Kitabı oxu: «Потерянная эпопея»

© Flammarion, 2024

© Нина Хотинская, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление Livebook Publishing, 2025

* * *

Я скомкал копию разбитой эпопеи.

Кейси. Безграничные мечты¹

Существует, стало быть, тесная связь между цветами и каторжниками.

Жан Жене. Дневник вора

Антиподы

Февраль

Это расстояние не поглотить. Впрочем, никакое расстояние не поглотить. Надо бы перестать употреблять это выражение, она знать не знает, откуда оно взялось, у кого она его позаимствовала, когда думает этими словами – да и впрямь ли думает? В лучшем случае просто сшивает старое тряпье слов, разбросанных по уголкам ее головы.

Это расстояние не поглотить. И поскольку впереди больше двадцати часов пути, у нее, может быть, есть время понять, как лучше сформулировать свою мысль, если только она не уснет. Что, вообще-то, вряд ли, потому что U-образная подушка, подсунутая под затылок, слишком мягкая и, когда она пытается расслабиться, голова откидывается назад (так что если уснет, ей сведет шею). Или уж тогда наклонится головой вперед, решись она включить фильм на маленьком экране, встроенном в спинку переднего сиденья, да только она уже видела почти все, какие только могли бы ее заинтересовать.

Это расстояние надо жевать, пережевывать, что бы она ни делала. Она пыталась летать через Сидней, Токио или Сингапур, вылет чуть свет, стоянка иногда так коротка, надо бежать на другой самолет по бесконечным коридорам без окон, но это путешествие никак не уложить в один-единственный день, в двадцать четыре часа. Оно всегда переливается через край, вытекает на вчерашний день или на день завтрашний. Если сложить дорогу в аэропорт, время, чтобы зарегистрироваться, пройти паспортный контроль, сесть в самолет, сам полет, потом трансфер, потом второй полет, потом автобус до центра города – получается в лучшем случае полтора дня, а если гнаться за дешевизной – то и все два. Как будто двадцать тысяч километров держат современные технологии в трепете. Нельзя поглотить расстояние, отделяющее Париж от Нумеа. Если фантазия исколесить планету во все стороны, путешествовать по миру – болезнь, то Ле Каю² – лекарство, думает Тасс: он всегда слишком далеко.

Тасс летала в метрополию и обратно раз пятнадцать или больше – когда она начинала, никто еще не говорил о выбросах углекислого газа, и она считает, что островитяне не должны отчитываться об этом так же, как жители континента. Однако она все еще удивляется, ощущая это расстояние, сопротивляющееся самолетам, до того большое, что путь изнуряет даже неподвижное тело в салоне, так что сил больше не остается, и иногда ей думается: а так ли было на кораблях? Было ли хуже, потому что дольше, или же, пропорционально, то же самое, потому что тела предков привыкли к медленным путешествиям, а это и вправду было самым медленным из всех? Когда ее прапрадед приплыл на Ле Каю, путь на корабле составлял сто пятьдесят дней. Путешествие ли это еще, когда оно такое долгое, или уже становится жизнью?

На маленьком экране соседа улыбчивый красавчик преследует героиню своими ухаживаниями, и все части его лица как будто склеены из принадлежавших разным людям, можно подумать, что каждая была выточена и отполирована по отдельности в мастерской, чтобы нос вышел идеально прямым, рот – чувственным, бровь – красиво очерченной, прежде чем кто-то собрал их вместе и сложил лицо актера, но вместе они не смотрятся, и это лицо, которое должно было получиться красивым, так и осталось на стадии запчастей. У Тасс не хватает духу снова идти в меню и прокручивать имеющиеся в распоряжении фильмы, она продолжает смотреть вполглаза на это вынужденное сосуществование ноздрей, радужных оболочек и резцов, носящее имя знаменитого актера.

