Kitabı oxu: «Сначала женщины и дети»

Şrift:

Alina Grabowski

Women and Children First

НАРКОТИКИ ЗАПРЕЩЕНЫ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ, НАНОСЯТ ВРЕД ВАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ И ВЛЕКУТ ПРИМЕНЕНИЕ АДМИНИСТРАТИВНОЙ И УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ.

* * *

Все персонажи и события этой книги вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми, живыми или покойными, случайны и не являются умыслом автора.

Женщин и детей пропускают вперед лишь по одной причине: проверить надежность шлюпок.
Джин Керр

До

Джейн

В последнюю субботу мая мне снится, что я тону. Все происходит быстро. Я стою у кромки океана и смотрю в воду; мое отражение тянется ко мне трясущейся рукой и тащит вниз. Даже не тащит, а резко дергает, как за хвост, и вот уже собственная рука прижимает меня к песчаному дну. Хочется кричать, но изо рта вырываются лишь пузырьки. Я пытаюсь сказать: я не готова. Но потом все кругом чернеет.

А мне всегда казалось, что во сне нельзя умереть.

Я открываю глаза и замечаю, что оставила распахнутым окно у кровати. Иногда я бываю такой растяпой. В комнату льется дождь, такой сильный, что, когда я сажусь, мокрые простыни липнут к груди, как нити водорослей. Если бы я верила в приметы, решила бы, что сон и залитая дождем кровать не к добру. Но я не суеверна, а атеистов такие вещи не пугают.

Окно в моей комнате полностью закрывается, лишь если громко постучать кулаком по стеклу, поэтому я на цыпочках иду в мамину комнату в конце коридора и проверяю, спит ли она. Я вижу ее в щель между дверью и стеной: она не спит, а лежит на одеяле в нижнем белье и водит по подбородку незажженным косяком из аптеки, торгующей медицинской марихуаной. В последнее время она взяла в привычку ходить по дому полуголой, и мне это не нравится. Мол, жарко ей, она вся горит как в лихорадке, прикладывает ко лбу пакеты с замороженным горошком, принимает ледяные ванны, мажется липким бальзамом с едким ментоловым запахом, который я купила в «Уолгринз», но ничего не помогает. «А если все это просто в моей голове?» – спрашивает она однажды, после того как врач советует ей медитировать дважды в день для профилактики приливов. Нет, отвечаю я. Но даже если и так, от осознания этого факта приступы жара не станут менее реальными, так что какая разница.

Я как можно тише закрываю дверь, но она захлопывается со щелчком, и я слышу скрип пружинного матраса.

– Джейн? – зовет мама. – Что тебе?

Но я уже на полпути в свою комнату, где дождь так яростно хлещет в окно, что, встав на кровать, чтобы постучать кулаком по стеклу, я чувствую, как под коленями хлюпает вода, и понимаю, что одеяло промокло насквозь.

На улице пахнет водорослями и крабовыми панцирями; значит, нас опять затопило. Январский буран частично разрушил волнорезы, но это никого не волнует, так как все живут в нашей части пляжа, а в другой селятся только курортники и только летом. Бывает, я иду на берег с дуршлагом и охочусь на морских ежей и мечехвостов в набегающих волнах, а потом сушу их на подоконнике и продаю в сувенирные лавки в гавани. Соседи видят меня с крыльца и негодуют: «Люди совсем обнаглели, где это видано?» Но никогда не уточняют, что это за «люди» и какое именно «это» их возмущает.

В семь утра все еще спят. Я сажусь на велосипед под складным навесом с дистанционным управлением – мама купила его, чтобы защищать машину от стихий, ведь гаража у нас нет, только подъездная дорожка, она же патио в летнее время. Я укрываю сиденье велосипеда и голову целлофановыми пакетами, хотя что бы я ни делала, моя прическа выглядит по-дурацки, потому что нашими предками были рыжие курчавые ирландские крестьяне, которые питались одной картошкой. Я собираюсь выехать на улицу, но слышу, как открывается дверь соседского дома. Соседка заселилась в него полгода назад, перед самым бураном. Мы не стали знакомиться, не принесли пирог и не оставили записку в почтовом ящике, что, наверно, характеризует нас как плохих соседей. Она беременна, сколько я ее помню, но я никогда не видела в доме мужчину. Сегодня на ней просторная пижамная рубашка, но нет штанов. У нее худые ноги, а значит, и таз узкий и тугой, и ребенок вряд ли сможет в него пролезть. •••••••••••••••: я не хочу терпеть боль, если без этого можно обойтись.

