, – посмотрел в окно физрук. – Вечно талдычила, что он бедный и несчастный, никто его не понимает и не ценит.

– И вас это раздражало.

Физрук вскинул лохматую голову.

– Да. Меня это бесило. Но я его и пальцем не тронул. Слушайте, я все рассказал. Мне больше добавить нечего.

– Так уж и нечего?

– Мамой клянусь.

Гурову стало понятно, что бóльшего он от физрука не добьется. Тот постоянно возвращался к теме собственной неприязни к Шлицману и ответы на вопросы звучали в одной тональности: не знаю, не видел, все рассказал.

– Что ж, спасибо, – поблагодарил сыщик. – Вы ну просто очень помогли.

– Да чем же я помог? – удивился физрук.

В этот момент, словно так и было задумано, в дверях показались грузчики. Физрук спрыгнул с подоконника, едва не уронив на пол телефон.

– Поговорите с Ольгой, – напоследок посоветовал Гурову физрук. – Она может что-то знать. Кстати, сегодня должна быть в школе, но теперь не знаю, придет ли. Позвонить ей?

– Не нужно, у меня есть номер ее телефона. До свидания.

Оставив команду отважных силачей воевать с упрямым стеллажом, Гуров вышел в коридор и остановился, раздумывая. Вспомнил, что от Стаса Крячко не было ни слуху ни духу, а ведь обещал сразу сообщить, если что-то заметит на видео с выпускного.

Гуров решил позвонить ему сам. Стас ответил сразу, тихо и сонно.

– Неужто на видео все так скучно? – спросил Лев Иванович.

– Да как тебе сказать, – промямлил Крячко.

– Говори как есть. Просмотрел?

– Просматриваю второй раз. Оператору хочется руки оторвать. И ноги.

– Он хотя бы честно признался, что не умеет снимать, – напомнил Гуров.

– Дадим ему за это орден, – хмыкнул Стас. – А если по теме, то мы можем долго вычислять, кто вышел из кадра и через какое время вошел обратно, но так и не узнаем, отлучался ли он из актового зала или все это время стоял в метре от оператора.

– Получается, что видео пока что бесполезно, – понял Гуров. – И камер слежения в школе нет. И все, кто был на вечере, не могут точно вспомнить все, что видели.

– Опрошу их еще разок, как положено, – сказал Стас. – Пройдусь по каждому, пусть вспоминают. Только бы не разъехались в отпуска.

– Все получится, мой юный друг, – наставительным тоном изрек Лев Иванович.

– А тебе что-то удалось узнать?

Гуров медленно пошел по коридору в сторону лестницы.

– Учитель физкультуры. Пока нашел только его. Он говорит, что Шлицман был мрачным типом, которому сходило с рук даже пьянство.

– Блатной? – предположил Стас.

– Не знаю. Если его кто-то прикрывал, то теперь уже не узнаешь, но руководство школы смотрело на его поведение сквозь пальцы. Арефьева общалась с ним чаще всего. Может, она что-то прояснит.

На звонок Ольга Игоревна ответила не сразу. Другого Гуров и не ждал: на хрупкую ранимую женщину на последние сутки навалилось столько, сколько не по силам выдержать каждому. Поэтому ответа пришлось ждать долго.

Наконец учительница взяла трубку. Долго шуршала чем-то, после чего хрипло произнесла: «Слушаю».

– Здравствуйте, Ольга Игоревна, – Гуров старался говорить как можно более мягко и дружелюбно. – Извините, если разбудил.

– Я не спала.

Ее было едва слышно, хотя отвечала она именно в трубку, это было слышно по ее дыханию.

– Это Гуров…

– Я вас узнала. Зачем вы позвонили?

– Хотелось бы поговорить с вами.

– Я не могу сейчас разговаривать, – ответила Арефьева.

– А когда сможете?

– Это срочно?

– Не хотелось бы откладывать.

Учительница помолчала.

– Я живу рядом со школой. Если вас устроит, то можете прийти через час.

– Устроит. Называйте адрес.

– …такая комфортная температура воздуха продержится в столице еще несколько дней, – радостно сообщила диктор.