Сосед спит в полной неподвижности с тех пор, как погасили свет. Он, вероятно, видел только первые десять минут фильма. Это колосс с островов Уоллис в серой плюшевой толстовке, Тасс не решается перешагнуть через него, чтобы сходить в туалет, она даже не уверена, что сможет сделать своими короткими ногами достаточно широкий шаг, чтобы не исполнить фигуру танца на коленках, неловкую для обоих. Он так и сидит слева теплой и непреодолимой горой. Справа ледяной иллюминатор. В самолете пахнет пластмассой, моющими средствами и карри от ужина – его, задернув занавески, готовят стюардессы.

Полет бесконечен, но, возможно, сегодня это преимущество. Еще несколько часов можно ничего не рассказывать о разрыве, оборвавшем ее связь с метрополией. Не произносить имя Томаса. Быть какой ей хочется здесь, в воздухе, где никто ее не знает. Она могла бы даже попытаться перешагнуть через соседа, и ничего, если и потрется об него, все равно она больше его никогда не увидит.

На дворе начало февраля, и расхождение во временах года между двумя полушариями достигло пика. В Орлеане у Томаса сыплет снежная крупа, дуют ветры. В начале их отношений он был нежен: если она мерзла – прибавлял отопление, взволнованно проводил пальцем по ее посиневшим губам, восклицал «Ты дрожишь!», как будто это было доказательством ее экзотики, столь же прелестным, как венок из цветов и листьев. В этом году он казался раздраженным, почти подозрительным, будто зима была сказкой, выдуманной Тасс, будто температура на улице не объясняла ее озноба, будто можно сказать «Прекрати» человеку, которому холодно. Все равно все кончено, прошлогодний снег, мороз и зимний ветер – вся эта культура холода, к которой Томас пытался ее приобщить годами. Выйдя из самолета в Тонтоуте, она почувствует невероятную густоту горячего и влажного воздуха. Южное лето прилипнет к коже, и помимо разницы во времени ей придется все ближайшие дни привыкать к разнице температур. Она по-настоящему вернется лишь через несколько недель. За это время она привыкнет к пленке пота на теле, к красным щекам, к ужасной послеполуденной лени. Часть города еще на каникулах, Нумеа вялый и почти пустой. Подруги разбрелись по всем соседним территориям, Вануату, Новой Зеландии, Фиджи, австралийскому Золотому берегу. Возможно, ей некому будет рассказывать, что произошло к северу от экватора, не с кем пить ром и коктейль № 1, крича, что все кончено, Томас, больше никогда, Томас, и клянусь тебе, он пожалеет об этом, потому что его жизнь без меня так скучна.

Когда в самолете загорается свет, Тасс повторяет про себя, что счастлива вернуться наконец по-настоящему. Поездки туда и обратно в последние годы в попытках поддержать свои любовные отношения, невзирая на расстояние, держали ее в каком-то постоянном беспокойстве, в нервной нестабильности и чувстве вины за бесконечную мелкую ложь. В метрополии она всегда продлевала свое пребывание, отвечая, что приехала на два месяца, когда ее путешествие превышало один, пусть даже на считанные дни. В Каледонии всегда рассеянно роняла, что уезжает на две-три недели, прекрасно зная, что вернется не раньше, чем через пять. Она хотела принадлежать двум местам одновременно, дать понять окружению здесь, как и окружению там, что она своя и для тех, и для других, и Тасс не сказала бы, что готова кончить четвертованной – не до такой степени склонна к драме,– но все же это было неприятно, ничего гарантированного, ничего своего. Когда она жаловалась Томасу, он отвечал, что ей стоит только вернуться и жить во Франции, но это потому, что он сам житель метрополии и думает не в ту сторону: вернуться для нее значит возвратиться в Нумеа. Она впервые покинула Каледонию десять лет назад, чтобы поступить на факультет журналистики университета Экс-Марсель. Из-за отвязного студента по имени Томас, в которого она немедленно влюбилась, ей захотелось остаться после диплома, но ни один из годов, проведенных в метрополии, не смог перестроить внутреннюю полярность полушарий Тасс: ее дом – это Тихий океан, это Юг. Она никогда не чувствовала себя на своем месте с другой стороны. Больше, чем незнакомый климат, флора и нестерпимая температура дождя,– непонимание и неведение, связанное с территорией, откуда она родом, держали ее на дистанции. В 1863 году Вьейяр и Депланш, авторы подробного описания большого острова, написали, что за кусочком западного побережья «все еще окутано тьмой». Примерно это Тасс видела в глазах собеседников в годы своей жизни в метрополии: ее земля еще окутана тьмой. Каждый раз одни и те же обрывки и осколки диалога, бесцельное столкновение.