Она поглаживает живот под огромной рубашкой и выглядывает на улицу.

– Кто этот счастливчик? – спрашивает она, и я оглядываюсь по сторонам, решив, что она обращается не ко мне: мало ли кто еще из соседей в такую рань вышел на крыльцо.

– Что?

– Кто счастливчик, к которому ты едешь на велосипеде в грозу? – Ее рубашка намокла и прилипла к животу, под тканью просматривается выпуклый пупок. Мимо проплывает кусок плавника, и я жалею, что нельзя за него ухватиться и уплыть подальше от этого разговора. – И что о нем думает твоя мама?

– Я еду на работу, – объясняю я, потянув за воротник форменного поло «Виллидж Маркет».

– Работа – это хорошо. – Она переплетает пальцы рук под животом, словно боится, что он упадет без поддержки. – Говорят, у женщин в наши дни есть выбор.

Я не знаю, что ответить, но это и неважно: она поддевает дверь большим пальцем ноги и заходит в дом.

На дороге нет никого, кроме анорексичных мам, направляющихся за покупками, загорелых старперов, чей путь лежит на яхтенную пристань, и меня. Соседка права, я еду кое с кем повидаться, но она ошиблась, решив, что это парень.

На светофоре у солончака какой-то старпер опускает окно и пытается со мной заговорить. На дороге лежат побитые дождем камыши. Мне приходится щуриться, чтобы в глаза не текла вода.

– Что за парень отпускает девушку одну в такую погоду? – спрашивает он. Он замолкает, а рот продолжает двигаться; к губе прилипли крошки жевательного табака.

Я пытаюсь вспомнить тон, каким говорила с папиными приятелями-рыболовами.

– Тот, что не может ее догнать.

Он смеется и хлопает по рулю толстыми пальцами. Мужчины любят, когда девушки подтрунивают над другими мужчинами. Их успокаивает, что такие девушки не дадут себя в обиду и тогда мужской пол будет не в чем обвинить.

– Берегите свой острый язычок, юная леди, – говорит он и трогается с места с зеленым сигналом светофора. Его маленькие глазки, обведенные розовой каемкой, смотрят на меня в боковое зеркало, а я усиленно кручу педали и обгоняю его, потому что могу. По щекам хлещет ветер с дождем, в ботинках хлюпает вода, а мокрые носки противные и холодные, как дохлая рыба. Я вспоминаю, как раньше любила скорость. Если я чего-то хочу, то даже не допускаю мысли, что не могу это получить. Поэтому столько раз побеждала в соревнованиях по бегу. Другие девочки руководствовались какими-то глупыми соображениями вроде надежды, а я просто знала, что победа неизбежна.

Дорога ведет через мост, нависший над заливом, а за ним тянется гладкая мостовая Мэйн-стрит, петляющей между доками и цветными навесами сувенирных лавок. Я проезжаю гавань на самой низкой передаче; чайки кричат над головой, витрины сливаются в яркое пятно, из-под колес разлетаются брызги. Я не надела дождевик, вода стекает за ворот рубашки, лифчик намокает и холодит грудь, как растаявший ледяной компресс. «Зачем я это делаю?» – проносится в голове, но ответ мне заранее известен.

Дождь усиливается, я пригибаюсь и не поднимаю головы, пока не подъезжаю к съезду на шоссе 5А – единственной проходящей через город трассе. Какой-то «объективно неадекватный» человек, по выражению моей мамы, распорядился установить на месте пересечения Мэйн-стрит с трассой не светофор, а знак «стоп». В школе это место называют Перекрестком смерти: родители любят обсуждать, кто в очередной раз там разбился, о чем всегда написано в «Матросском вестнике». Все эти заметки на одно лицо: сначала редактор долго рассуждает, куда катится современная молодежь, потому что ясно же, если человек разбился на 5А, значит, или он сам сел за руль пьяным, или его сбил пьяный водитель. Это неизменно приводит автора к выводу, что виновато плохое воспитание или безбожие. Не знаю, почему репортерам никогда не приходит в голову спросить о причинах нас, подростков: все дело лишь в том, что, когда едешь пьяным на большой скорости, мир представляется просторным и безграничным, не то что в обычной жизни, когда он кажется маленьким и давит со всех сторон.