– Но жизнь даже в жару течет своим чередом, – подхватил тему ее коллега. – Без пяти час в Москве. Время последних новостей.

Гуров убавил громкость радиоприемника и включил кондиционер. Поднял стекла в машине, опустил водительское сиденье и откинулся на спинку. Припаркованный в тени дома «Пежо» был расположен таким образом, чтобы никто из прохожих не имел возможности заглянуть внутрь салона. Гуров хотел отдохнуть, того требовало не только тело, но и дух.

Прошлой ночью он отправил Машу домой на такси, несмотря на то что она непременно хотела остаться. Уговорить ее уехать получилось не сразу, так как со стороны жены было выдвинуто условие: Гуров не будет относиться к ней с пристрастием. Как ни крути, но она тоже была в числе приглашенных на выпускной вечер и могла дать показания наравне со всеми остальными. Только после этого она согласилась вернуться домой.

Без мужа Маша спать не могла, потому дождалась его возвращения, встретив с горячим чаем.

– Кофе тебе не нужен, а чаек самое то, – сказала она. – Будешь пить?

За окном тем временем уже рассвело. Оперативники, подкинувшие Гурова на служебной машине до дома, после поехали на работу и наверняка успели по дороге попасть в утреннюю автомобильную пробку. Гурова и Крячко Орлов отпустил по домам до обеда, чтобы хотя бы поспали немного.

– Без чая, Маша, – отказался Гуров. – Квас остался?

– В холодильнике.

Сама Маша мало чем могла помочь следствию и призналась мужу, что чувствует себя виноватой.

– Да в чем же? – удивился Гуров.

– Да во всем, – ответила она. – Потащила тебя насильно туда, куда ты идти не хотел. И что из этого вышло?

– А где связь?

– Связи нет. Но по факту я в течение вечера веселилась от души, поэтому ничего не запомнила. Как там фамилия у этого учителя?

– Шлицман.

– Вот! Я даже этого не помню.

– Ты и не должна была помнить.

– Я и его-то с трудом вспомнила. Кажется, сидел за соседним столом. С кем-то разговаривал. Точно. С женой главы Управы.

– Разговаривал, – подтвердил Гуров.

– Они не просто болтали, – задумчиво проговорила Маша. – Они что-то выясняли. Что-то серьезное и важное для обоих. Я еще подумала, что для выяснения отношений неподходящее время и место, но после решила, что ничего не знаю ни о ней, ни о нем.

Гуров прошел в комнату. Маша последовала за ним, прихватив с собой бутылку кваса и два стакана. Пока муж переодевался, она разлила квас и бухнулась на диван, так и держа на весу полные стаканы.

– Может быть, разговор той тетки и Шварцмана имеет какое-то отношение к тому, что случилось? – предположила она. – Просто эта сцена выбивается из событийного ряда, не находишь?

– Тетку зовут Ириной. А он не Шварцман, а Шлицман, – подсказал Гуров, убирая в шкаф вешалку с костюмом.

– Да мне-то все равно, – ответила Маша. – Не закрывай балкон, а то задохнемся. Во сколько тебе на работу?

– Приказано быть к обеду.

– Ну тогда пей свой квас и давай отдыхать.

«Ну и где же хваленая женская интуиция, когда она нужна? – подумал Гуров, борясь с сонливостью. – Маша из тех, кто по одному жесту может сказать о человеке очень многое. Сто раз в этом убеждался. А тут…»

Гуров засмотрелся на крупные кленовые листья старого дерева, верхушка которого достигала третьего этажа жилого кирпичного дома. Между ним и машиной пролегала широкая пешеходная дорожка, по которой изредка проезжали машины. В полулежачем положении Гуров чувствовал себя удобно, в «Пежо» установилась комфортная прохлада. Чувствуя, как слипаются веки, Гуров встряхнулся, сел, открыл окно и достал сигареты.

