Kitabı oxu: «Демон спускается с гор»
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
© Аве А., 2024
© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2024
* * *
Глава 1. Гнилые земли
Девушки сидели в доме тетушки Гаши, плели корзины. Руки их не отвлекались от работы, а работа не мешала оживленной беседе. Айсэт тоже плела. Связывала ветви боярышника шерстяными нитями и напевами. Трудилась над оберегом. Гумзаг, их жрец, поручил матери поднимать Айсэт среди ночи и требовать повторять тот или иной заговор. И мать неустанно исполняла наказ, тормошила Айсэт каждую ночь. Слова запечатлелись на веках Айсэт, остались зарубками на зубах. Стоило закрыть глаза или провести языком по нёбу, заговоры выходили из нее легче, чем дыхание:
Глазом одаренный, да сердца лишенный;
Словом наделенный, да разумом ослепленный,
Если навредил тебе, пусть небо покарает его.
Пусть проклянут боги. Боги, что были; боги, что будут.
Того, кто укусил, я кусаю.
Того, кто слово молвил, языка лишаю.
У того, кто здоровье забрал, силы отбираю.
Пусть услышат люди живые и люди мертвые.
Маленького Дымука третий день лихорадило. Чаж, его мать, которая еще два года назад сидела вместе с остальными за плетением, нашептала Айсэт всех возможных виновниц болезни сына. В котелке над очагом дымился настой. Айсэт собрала горьких трав, рассказала Чаж, как заварить травы, как остудить, как давать Дымуку. Но Чаж настаивала, что лихорадка, охватившая сына, от сглаза. Прозвучало имя свекрови Чаж, хозяйки дома – тетушки Гаши, и имена девушек, приходивших проведать больного мальчика. Они принесли ему лепешек и каши с медом, но дары не помогли им освободиться от подозрения. Айсэт покорно перебирала в заговоре подсказанное. Создавала магический узор, в котором запутается чужая злая воля. Она привыкла к тому, что деревенские искали причины недугов друг в друге. И заговоры от порчи просили чаще целебных трав.
Айсэт пришла к Чаж и ее сыну позже других. Задержалась дома. Так некстати, под Ночь Свадеб, разболелись деревенские. И отец, и мать, и старый Олагай – их ближайший сосед, – и крошка Дымук – внук тетушки Гаши, – и Нафица, у которой ребенок не спешил появиться на свет, хотя срок его наступил. Даже корова с ночи не могла отелиться. Айсэт уговорила мать отдохнуть и сама тянула теленка за скользкие ножки, успокаивая корову ласковыми напевами. Козы блеяли, чувствуя смерть, что могла присмотреться и к ним. Теленок родился мертвым. Айсэт трижды произнесла заклинание, призванное уберечь остальной скот и его хозяев от беды. И перечислила в нем имена всех жителей деревни.
Она знала, что мать, не позволявшая себе отдыха даже во время болезни, со стоном готовила утреннюю трапезу. Отец лежал, уставившись на кинжал, который висел на стене мужской половины дома и давно уже смирился с покоем. А тетушка Гошан, жена Олагая, высматривала Айсэт со своего двора. Окрик ее плутал между стволов любимых отцом груш и яблонь, метался меж крытых соломой островерхих пчелиных домиков, расставленных ровными рядами – по семь ульев в каждом. Путался в густом переплетении прутьев в стенах их круглого жилища – почти улья для маленькой трудолюбивой семьи. И замолк в испуге, натолкнувшись на Айсэт, которая выбралась, наконец, из коровника и спросила, что же нужно достопочтенной тетушке на этот раз.
Точно так же дрогнули и оборвались голоса девушек, когда Айсэт вошла в дом Чаж. Потом разбежались громкими шепотками: «Ведьма явилась. Удэ пожаловала». Девушки посматривали на Айсэт исподлобья. Тетушка Гаши на Айсэт взирала с презрением. По ее мнению, Гумзаг должен был скатиться с верхней части деревни, где его дом венчал маленькое поселение, хоть на спине. Ведь муж тетушки Гаши лично просил старого жреца поглядеть на расхворавшегося внука. Но вместо широких, хоть и согбенных плеч, покрытых черной буркой, и высокой мохнатой шапки из темноты явилась худая, лохматая, босоногая Айсэт.