Вдоль обочины натыкано столько белых флажков, что издалека она похожа на поле белых цветов. Раньше при виде них мне становилось дурно, один раз даже вырвало, но я не стала слезать с велосипеда, а лишь быстрее закрутила педали, повернула голову вбок и открыла рот. Но в прошлом году была какая-то годовщина аварии, после которой здесь появился первый флажок, и люди вдруг начали с ними фотографироваться. В основном ребята из школы, но незнакомцы тоже. Они стояли на дороге, игнорируя машины, которым приходилось перестраиваться в левую полосу, и меня на велосипеде, пока я не подъехала совсем близко и они не закричали: «Эй! Осторожно!». Они были заняты. Сочиняли длинные подписи к фото в соцсетях о детстве, ангелах и хрупкости жизни, отмечали на фото всех друзей, потом отмечали заново, потому что кого-то забыли, делали грустное лицо или выглядели так, будто у них запор, потому что не умели делать грустное лицо, держались друг за дружку, потому что им казалось, что это и есть реальная жизнь, это и значит быть взрослым, и они думали – а что будет, когда они сами умрут, скажут ли про них: он был такой веселый, милый, умный, симпатичный, такой секси. Им не приходило в голову, что никто о них ничего не скажет, а если и скажет, то скоро перестанет говорить. Зеваки фотографируются на месте катастрофы только один раз: никто не приходит туда дважды.

Проезжая мимо флажков, как сейчас, я не смотрю по сторонам, а еду, глядя прямо перед собой.

Вот и мой поворот. Сворачиваю направо, проехав через лужу и забрызгав лодыжки, и качусь вниз по улице к кофейне «Сэндпайпер». На стоянке у кофейни нет машин, кроме белого джипа с рваным стикером на помятом бампере. На стикере надпись «СОСКА: Союз обожателей смешных картинок и анекдотов». По рваному стикеру определяю, что машина принадлежит Оливии Кушинг: осенью прошлого года я видела, как ее мама, наша директриса, пыталась отскрести наклейку лезвием на школьной парковке. Я проезжаю мимо большого окна и вижу Оливию; та сидит в угловой кабинке, положив щеку на стол, длинные волосы рассыпались вокруг головы темным нимбом. Оливия бедовая, такие люди создают проблемы не только для себя, но и для всех кругом. Они втягивают окружающих в свои неприятности. Мне такое не нравится.

Велопарковки тут нет, и я привязываю велик к ближайшему телефонному столбу. Заднее колесо проваливается в выбоину на асфальте, наполненную водой. «Сэндпайпер» находится на первом этаже многоэтажного дома. С крыши зигзагом ведет ржавая пожарная лестница: будто несколько Z водрузили друг на друга. Здесь живет Роб, наш новый учитель математики. В том году он закончил Амхерст, но не Амхерстский университет в Массачусетсе, а Амхерстский колледж, как не преминула заметить директор Кушинг. Я ни разу никого не видела на пожарной лестнице, потому что на первом пролете висит табличка «РЕМОНТ», и она тут сколько себя помню.

Я взбегаю по ступенькам наверх. Ступеньки скользкие и дрожат под ногами, как понтон. Раньше я занималась спринтерским бегом, но в один прекрасный день проснулась и не поняла, зачем каждое утро ставить будильник на пять утра, чтобы научиться бегать круги быстрее других тощих белых девочек, которые мечтают быть хоть в чем-то лучше остальных. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься такой бессмыслицей, сказала я капитану нашей команды, и теперь понимаю, что, возможно, была слишком груба. Господи, Джейн, ответила она. Да тебя живьем съедят.

До сих пор не знаю, что она имела в виду.