Разговор с физруком немного охарактеризовал Шлицмана, но не пролил свет на что-то важное. Учителя истории не жаловали в коллективе. Не то чтобы не любили, но за своего не считали. Шлицман и самому Гурову показался человеком неординарным. Или принципиальным? Можно было понять его нежелание сдавать деньги на подарок коллеге. Скорее всего, таким образом он протестовал против негласных правил, которые автоматически устанавливаются внутри определенной группы людей. Обязательные поздравления порой против воли самого виновника торжества, постоянные «надо сделать так, как другие, чтобы не подумали обо мне плохо» давно изжили себя в теории, но на практике тот, кто предпочитал отказаться от правил, нередко и до сих пор становится изгоем. Да и нежелание Шлицмана признавать, что в школе все гладко с процессом обучения, тоже достойно уважения. Правда, сам физрук не смог толком объяснить, что конкретно имелось в виду. Его хата с краю. Он не вникал в ситуацию. Его это не касалось. А кого же тогда касалось?

На разговор с Арефьевой Гуров возлагал большие надежды. Получается, она единственная из всех, кто работал в школе, сумела наладить контакт с историком. Интересно будет выслушать ее точку зрения на происходящее.

Гуров взглянул на часы. До встречи с учительницей оставалось десять минут. Он вышел из машины и вздохнул. Как там сказала диктор? Назвала жарищу комфортной? А сама в это время, наверное, сидела под кондиционером?

– Только бы у Арефьевой в квартире было не так жарко, – пробормотал Гуров, подходя к подъезду.

– Садитесь здесь, – Ольга Игоревна указала на угловой диван. – Иначе продует.

От жары и духоты она спасалась с помощью мощного вентилятора с пультом дистанционного управления. Гуров с опаской взглянул на гудящую штуковину, стоявшую в центре комнаты. «Надо бы такой на работу купить, а то старый уже не справляется», – подумал он.

Выглядела Ольга Игоревна и впрямь неважно, и не понять было, что именно ее подкосило: бессонная ночь или трагедия с коллегой. На полу возле дивана Гуров заметил откупоренную и практически полную бутылку с вином, а на прикроватной тумбочке стоял стакан с остатками вина на дне. Ольга Игоревна тут же подхватила бутылку и переставила ее на стол, но никакого смущения при этом не выказала. К стакану даже не притронулась. Стянула с дивана плед и подушку, унесла в соседнюю комнату и вернулась, на ходу поправляя волосы, собранные в лохматый узел.

– Я еще раз прошу прощения, Ольга Игоревна, – извинился Гуров. – Вы, кажется, были заняты.

– Не занята. Не стоит быть излишне вежливым, Лев Иванович. Я просто не могла прийти в себя. Вино взяла в школе, из учительской. Директор накануне сказал, что после выпускного все соберемся и нормально попрощаемся. Только вот теперь сделать это уже не получится. Ну я и стянула бутылку с его стола. Своровала, ага. Да и выпила я совсем чуть-чуть. Когда уйдете – продолжу, так что спрашивайте сейчас, о чем вы там хотели, потому что потом я буду слишком глубоко в себе.

Ее честность пришлась Гурову по душе. Арефьева не выделывалась, не пыталась казаться другой и сразу дала понять, что принимать ее необходимо такой, какая она есть на самом деле. Очевидно, что от Льва Ивановича она ожидала того же – открытости.

– А я понимаю, почему вы здесь, – заявила она. – Потому что спустя время события воспринимаются иначе и люди могут что-то вспомнить и помочь следствию. Я права?

– Абсолютно, – согласился Гуров. – Мои коллеги снова поговорят с каждым, кто был этой ночью в школе. Может быть, люди вспомнят что-то, о чем не рассказали полиции. Так что, Ольга Игоревна, все правильно понимаете.

– Я запомнила все четко и ясно, – отрезала учительница. – Ничего нового с тех пор в памяти не всплыло.

– Вам «повезло» первой найти тело Олега Алексеевича, – напомнил Гуров. – Поэтому интерес к вашей персоне особенный.

– Ага, – скептически закатила глаза Арефьева. – Обычно таких, как я, подозревают в первую очередь.

«Нервничает, – понял сыщик. – Но пока что держится. Не знает, что я ей скажу и о чем спрошу. И боится, что не поверю».