Откуда ты

Из Нумеа

Это Таити, да

Нет, нет, не он

Что же тогда – постой, я вспомню – наверняка остров, это…

Новая Каледония

Да, конечно, да. А это Франция?

Иногда любители географии или подводного плавания сразу связывали название с территорией, первые выдавали квадратные километры и плотность населения, вторые начинали тараторить перечень рыб, но и тех и других было мало, и это все равно ничего не говорило об архипелаге.

Недалеко от Австралии, вот как? А что там знаменитого, в Новой Каледонии? Артисты или какие-нибудь… исторические личности, помоги мне локализовать.

Тасс говорила:

Атаи³

Она знала, что это им ничего не скажет, но в этих трех слогах звучало достаточно экзотики, чтобы их очаровать. Отсутствие фамилии, возможно, наведет на мысль, что речь об артисте, певце, почему бы нет, наверняка красивой заднице, в конце концов, заморской территории идут цветастые рубахи.

И Тасс всегда добавляла после нескольких секунд молчания:

А еще Луиза Мишель⁴.

Это было понятнее. Иногда:

Надо же, забавно, я учился в коллеже Луизы Мишель. Я и не знал, что она была оттуда!

Нет, нет, она скорее…

Она толком не знает, как это определить. Можно ли сказать, что Луиза Мишель жила на архипелаге? Может ли тюрьма со временем стать домом? Тасс смутно чувствует, что годы наказания могут пройти, но их нельзя прожить. Или уж лучше сказать, что Луизу Мишель сослали в Новую Каледонию?

После этого вопросы о месте, откуда родом Тасс, задавали редко. Она думает, что проблема в смущении, не в недостатке любопытства, смущение душит вопросы, которые могли бы задать о ее земле. Потому что не так-то легко хладнокровно спросить: А как же эта скала упала во французскую мошну? Кого мы обогнали на этапе? Англию? Голландию? И какое фольклорное племя истребили? У них были прелестные набедренные повязки из рафии? Ожерелья из цветов? Они прижимали к груди рыб, поймав их в океане, и баюкали песнями, покуда те не умрут? А ты, Тасс, с какой ты стороны? Ты потомок колонизаторов или колонизированных? Когда ты говоришь, что ты оттуда, что это в точности значит? Старое право крови, новое право почвы (тоже необязательно свободное от крови, да)?

Нет, люди обычно говорили:

Луиза Мишель, надо же, Луиза Мишель. Забавно…

И в какой-то мере это вполне устраивало Тасс. Ей даже удавалось этому радоваться. Она намеренно упоминала Луизу Мишель, а не Кристиана Карамбё⁵, потому что, если уж надо ассоциироваться со знаменитостью, чтобы существовать, предпочитает анархистку спортсмену. С отроческих лет Тасс любит Луизу Мишель как своего пращура, потому что та написала тексты о плавании, подобном тому, что совершил ее реальный предок, который никогда не писал текстов, потому что не умел писать, а если бы и умел, никто бы их не сохранил. Большая лакуна образовалась в семейной истории Тасс – семейная история Тасс так и начинается с огромной дыры, с густой пустоты, липкой черноты, а когда наконец выпростаешься из дыры в шестьдесят последних лет, появляются тексты: старые письма, и старые открытки, и старые бюллетени, и старые детские стишки, но вся их видимая допотопность высмеяна дырой, которая на самом деле стара, архаична и кричит, что эти пожелтевшие тексты, вообще-то, современность, хоть семья Тасс и сделала их своей историей. Томас сказал ей несколько лет назад, что его семья точно в таком же положении: неужели она думает, что все жители метрополии располагают столетними семейными архивами? Но он ошибался. У его семьи, собственно, не было дыры. Мы ничего не знаем или совсем мало о стариках старины, о предках, предшествовавших нашим прадедам, но мы хотя бы знаем, что они уже были здесь, поблизости. Может быть, не в самом Орлеане, но в окрестных деревнях. Тьма, окутывающая предков Томаса, смутно знакома: она накрывает те же поля, те же реки, те же названия деревень, что и составляющие сегодня жизнь их потомков. Предки же Тасс явились из долгого плавания, не передав о нем ни как, ни почему. Они приплыли на край света, не оставив об этом ни малейшего свидетельства. Яростный и безмолвный прыжок через двадцать тысяч километров. В начале их семьи не было ничего. И это длилось довольно долго. А потом пришло Слово, но слишком поздно, чтобы рассказать о том, что действительно интересно. К счастью, есть Луиза Мишель, она напишет, каково так медленно пересекать море взаперти на корабле, чтобы достичь каторги Новой Каледонии. В ее дневнике говорится о пене, о волнах, о неспешности, о надругательствах. Пишет она и о стихах, которые коммунары передавали из клетки в клетку, но это никак не о предке Тасс, ведь он не умел писать. Она не знает, как он коротал время сто пятьдесят дней.

Десять лет назад, когда она сказала Томасу, что родом из Нумеа, он не заговорил ни о рыбах, ни о Таити. Только заметил задумчиво:

– Существование Новой Каледонии подразумевает, что есть и старая Каледония, верно?

– Да,– ответила Тасс.– Кажется, это Шотландия.

– Ты была там, чтобы сравнить?

Едва встретившись, они стали планировать уик-энд в Эдинбурге. Тасс часто напоминала про этот первый разговор. Ей придется привыкнуть к мысли, что больше она никогда о нем не напомнит, положив руку на локоть Томаса, на его плечо или бедро, с довольной улыбкой на губах.

В иллюминаторе появляется земля. Сосед проснулся и тоже хочет посмотреть, он наклоняется всем своим плотным телом, сгибаясь «домиком». Тасс не протестует, она даже подлаживается, наклонив голову, опустив плечи, чтобы разделить вид. Так невероятно увидеть землю, растительность, людей после долгих часов полета над пустынным Тихим океаном. Она щурит глаза, чтобы различить горы, их темную зелень, запутавшиеся в вершинах облака, красную землю, серпантином утекающую в реки, бирюзовую лагуну, из которой рифы высовывают темно-синие лица. Как этот архипелаг попал сюда?

Когда Тасс была ребенком, взрослые не раз рассказывали ей историю ее земли. Была школьная версия – в 1990-х годах признали, что могут преподать островитянам нечто иное, кроме величия метрополии. Были версии друзей ее родителей, которые ограничивались маленьким кусочком территории, где прошло их детство. И главное – версия ее отца, она все растягивалась по мере того, как Тасс и ее брат росли. Все версии громоздились друг на друга, пока каледонийская территория не предстала Тасс следующим образом:

Сначала был кусок земли, отделившийся от Австралии 80 миллионов лет назад, когда раскололась Гондвана, упавший в воду, потом всплывший, ощетинившийся горами и холмами, которые постепенно покрылись деревьями: твердыми, как железо, и темно-зелеными фруктовыми.

Потом были люди, которые назывались канаками и в начале всех начал сами не были здешними, но пришли с других островов Тихого океана две, три или пять тысяч лет назад – смотря в какие уголки архипелага. Как? Никто толком не знает. Некоторые рассказывают, что это было сразу после Всемирного потопа, когда вода еще достигала горных вершин и все плавали среди обломков, но эти краснобаи слишком много общались с монахинями и пасторами. Другие утверждают, что первыми высадились не люди, но ямс, наделенный даром речи и способный управлять лодкой; люди лишь следовали за ним. Иные рассказы начисто отвергают идею плавсредства, будь оно нагружено людьми или клубнями, и уверяют, что, конечно же, первый человек родился здесь, от лунного зуба, который упал на скалу и сгнил, потому что лунные зубы, гния, могут порождать змей, угрей, ящериц, но также и людей, только процесс это очень долгий. Как бы то ни было, в начале, дочь моя, были канаки.