Роб живет на верхнем, шестом этаже. Страшно так высоко подниматься, ведь от падения не защищает ничего, кроме тонкого металлического ограждения, но я люблю адреналин. Это у меня с детства: я любила стоять на самом краю железнодорожной платформы, свесив мыски, заглядывать за край обрыва и тому подобное. Вроде в твоих силах сделать что-то плохое, но ты удерживаешься от этого и потому чувствуешь себя сильнее.

Я стучу в окно, и Роб тут же подходит. У него нормальная прическа, как всегда в последнее время, после того как я сказала, что кудрявые волосы не расчесывают, а просто проводят по ним пальцами, разделяя на пряди. Он протягивает мне руку, но я не беру ее, а неуклюже перелезаю через подоконник и тянусь ногами к полу, пока не встаю на него.

– Ну ты и промокла, – говорит он, когда я наконец залезаю внутрь. Он выглядывает в окно через мое плечо. – А я и не заметил, что дождь.

– Везет тебе. – Я развязываю ботинки и отношу их в ванную, переворачиваю и кладу на батарею. Носки вешаю на карниз для душевой занавески. С них капает вода. У Роба есть стиралка и сушилка, но в подвале, общие для всех жильцов.

Я развязываю пакет: пока я ехала, тот сполз с головы на плечи и стал похож на самый невзрачный в мире промокший платок.

– У тебя, конечно, нет фена?

Роб возникает на пороге и протягивает мне кофе в бумажном стаканчике из «Старбакса». Стаканчики стоят у него рядом с микроволновкой. Он ненавидит мыть посуду.

– Увы, нет. Но если хочешь, я тебе потом куплю. – Он заходит в ванную, открывает шкаф у раковины и заглядывает туда, будто фен может прятаться там. Естественно, его нет.

Однажды я призналась Робу, что мы бедные, и с тех пор ни о чем другом так сильно не жалела. Наверняка он думает, что мы живем в подвале епископальной церкви, где наливают суп бомжам и обменивают использованные шприцы на новые.

– У меня есть фен, – уточняю я, – просто он дома.

– Не обижайся, – отвечает он, хотя я и не обижаюсь, просто поддерживаю разговор. Это ему надо обижаться на форму, которую их заставляют носить в центре дополнительного образования «Большие надежды»: одинаковые зеленые футболки с длинным рукавом из морщинистой ткани, как горошек из микроволновки. У него очень красивые руки, потому что он занимался греблей, но рукава скрывают их. Хотя пусть лучше выглядит как чмошник, мне так легче. «Большие надежды» находятся в молле напротив «Виллидж Маркета», где я работаю. Роб подрабатывает там репетитором. На самом деле, я даже ревную, представляя, как он сидит напротив Бетани, Эми и других девчонок и учит их сокращать дроби, умножать делители и знаменатели и логически предугадывать решения. Это очень секси, когда ты чего-то не понимаешь, а парень тебе объясняет.

Пахнет горелым. Роб любит зажарить тосты до черноты, чтобы потом язык был черный; я тысячу раз говорила, что от подгорелой пищи бывает рак, но он меня не слушает.

– Ты завтрак готовишь или хочешь спалить дом? – спрашиваю я.

Он резко захлопывает шкафчики, и внутри что-то падает.

– Ты намекаешь, что тосты готовы, или просто не в настроении?

– Блин, Роб. Я пошутила. – Чтобы не смотреть на него, отрываю сломавшийся ноготь. Зрительный контакт его провоцирует.

– Знаешь, не для всех жизнь – один большой повод для шуток. – Он выходит из ванной, громко шлепая, чтобы у меня не осталось сомнений: он зол на меня. Я стараюсь не обращать внимания. Для учителя Роб чересчур обидчив.

Моя одежда промокла, я замерзла и чешусь и решаю снять форму и нижнее белье. Вешаю их на край раковины, куда падает луч солнца из окна. В зеркале я кажусь себе совсем некрасивой. Фигура похожа на длинный прямоугольник, ни бедер, ни груди, кожа да кости, но это выглядит не красиво, как у моделей, а нездорово, как у подростка, который плохо ест и целыми днями играет в стрелялки. Будь я хорошенькой, была бы сейчас здесь? То, чем все хотят обладать, намного сложнее прятать.