– Обычно так и происходит, – согласился Гуров. – Но вы, вызывая полицию, сказали, что учитель истории убит. Вы не сказали, что человеку стало плохо, не позвонили в «Скорую». Согласитесь, Ольга Игоревна, такое заявление прозвучало довольно серьезно. Для него нужны веские основания.

Учительница, все это время стоявшая посреди комнаты, поискала взглядом, куда бы сесть. В сторону дивана она даже не посмотрела – соседствовать с Гуровым ей явно не хотелось.

– Все в порядке? – решил ей помочь Лев Иванович.

– Да. Действительно, и почему же я не позвонила в «Скорую»?

– Да, почему?

– Потому что увидела, что он умер. «Скорая» бы ничем не помогла.

Она ушла на кухню и вернулась с табуреткой в руках. Поставила ее на том месте, где стояла до этого, и наконец села, старательно избегая смотреть на Гурова.

– Вы разговаривали с кем-нибудь из наших? – спросила она. – С учителями, с директором?

– Пока что только с учителем физкультуры.

– О, ну конечно. И что же он вам рассказал?

Она вскинула голову и теперь, уже открыто, посмотрела на Гурова, ожидая ответа.

– Ольга Игоревна, я сейчас беседую с вами, – напомнил Лев Иванович.

– Вы спросили, почему я решила, что Олега убили, – повторила она. – Я не просто так спрашиваю о том, что именно вам наплел наш дорогой и уважаемый учитель физкультуры. А самое прикольное, знаете в чем? В том, что я до поры, до времени считала физрука хорошим другом.

– И что же между вами произошло?

– Вот уж кто постоянно издевался над Шлицманом. Об этом он вам тоже рассказал или тактично умолчал, выставляя себя исключительно с положительной стороны?

– Нет, об этом он ничего не говорил, – осторожно ответил Гуров.

– Разумеется, – презрительно улыбнулась Арефьева. – А налью-ка я себе еще стаканчик. Как вы на это смотрите?

– Отрицательно, – твердо произнес Лев Иванович. – Потерпите, пока я уйду.

– Да не стану, не бойтесь, – продолжила Ольга Игоревна. – Не могу я столько пить… Просто…

Вот этого Гуров и не хотел сейчас больше всего – истерики. Тогда и разговора не получится. Но это с одной стороны. С другой же, находясь в расстроенных чувствах, человек порой выдает такие ценные факты, о которых никому и никогда бы не рассказал. Каждый раз, оказываясь перед выбором, Гуров ломал своего внутреннего мента, который настойчиво требовал любым способом добыть желаемое. И надо сказать, не всегда одерживал над ним победу. Но в случае с женщиной, которая с трудом справлялась с собой, он все же решил остаться человеком.

– Выкладывайте как есть, Ольга Игоревна, – разрешил он. – Можете даже в выражениях не стесняться.

Арефьева пару раз шмыгнула носом, но слезы на ее лице так и не появились.

– Нечего мне скрывать. Все они убивали его. Морально, психологически – как хотите. Вот он и не выдержал.

– То есть вы рассматриваете суицид?

– Даже если так, то его заставили это сделать. Довели.

– У него были проблемы со здоровьем?

– Не было.

– Точно знаете?

– Не было же, говорю, – уже громче повторила Арефьева. – Сам как-то сказал, что сердце у него, как ни странно, работает как часы. И у врача он недавно был. Я сама его уговорила обследоваться. Ничего серьезного по анализам не нашли.

– Понятно. Понимаете ли, Ольга Игоревна, Олег Алексеевич Шлицман был убит в прямом смысле этого слова, – произнес Гуров. – Скончался от последствий полученной травмы головы.

– Он же не сам упал и ударился, верно?

– Не похоже, чтобы сам, – ответил Гуров. – Поэтому прошу вас изъясняться точнее. Если вы кого-то видели прошлой ночью или что-то слышали, или что-то знаете, то я бы также хотел быть в курсе.

Арефьева принялась пристально рассматривать свои ногти. Тот, что на среднем пальце правой руки, был сломан.