Потом были добытчики сандала, которые сновали туда-сюда, как налетавшие ветерки, и жили торговлей деревом.

После пришли миссионеры, полные решимости остаться и объединить школу с Евангелием.

Затем начался большой балет каторги: администраторы, тюремщики и каторжники, последних свозили со всей империи, присылали сотнями, так споро прибывавшими, что в конечном счете двадцать пять тысяч человек были изгнаны сюда.

Были еще поселенцы, зачастую привлеченные лживыми посулами и уже видевшие себя хозяевами плантаций.

Потом, дочь моя, потом… были жители Новых Гебридов, бывшей английской колонии, ставшей сегодня Вануату. Были яванцы для домашней прислуги; и все те, кто «преуспел», будь они крупными или мелкими поселенцами, должны были иметь своего яванца, свою яванку.

В начале ХХ века были вьетнамцы и индонезийцы, «завербованные под контракт», что ничего не значит, вернее было бы сказать порабощенные, с ними обращались как с рабами, да и с японцами тоже, которых с яростью изгнали во Вторую мировую.

Разумеется, в войну пришло время американцев, эпоха изобилия, которую здесь до сих пор воспевают, когда расплодились асфальтированные дороги, мосты и машины с двумя ведущими осями, чтоб ездить по ним, о время американцев!

После 1962 года были оравы черноногих, осевшие здесь. Самые знаменитые сделали блестящие политические карьеры, а другие прибыли с пустыми руками, но за душой у них имелся рецепт кускуса.

Позже был наплыв жителей метрополии во время никелевого бума. Ибо с первых шагов белых или почти белых были шахты и их разработчики, открытия и истощения жил, которые бросали людей сюда, потом отсылали туда по мере сюрпризов земли: кобальт, хром, марганец и, конечно, никель. Привлекая жителей метрополии, которые оставались или уходили, когда жила иссякала. Как прилив – то нахлынет, то отхлынет…

А мы, баба, спрашивала Тасс, а мы? Из какой мы волны?

Дай я отвечу вопросом на вопрос, сердце мое. Как тебя зовут?

Сильвен встречает ее в аэропорту Ла-Тонтута, сразу обнимает и прижимает к себе крепко, что есть сил, пот к поту – пот Сильвен, едва проступивший под мышками, пока шла от машины к кондиционированному аэропорту, и пот Тасс, полуторадневный, уже напластовавшийся на кожу. Джу, брат Тасс, вызывался в транспортировщики, но в последний момент уехал отдыхать на островок с женой и тремя мелкими. «Семья, ты ж понимаешь»,– написал он Тасс, как будто она сама не принадлежала к той же организации, имея перед ней насущные долги. Она спешно обратилась к Сильвен, но подруга матери не может так легко нести чемоданы, нет у нее рук Джу – тот проводит много времени в спортзале, хотя предпочел бы, чтобы все считали его округлые бицепсы плодом исключительно водных видов спорта, которые он практикует в чрезмерном количестве, Тасс их все путает: доски, паруса. Нагруженная багажом тележка шатается и скрипит, Тасс толкает ее, Сильвен суетится вокруг, неуклюжая, но с сосредоточенным видом, как будто равновесие всего этого – ее личная ответственность и ее шедевр. Тасс всегда предпочитала путешествовать налегке, но на сей раз орлеанская квартира выплеснула в ее чемоданы все вещи, оставленные ею у Томаса за прошедшие десять лет. Она кажется себе Абдуллой, выходящим со свитой из замка Муленсар в одном из альбомов про Тинтина, она не помнит каком. И ей очень, слишком жарко.