В шкафу в ванной под полкой с дезодорантами и аптечными кремами нахожу полотенце. Оно тонкое, цвета грязи и пахнет плесенью, зато сухое. Я прижимаю его к груди, заворачиваюсь, придерживаю одной рукой, а в другой держу стаканчик с кофе.

Роб все еще на кухне, хотя тост надо всего лишь намазать маслом и положить на тарелку.

– Ты как, нормально? – кричу я из коридора.

– Да. А почему спрашиваешь? – кричит он в ответ.

Не знаю. Я прохожу в его спальню и сажусь на край матраса, ставлю стаканчик на голую ногу, чтобы горячий кофе грел меня через бумажное донышко. Приходит Роб с тарелкой, на которой лежит тост; у него салфетка на груди, как у младенца. На пороге он останавливается.

– Ты что, голая? – спрашивает он.

– Я в полотенце.

– Не дерзи, – отвечает он, но улыбается. Наши взгляды пересекаются, и я не отвожу глаза, хотя и хочется это сделать. С Робом все превращается в эксперимент. Я узнаю, что мне нравится и не нравится, и знаю, что он, в отличие от ребят из школы, никому ничего не расскажет.

– Ты меня любишь? – спрашиваю я. Не для того, чтобы услышать «да», а потому что мне интересно, что он скажет.

Он меняется в лице. Ставит тарелку на комод и выдвигает ящики, стоя ко мне спиной.

– Держи, – он бросает мне фланелевую рубашку и боксеры, по-прежнему отвернувшись к стене. – Надень.

– Я задала вопрос. – Пуговицы на рубашке с непривычной стороны, застегнуть их никак не получается. Трусы надеваются легко, но оказываются совсем не такими мягкими, какими кажутся на первый взгляд, – ткань царапается, как накрахмаленная больничная ночнушка.

Он сжимает кулаки. У него белеют костяшки.

– Не играй со мной, Джейн.

– Не понимаю, о чем ты.

Он оборачивается и так сильно выдыхает через нос, что я чувствую его дыхание в ямочке между ключиц.

– Я не твой одноклассник, вот о чем я. Это не школьный роман, а реальная жизнь. – Я ничего не отвечаю. Он встает передо мной на колени и берет меня за подбородок большим и указательным пальцем. – Ясно?

– Ясно, – отвечаю я и чувствую, как он сжимает мою челюсть. Капля с волос падает ему на запястье.

Он касается моих губ большим пальцем, и я открываю рот. Провожу языком по соленой коже. А могла бы укусить.

Но мы оба знаем: я не укушу.

Я заезжаю на парковку у «Виллидж Маркета». Она почти пуста, не считая двух криво припаркованных седанов и стайки шумных чаек. Дождь наконец кончился; я приподнимаюсь на педалях и подставляю лицо слабому солнцу. Роб отнес мою одежду в подвал и высушил в сушилке; воротник рубашки все еще теплый и пахнет жасминовыми салфетками для сушилки, которые он покупает большими упаковками и раскладывает по квартире, чтобы отпугнуть мышей. Иногда я забываю, как радоваться простым вещам.

Для сотрудников магазина есть служебный вход рядом с бетонной рампой для разгрузки грузового транспорта. Я пристегиваю велик к ржавому ограждению для тележек у мусорки. Конструкция осталась еще с тех дней, когда «Маркет» был семейным предприятием и занимал половину нынешней площади; помимо продуктового, там была аптека. Говорят, прежние владельцы продали магазин после того, как в вечернюю смену их сын умер от передозировки. Его нашли в морозильнике для мяса рядом с заледеневшими коробками котлет. Но это только слухи. Уж не помню, кто мне рассказал и чего этим рассказом добивался.

На вешалке в подсобке висит флиска Эрика. Мы с ним, можно сказать, враждуем: он слишком долговязый и вечно отлынивает от работы. У меня возникает мысль набить его карманы тухлыми кексами из тележки с просрочкой, но я передумываю и провожу карточкой по пластиковому считывателю в стене.