– Не видела, не слышала, не знаю, – подумав, тихо сказала она. – Даже если бы я что-то заметила, то не придала бы значения, потому что человек я не наблюдательный. К тому же и музыка громко играла, и дети смеялись. Не прислушивалась, понимаете? Все так и было, как я сказала. Искала его живым, а нашла мертвым. Но его смерть я вижу как логическое завершение целой череды событий. Но откуда вам все это знать? Я работаю в школе одиннадцать лет, но знаю… знала его лучше остальных – могу в этом поклясться. Все очень изменилось именно за последний год.

– Что же именно изменилось, Ольга Игоревна?

– Его поведение. Будто бы Шлицман был костью в горле директора.

– А в чем это проявлялось?

– А это же видно. Директор будто не уважал Олега Алексеевича. Смотрел мимо него.

– То есть подробностей вы не знаете? Все это исключительно ваши наблюдения?

– Да. Но можете мне поверить, так и было. Но Немирович и сам скользкий тип. Выделял богатеньких детишек, заставлял уделять им внимание, ставить хорошие отметки, награждать грамотами, а детей из обычных семей никак не выделял. Отвратительное зрелище. Но моих коллег это, кажется, не волновало. Каждый был сам за себя. То, что случилось в библиотеке, можно считать итогом массового проявления малодушия и элементов приспособленчества. Как вам такая версия?

Гуров понимал. Как и то, почему именно Арефьева нашла общий язык с жертвой. Они были очень похожи. Одинаково воспринимали действительность, одинаково страдали от того, как все несправедливо устроено. Но действительно ли все было так ужасно, как рассказывает Ольга Игоревна?

– Я когда с ним познакомилась, то сразу увидела в нем вот этот внутренний протест. Его крутило от всего, что было общепринятым. Правда, раньше он еще хоть как-то сдерживался. Например, день рождения у Бегунова. Это учитель по физике, он уволился два года назад… ну я как пример привожу, ладно? Бегунов и Шлицман не особо ладили. Бегунов был высокомерным, считал многих учеников тупыми, а себя мнил недооцененным ученым, который вынужден прозябать… и так далее. Шлицман над ним откровенно посмеивался. Итак, день рождения. Замдиректора собирает на стол, чтобы после уроков поздравить именинника. Уже и подарок ему купила. Соответственно, деньги брала из личного кошелька и попросила возместить траты. Обычное дело, кстати. Все сдают деньги молча, а Шлицман заявляет, что для Бегунова он ничего делать не будет, а деньги вернет Тамаре Георгиевне только из-за того, что уважает ее труды. Она ему: «Как же так можно, Олег Алексеевич? Он же ваш коллега». Но Шлицман только поморщился и спрашивает: «А сколько я должен?» Замдиректора говорит, что собирает семьсот рублей за подарок и триста рублей за накрытый стол. Шлицман отдает ей тысячу рублей и говорит: «От меня подарок ему не дарите. Я сам бы ему ничего дарить не стал. А это вам за хлопоты». Ну и как вам такое?

– Непростая ситуация, – улыбнулся Гуров.

– Непонятная. Он вообще не ладил с людьми. К нему тоже мало кто обращался – а вдруг пошлет ненароком? Только с детишками Олег был настоящим. Добрым был, понимающим. Моих первоклашек, помнится, возил гулять на Патриаршие пруды, читал им там отрывки из «Мастера и Маргариты», сценки на набережной разыгрывали. Прохожие умилялись: как это мило, но разве дети могут понять Булгакова? А Шлицман отвечал, что дети все понимают с самого рождения, только сами не знают об этом.

С ним было интересно вне стен школы, но как только он оказывался внутри нее, то сразу менялся. Ходил с таким видом, словно у него вечно болит живот – слегка нагнувшись вперед. Зато в класс заходил с восхитительно прямой спиной…

– Он всегда был таким?

– Нет же, говорю вам, – возразила Арефьева. – Он был проблемным человеком, с этим не поспоришь, но с ним хоть как-то можно было общаться. Но в сентябре прошлого года все стало совсем плохо. За месяц до этого у него умерла жена. Оказывается, она несколько лет тяжело болела, но об этом никто не знал. Он отправился в отпуск с нашими детьми, а когда вернулся, то ей оставалось жить совсем чуть-чуть.