Ведя машину очень медленно (она панически боится выбоин), Сильвен деликатно избегает любых вопросов, она не спрашивает Тасс, что у нее там с Томасом. Вместо этого она говорит о погоде, а это не просто дежурная тема, здесь и сейчас погода – не пустые слова для поддержания разговора, тут и тропические ливни, и грозы, террасы поспешно убирают, машины переставляют в места понадежней, хотя и те не совсем, циклон приближается, циклон уходит, только и знай стискивай зубы. Тебе повезло, он только что прошел на Сосновом острове, напугал, но уже два дня погода стоит хорошая… Тасс слушает ее вполуха, впитывая глазами темную зелень на обочинах дороги. Пятьдесят минут пути теряются в красках растительности. Красные цветы фламбуаянов, пусть даже немного привядшие,– как дивное видение после зимней бурости Франции. Там и сям возникают рекламные щиты агрессивных размеров, нахваливающие мощь новеньких машин.

Грозы, продолжает голос Сильвен, твердо решившей не касаться личной жизни Тасс, вот грозы – просто катастрофа, никогда такого не видела, небо испещрено молниями, от грома сотрясаются стены, кажется, что это происходит прямо в твоей постели, твой кот стал сердечником из-за этой пакости, ему это сократило жизнь на десять лет.

Когда они приезжают в Нумеа, Сильвен сразу ведет Тасс выпить в лаунж-бар у самой воды. Это, по ее мнению, то что надо, чтобы оправиться от полета: поклюешь немного, посмотришь на закат, а потом ляжешь спать. Тасс предпочла бы поехать домой, принять душ, смыть геологические пласты пота, но она не спорит. Она знает, почему Сильвен сразу потащила ее к океану. Она делала то же самое с Томасом, когда он приезжал в Новую Каледонию: начать его знакомство с Нумеа с мерцающей красоты бухт, из страха, что иначе он найдет город слишком уродливым, слишком маленьким или попросту слишком нескладным, чтобы вдаваться в его географию. Нумеа – полуостров, к которому чередой работ присоединили другие полуострова, образующие вот здесь маленькое щупальце (бывший островок Брюн), а вон там непропорциональный вырост (бывший остров Ну). Центр города крошечный, несколько строго параллельных и перпендикулярных улиц, аккуратный рисунок которых восходит к рождению колонии. Центр – это большая площадь Кокосовых пальм, а вокруг ничего стоящего внимания. В центре бывают ради административных демаршей, покупок, обеда в ресторане Альфонса, но туда отправляются на машине или автобусом и быстро уезжают, когда миссия выполнена. Все знают, что у жителей метрополии по приезде, в мягком вечернем воздухе, может возникнуть искушение сказать себе, что они пойдут «прогуляться по центру», может быть, они даже приехали из мест, где муниципалитет любит выспренне говорить о «сердце города», и, конечно, воображают, что раз сердце, значит – бьется и что центр – основа жизни города, в то время как предместья – лишь бескровные окраины. Но это не относится к Нумеа. Кстати, Сердце города – название квартала предместья, а вовсе не центра города, о котором обычно говорят и пишут просто «в центре», хотя он расположен даже не в центре полуострова, это маленький кусочек его западной части. Город слишком холмистый в середине, чтобы построить доступную штаб-квартиру, пришлось сдвинуть центр, поместить его совсем рядом с морем, там, где можно было выровнять и сгладить, чтобы получить небольшую поверхность и с легкостью разграфить ее. Все, что плоско, заселено в Нумеа – ведь надо же куда-то девать сто тысяч жителей,– а остальное зияет. Да, на разных вершинах в основном построены жилища, а между жилищами порой зияют дыры, здесь слишком косо, чтобы возвести что-нибудь. Город проложен пунктиром (знаешь ли ты, Томас, что плотность населения Орлеана, этого города, который ты находишь таким спокойным, таким пригодным для жизни, вдвое превышает плотность населения Нумеа?). На вершинах, прошитых жилыми кварталами, тоже никто не прогуливается. Извилистые улочки для этого не подходят, они почти лишены тротуаров, и внедорожникам размером с часовню приходится брать их штурмом. Тем более не гуляют в богатых приватизированных кварталах, где отнюдь не всякий войдет в автоматические ворота. Не гуляют в кварталах простонародных, потому что мужчины, усевшиеся в теньке выпить пива, не любят, когда на них смотрят как на зверей в зоопарке, а их бородатые лица пугают; не гуляют и среди лачуг из дерева и жести на незаконно захваченных участках, потому что сквоттеры нервничают при виде незваных гостей; не гуляют в Маженте, потому что здесь маленькие самолетики взлетают к другим островам архипелага и от их гула раскалывается голова; не гуляют в порту, если не считать крытого рынка, потому что большие корабли пахнут бензином, повсюду припаркованы машины, а вокруг сложные дороги, и каждый раз, когда загорается зеленый свет, все начинает реветь. В общем, понятно, в Нумеа не гуляют, разве только вдоль бухт. И поэтому вновь прибывших или, как Тасс, только что вернувшихся ведут прямиком туда. У залива Вата или бухты Лимонов понимаешь, что Нумеа полуостров – что прелестно – и у бухт, не в пример извилистым холмам, дорога проста: идешь вдоль моря, поправляя солнечные очки, чтобы блики не обожгли глаза, приветствуешь знакомых, а то и останавливаешься выпить стаканчик.