– Привет, горе луковое, – бросает Эрик, когда я вхожу в торговый зал через распашные двери. Он называет меня так с тех пор, как я вымыла плитку у сырного отдела и пожилая покупательница проехалась по ней, как по льду. Она ничего не сломала, только ушибла запястье (заметьте, я установила не одну, а целых две таблички «осторожно, мокрый пол»), но у нашего менеджера Рика случилась истерика.

Я не здороваюсь, подхожу к раковине и мою руки. Эрик тоже учится в десятом классе ¹, но в «Бикон Преп» – школе для богатеньких мальчиков, которые боятся ходить в обычную. Он работает в магазине, потому что его папочка, владелец местной компании по лову лобстеров, хочет, чтобы сын научился бизнесу «с низов». Его отец гордится, что «сделал себя сам», хотя их бизнес передавался от отца к сыну из поколения в поколение. Однажды я спросила Эрика, почему он не пошел работать на отца, на что он сморщил нос и ответил, знаю ли я, как пахнет в рыболовецкой лодке.

– Температуру сэндвичей измерил? – спрашиваю я.

– Нет.

– А ты их выложил?

Он наклоняется над прилавком, открывает коробку с целлофановыми перчатками и натягивает перчатку на руку. От натяжения перчатка рвется.

– Нет, – отвечает он.

– Ты вообще что-нибудь делал?

– Вот вечно ты. – Он недовольно цокает языком. – Ты очень предсказуемая, тебе говорили?

Я достаю тряпку из шкафчика над прилавком, обхожу его и вытираю витрину с покупательской стороны. Оттираю засохшую каплю соуса от капустного салата, и тут чья-то тень загораживает выставленные за стеклом мясные нарезки.

– Эрик? – слышу я голос менеджера и оборачиваюсь, по-прежнему сидя на полу на корточках. Рики так усердно потирает руки, что чешуйки его кожи летят на крапчатый линолеум. Недавно он сообщил, что начал курс антидепрессантов, но ему кажется, что они не помогают.

Я возвращаюсь к пятну от соуса. Через заляпанную пальцами витрину вижу Эрика ниже пояса: ремень из глянцевой кожи, оттопыренные карманы, в которых лежит вейп и ключи от мамочкиного «мерса».

– Что? – спрашивает он.

– Можно поговорить с тобой наедине?

Эрик шагает вперед, и на штанах в паху образовываются складки.

– Какие-то проблемы? Я как раз собирался выложить сэндвичи.

– Нет, никаких проблем. Подойди в мой кабинет.

Дрожащая рука Эрика зависает над медовым окороком в вакуумной упаковке. От моего дыхания витрина запотела, я протираю ее согнутым локтем. За стеклом Эрик вытягивает средний палец и стучит им по стеклу прямо над моим носом.

– Иди, иди, – спроваживает Рики Эрика, и тот выходит из торгового зала. Рики поворачивается ко мне. Я встаю, хрустнув коленями; Рики озирается, будто собирается сообщить мне о чем-то незаконном.

– Эрика не будет до конца дня, – говорит он.

– Вы его увольняете? – При мысли об этом у меня возникает то же щекочущее чувство удовлетворения, что я испытывала, обгоняя девчонок на беговой трассе.

Рики, кажется, потрясен, но его вообще легко заставить нервничать.

– Нет, нет. Дело личное.

– Что-то случилось?

Из динамиков раздаются первые аккорды песни «Ты такой самовлюбленный». Рики поднимает голову и руку, будто готовится принести клятву. Ему нравится быть тем, кто знает больше других.

– Мне нельзя об этом рассказывать.

После работы я еду на велосипеде на пляж, сажусь на край приливного бассейна и курю. На берегу можно побыть одной, там меня никто не потревожит. Таких мест в нашем городе не так уж много. Раньше я ходила в библиотеку, но однажды, когда вышла и направилась на велосипедную стоянку, за мной пошла женщина. Я наклонилась открыть замок и услышала ее шлепанцы, хлопающие по тротуару, а потом и ее прерывистое дыхание. Нельзя гулять одной после темноты, сказала она, когда я выпрямилась. Ее волосы были стянуты в такой тугой хвост, что лоб оказался где-то на макушке.

Я все время так гуляю, ответила я.