– И вам об этом не рассказал?

– Со мной он поделился, но просил не болтать. А я разболтала. Потому что считаю, что об этом коллеги должны были знать. Шлицман потом со мной неделю не разговаривал. Позже оттаял, конечно, когда я ему все объяснила… Как бы вам поточнее сказать… Я бы назвала его социальным мучеником с тонкой и ранимой душевной организацией. Пусть это прозвучит как сарказм или как готовый диагноз, но за этими холодными острыми словами стоит настоящая человеческая трагедия, а еще ум, честность и абсолютная преданность своему делу. Он был несгибаемым и очень принципиальным. Таких терпеть не могут, им всегда трудно в обществе.

Выпалив все то, Ольга Игоревна на мгновение прижала ладонь ко рту, но быстро взяла себя в руки.

– Что-то произошло прошлым летом, – пробормотала она. – Что-то, что сломало его окончательно.

– Он с вами, конечно, не поделился?

– Нет, – покачала головой Арефьева. – Несмотря на то что называл меня по имени и в редких случаях мог признаться, что, например, не выспался ночью, или попросить таблетку от головной боли. Про жену рассказал мне сам, я его о личной жизни даже не спрашивала. А я, дура, из лучших побуждений слила его тайну коллегам. Но я правда хотела как лучше.

Вентилятор внезапно издал странный звук, который можно было бы назвать утробным, и затих. В комнате резко установилась звонкая тишина.

– Перегрелся. Скоро заработает, – объяснила Арефьева. – Умная штуковина, которая живет наперекор своему создателю.

– Или по задуманному создателем сценарию, – добавил Гуров.

– Но я не создатель, поэтому мы с вентилятором вечно удивляем друг друга, – слабо улыбнулась Арефьева.

– Прошлым летом, как вы сказали, учитель истории овдовел, – напомнил Лев Иванович. – Его могла подкосить смерть жены. После этого он очень изменился. Я все правильно понял?

Арефьева приложила ладонь к корпусу вентилятора и тут же отдернула руку.

– Было еще что-то. Первого сентября Шлицман спросил меня, как я провела лето. А я толком и не отдыхала, потому что помогала сестре с маленьким ребенком, мы оставались в Москве. Ну и рассказала ему об этом. Спросила и про его отпуск. Я уже знала, что он был на базе отдыха со старшеклассниками. Он любил путешествовать, часто мотался с детьми то по московским переулкам, то по маленьким русским городам. Так вот, он ответил, что все прошло совсем не так, как он ожидал, но подробности мне знать не надо. Я повторю, чтобы вы не пропустили этот момент: он сделал упор на том, что в подробности посвящать меня не будет. Сказал примерно следующее: «Нам всем будет очень сложно в новом году, но вас это не коснется». И добавил, что ложь может уничтожить все самое лучшее в людях. Конечно, я удивилась. Какая ложь? Почему это меня не коснется? Решила, что это он снос школьного здания имеет в виду. Понимаете, школа готовилась к переезду, мы все тоже морально готовились покинуть это место, кто-то переживал больше, кто-то меньше, но факт остается фактом – для многих школа была родной. Я и подумала, что он про нее говорит. А теперь понимаю, что вряд ли. Он что-то другое имел в виду. Насчет лжи так ничего и не поняла.

– И вы не уточнили?

– Не-а, – мотнула головой учительница. – С Олегом только так и можно было общаться. Что понял, с тем и живи. Тогда расспросы с моей стороны остались в прошлом, я быстренько усекла, что он не болтун и мне о многом придется догадываться самой.

– И все же, Ольга Игоревна, почему вы решили, что Олега Алексеевича именно убили?

– Думаете, я глупая баба и любитель трагедий? Думаете, что я преувеличиваю и накручиваю себя? Нет уж, Лев Иванович, отнеситесь к моим словам серьезно.

– Именно это и делаю, – уверил ее Гуров.

– Тогда послушайте. Я чувствую, – понизила голос Арефьева. – Просто чувствую, что его убрали. Но кто – я даже предположить не могу.