Все столики под соломенной крышей заняты, и восторженная официантка, почти подпрыгивая, усаживает их на пляже на большие темные пуфы. Тасс не знает, встанет ли Сильвен после второго или третьего коктейля. Сильвен под шестьдесят, и Тасс всегда знала ее толстой, хотя Сильвен часто говорит о своем прежнем теле, и какие подвиги она когда-то могла совершить, и какую одежду любила носить раньше. Послушать ее, так в молодости у нее была такая же наружность, как у Джу, тело из мускулов и мощи. А потом бог весть что случилось, и вот все растаяло в мягких валиках и золотистом пушке. Тасс обожает лицо Сильвен, потому что у нее крошечный, очень красиво обрисованный подбородок и второй подбородок ниже, играющий ту же роль, что бархатные подушечки в шкатулках с драгоценностями: второй подбородок подчеркивает всю красоту маленького первого, который кажется еще тоньше, еще точенее, выступая из валика. Каждый раз, когда Сильвен говорит, что надо сесть на диету, Тасс думает о будущем одиночестве маленького подбородка и восклицает: «Нет! Не городи чушь!»

– Ты сказала матери?

Вместо ответа Тасс закуривает сигарету. Матери она скажет позже, когда будет крепче. Она. Не мать. Ее мать всегда крепка, потому что ее матери на все плевать.

– Скажи матери.

– Она опять будет на меня сердиться, Сильвен.

Потому что я побеспокою ее, чтобы сказать, что мужчина ушел от меня при жизни. Странная формулировка, но она в точности отражает мнение, которое мать Тасс выскажет о ситуации. Ее муж, отец Тасс, умер больше двадцати лет назад. Только так, в ее разумении, мужчина может уйти. Все остальное – обломы. И виновата Тасс.

– Может быть, она будет рада. По крайней мере, это значит, что ты больше не уедешь.