А твоя мама что об этом думает? – спросила она. Налетел ветер, и она сунула руки в передний карман красного свитшота. На груди уродскими заглавными буквами было написано «РОДКОМ».

Ей пофиг, ответила я.

Может, она говорит, что ей пофиг, но на самом деле это не так, предположила женщина.

Да нет же. Ей на самом деле пофиг. Я набрала комбинацию цифр на замке, и тот распался на две половинки. Я, пожалуй, поеду.

Ты похожа на мою дочь. Она тоже меня не слушает.

Ее руки шарили в кармане, как будто туда залезла белка.

Я вашу дочь не знаю, мэм, ответила я, перекинула ногу через седло и приподнялась на цыпочках.

Нет, ответила женщина и глянула мне через плечо. Не знаешь. Она смотрела на луну: туманный полумесяц над деревьями. Я закрутила педали. Береги себя, крикнула она мне вслед, будто я впрямь могла уберечь себя от всего, или она меня, одними лишь своими словами.

Я снимаю кроссовки и носки и опускаю пальцы ног в воду, устраиваю бурю в песчаной лужице и закручиваю водоворот. Поверхность напоминает мраморированную бумагу, которую мы делали на уроках рисования в начальной школе: дым сигареты отражается в водяной воронке и получаются двойные спирали. Раньше я всегда курила перед тренировками, пряталась за сараем для хранения спортивного инвентаря и выкуривала столько сигарет, сколько успевала, прежде чем меня бросались искать. После выкуренных сигарет бегаешь быстрее, это факт. Я неслась по треку, ощущая легкое головокружение и напряжение в легких, и представляла, как мое тело очищается изнутри, прогорает, чтобы вновь возродиться из пепла. Если я смогу разогнаться, думала я, все старое сгорит, и на его место придет новое.

Я не задерживаюсь на берегу надолго. В одном из съемных домов на пляже свадьба, невеста вопит, что ей не нравится песок и море воняет. Я прохожу мимо крыльца и вижу меж деревянных столбиков ограды ее широкую тюлевую юбку; теперь она вопит, что какая-то девчонка (я) влезла в кадр, она (то есть я) что, не понимает, что это практически частная собственность?

По пути домой проезжаю мимо аптечного окошка и забираю мамино лекарство. Расплачиваясь, я всякий раз нервничаю, потому что по-прежнему пользуюсь папиной картой, которую стащила из его бумажника в прошлом году, когда он впервые завел разговор о переезде на Запад. Именно тогда он сказал маме, что отложил столько денег на медицинский сберегательный счет, что ей совсем не надо волноваться о финансах, пока его не будет. Поймал ее на слабости. Мама всегда верит, когда кто-то втирает ей, что сделал что-то хорошее.

Он наверняка знает, что карта у меня, ведь каждый месяц я трачу на лекарства от пятисот до тысячи долларов. Скорее всего, он слишком раскаивается и потому не звонит и не спрашивает про карту, ведь с тех пор, как он уехал, от него не было ни весточки. Второй вариант – он думает, что сможет когда-нибудь нам все компенсировать, вот настолько он заблуждается. Наверно, отчасти справедливо и первое, и второе. У него тоже есть слабость: он верит, что может измениться, хотя все свидетельствует об обратном.

Дома мама читает журнал в моей кровати, закрыв жалюзи и выключив свет. Я сразу понимаю, что она под кайфом: она заходит в мою комнату без разрешения, только когда накурится. Обычно спрашивает.

– Вижу, ты забрала мою отраву, – она указывает на бумажный пакет с пузырьками лекарств. – Куда еще ходила?

Я сбрасываю кроссовки, и те с мягким стуком ударяются о стену.

– На работу.

– Работа, работа, работа. – Она пропевает эти слова, как строчку из мюзикла. – Детка, ты слишком много работаешь.

– Сколько надо, столько и работаю. – У нее на коленях лежит бумажная тарелка с куском разогретой пиццы, которую мы заказывали на той неделе. Корочка покоится в луже оранжевого масла. – Не испачкай одеяло, пожалуйста.

Она округляет рот, таращит глаза и изображает шок. Под кайфом она всегда кривляется.

– Еще чего. Все равно же мне стирать. – Она подносит пиццу ко рту и откусывает немного. Губы лоснятся от жира, крошки падают на воротник рубашки. – А после работы что делала? Ты разве не в шесть заканчиваешь?

– Ходила в библиотеку. – Я ложусь рядом с ней в кровать и забираюсь под одеяло. – А ты чем занималась?

– Да все тем же.

– Сильно болит? – Я поворачиваюсь на бок к ней лицом. Обычно днем она не курит, только если от боли совсем «таз лопается и мозги вытекают через уши». Так она пытается шутить. А когда становится не до шуток, запирается в ванной, ложится голой в пустую ванну и льет горячую воду из крана на макушку, а кожу на животе зажимает канцелярскими зажимами. Самодельная акупунктура.

– Ты ела? – спрашивает она.

– Тебе дать адвил ²? – Рецепт на перкосет или оксиконтин ³ уже так просто не раздобудешь, по крайней мере в наших краях. А у мамы боль «неизвестной этиологии», как говорят врачи, потому что им просто лень выяснять, хотя всякий раз, когда она приходит к врачу, она показывает на две точки, где болит: чуть ниже пупка и на затылке. В общем, они не могут установить источник боли, а если в анализах и на МРТ все хорошо, врачи склонны не доверять словам пациента.

– Давай я сделаю тебе сэндвич, – она доедает пиццу и ставит тарелку на ковер. – Это последний кусок.

– Я не голодна.

– Ты должна есть.

– Ладно, поем. – Она цокает языком. – Только потом, мам. – Я закрываю глаза и нажимаю пальцами на веки, пока перед глазами не расплываются красные круги. – Дай немножко полежать.

Она вздыхает и берет журнал, но я не слышу, чтобы она переворачивала страницы. Она смотрит на меня.

– Моя милая малышка Джейн, – тихо говорит она. – И когда ты успела повзрослеть?

Папа сказал то же самое, когда сюрпризом навестил меня в марте на тренировке. Я застегивала сумку и увидела его по ту сторону забора из рабицы; он теребил в руках сорванные одуванчики. К счастью, все обсуждали выпускной и никто не обратил внимания, когда я помахала ему и подбежала к забору. Чего стоишь тут, как педофил? – сказала я.

И тебе привет, ответил он.

Дома был?

По его лицу я поняла, что не был и не собирается.

Как мама?

Считает дни до твоего возвращения, соврала я.

В сентябре вернусь, ответил он. Провожу тебя в одиннадцатый класс.

Ага.

Не агакай.

Мы оба держались за сетку, которая на солнце раскалилась градусов до ста, и я сама с собой поспорила, что первой не отпущу. Как там Джон Великий? – спросила я.

Не называй его так, Джейн.

Я прозвала его брата Джоном Великим, потому что тот был слишком высокого о себе мнения. Папа, собственно, и в Сан-Диего поехал помогать Джону Великому продавать домашние охранные системы: мол, в жарком климате и при «активном образе жизни жителей Западного побережья» воры часто вламываются в дома, пока их обитатели серфят или пропадают еще где-нибудь.

Я пытаюсь поступать правильно, ответил он и отцепился от забора.

Краем глаза я заметила, что девчонки из команды смотрят в мою сторону. Я с энтузиазмом им помахала, как махали они, когда за ними заезжали парни. Пусть думают, что я такая же, как они, счастливая девчонка без проблем, с оптимизмом смотрящая в будущее. Они вернулись к своим разговорам.

Слушай. Я чувствовала, как солнце жжет мои плечи сквозь трикотажную футболку. Может, хватит уже кому-то что-то доказывать? Надоело.

Он ответил, что однажды, когда у меня будет семья, о которой надо будет заботиться, я все пойму.

У меня и так есть семья, о которой надо заботиться, ответила я.

1.В старшей школе в США четыре года обучения: классы с 9 по 12. – Здесь и далее примеч. пер.

2.Адвил – одно из аптечных названий ибупрофена.

3.Перкосет, оксиконтин – опиоидные анальгетики, которые связывают с феноменом так называемой «аптечной наркомании». Из-за этого их продажа в США ограничена.