Тасс плохо себе представляет, как эта новость может обрадовать ее мать. Единственное, что делает ее истинно счастливой, это старая мебель, за которой она регулярно ездит в Индонезию, тщательно реставрирует и перепродает очень дорого. Перемены, происходящие в жизни дочери, ей немного досаждают: они отвлекают ее от рутины, состоящей из резных деревянных панелей, крестовин, розеток и нестыкующихся стыков. Тасс на нее не в обиде – или не мучается этим,– потому что мать стала такой давно, как только ее дети выросли. До этого она всегда была готова выслушать, проявляла внимание и эмпатию. Пока она растила их одна, она была безупречна, если родитель вообще может быть таковым. А вот в последние десять лет сосредоточилась на своей работе (розетки, крестовины, стыки). Если Тасс позвонит и скажет, что ей хочется плакать, мать ответит, что получила шкаф из мангового дерева, который приметила в свою последнюю поездку. Скажет, что мебель пострадала при перевозке. Мне плохо, скажет Тасс, а мать ответит: даже самые дорогие транспортные компании нанимают неумех. С Джу обращаются не лучше, хотя он умеет делать вид, будто ему интересно все это (стыки, розетки и крестовины), и может поддержать разговор на эту тему с матерью. Когда Тасс ее навещает, это не приятнее, чем телефонные разговоры. Дом полон шкафчиков из красного дерева, резных сундуков и высоких спинок кроватей, которые нужно обходить, прокладывая себе дорогу под нескончаемые «Осторожно!» и «Не трогай руками». От матери пахнет полированным деревом, скипидаром, краской и кокосовым маслом, запахи отбивают всякое желание прижаться к ней. Сильвен не меняла духи, сколько Тасс ее знает. Эти духи идут к запаху ее пота, хороший парфюм для здешних мест.

Отец Тасс умер, когда ей было одиннадцать, погиб в автомобильной аварии. В том году Тасс часто нюхала духи Сильвен, духи всех подруг матери, крепко сжимавших ее в объятиях. И спустя годы тоже. Кокос, лаванда, иланг-иланг, роза, нотки мускуса, ваниль до тошноты, ветивер, тутовая ягода. Друзей-мужчин, которые раньше заходили в гости на аперитив или предлагали прогулку на яхте в выходные, как-то сразу стало меньше. Редкие запахи бергамота, фармацевтического лосьона после бритья, крема для загара, соли, уайт-спирита и табака исчезли вместе с ними. Нотка перца, немного кожи, а потом – ничего. Как будто они были не друзьями семьи, но друзьями отца. Если не считать Джу, Тасс росла в окружении одних только женщин. Она была их дочкой, племянницей, крестницей. Со временем она стала их подружкой, той, что вводит в курс изменений моды, подружкой, благодаря которой они чувствуют себя молодыми, а иногда и, наоборот, очень старыми. По той сети, которую сплетали вокруг Тасс их разговоры, их внимание, их подарочки, она отчаянно скучала во Франции. И когда начались для нее годы постоянных странствий туда и обратно, она говорила Томасу, что ей нужно быть у моря, нужно тепло, нужно проживать то, что проживает ее страна, но нуждалась она и в этом сборище седых головок, с их всегда чуть размазанной губной помадой, оторванными пуговками блузок, которое отвечало по телефону в любой час, вечно путая «он» и «ан», и прощало ей слишком многое.

Сильвен роется в своей большой сумке, вытряхивает половину содержимого на песок, чтобы добраться до дна, и извлекает связку ключей.

– Я сделала для тебя покупки,– говорит она.– И заправила машину. Чтобы ты чувствовала, как тебя хорошо встретили.

Она пытается рассмеяться своим пиратским хохотом, но он сегодня немного грустный. И все пьет свой мохито, сдержанно и меланхолично прихлебывая. Сильвен часто говорит, что мыслит себя выключателем, у нее только два возможных состояния, верх и низ, она переходит из одного в другое со щелчком, которого никто не слышит, он звучит только у нее в голове. Она говорит, что ее утомляет быть выключателем: ей так хотелось бы стать тумблером плиты со всем диапазоном температур, или колесиком радиоприемника, или регулятором галогеновой лампы.

– Спасибо.

– Да не за что.

Маленькие крабы, бледные и наэлектризованные, бегают по песку так быстро, как будто летают. Серебристые чайки над ними слишком ленивы, чтобы пытаться перехватить их в бешеной гонке. Они привыкли ковыряться в остатках пикников и рыбном мусоре, выбрасываемом с лодок после ловли. Некоторые как будто спят, удобно усевшись на воде, и легкая волна покачивает их.