– Если бы знала, что растить детей так трудно, добровольно пошла бы к духу, – громко прошептала Чаж.
Она вся взмокла от жара, плывущего по дому. Травы делились своим ароматом, заговоры – силой, но Дымук не приходил в себя.
– Как Айсэт? – спросила одна из девушек. – Она вон все в лес ходит, не дожидаясь свадебного дня. Присматривается к жениху.
Айсэт сжала зубы, выпевая заговор. Чаж покосилась на нее.
– Просит, видать, чтобы забрал. Надеется, что хоть дух на нее позарится.
Девушки засмеялись. Туман настоя всполошился девичьим смехом, закрутился, затанцевал. Дымук задышал часто и тяжело. Чаж склонилась к нему, мелькнувшая улыбка сменилась тревогой. Она то и дело поглядывала на раскачивающуюся над сыном Айсэт, на ее правую щеку и глаз, на пятно, что напоминало винный потек или огненный отпечаток. Или, как говорили многие, кровь, которая забыла, что ей место внутри человека, а не на его коже. Отводила взгляд, брала Дымука за руку и прижимала его ладонь к своему лбу.
– Не слушай их, пожалуйста, – попросила Чаж. – Вылечи его, я знаю, ты можешь.
Айсэт мотнула головой, отгоняя шепот, что мешал напеву. Распущенные черные волосы упали на лицо, отрезая Айсэт от Чаж. Ни к чему матери отвлекаться от больного ребенка, она должна мысленно повторять целительные слова знахарки, чтобы укрепить их. «Ничто так не помогает человеку, как молитва матери», – сказала ей Айсэт, прежде чем сесть рядом с Дымуком. И думала, что Чаж все поняла. Но ту куда больше волновал смех подруг, которых она подозревала в сглазе, и метка на лице Айсэт.
– Бросьте смеяться, – подала голос тетушка Гаши, круглолицая, дородная, в неизменной зеленой шапочке и черном платке, из-под которого выглядывала седая коса, – если не хотите вскоре слезы лить.
Любая девочка с детства усваивала завет старших женщин: много смеяться – много плакать. Слезы не всегда следовали за весельем, но запрет впитывался глубоко, девушки замолчали. Тетушка Гаши поглядела поверх их голов на сидящую в углу Айсэт, поджала губы. Могучая грудь ходила вверх-вниз, тетушка выражала недовольство и ведьмой, и невесткой.
– Разбредайтесь по домам, займитесь положенными делами. Мать должна смотреть за детьми, девушка – готовиться стать хозяйкой и матерью, – тетушка перемежала оханье с наставлениями, чтобы лучше доходило до непутевых девиц. – Вы достаточно разделили нашу печаль. А ведьма пусть лечит ребенка. Или бежит за жрецом, если сама ни на что не способна.
Девушки поклонились старшей хозяйке дома, пожелали Чаж здоровья для сына и покинули дом.
– Скажешь что по делу? – требовательный взгляд тетушки царапал лицо Айсэт. – Или заставишь старуху идти за Гумзагом?
Мужчины семьи тетушки Гаши еще не вернулись с пастбища. Повели коз и коров к западному отрогу гор, где скот мог прыгать среди камней и утесов, отыскивая мягкую весеннюю зелень. Чаж с тоской глянула на Дымука, на свекровь, на порог и схватилась за рукав Айсэт.
– В доме было слишком много холодного воздуха, – спокойно ответила Айсэт. – Ветер в это время носит лихорадку. Учитель предложит всей семье пройти под орехом. Я скажу ему – и он выроет яму.
– Под орехом пройдет вся деревня, если Гумзаг скажет. Но это будет завтра. А ее ребенок умрет сегодня. Лихорадка или глупость погубит его; я сказать не решусь, но смерть его останется на твоей совести, удэ.
– Нет, – воскликнули хором Айсэт и Чаж.
– Айсэт вылечит его!
– Мальчик не умрет.
– Тогда лечи моего внука как умеешь. И надейся, что милостивый Тха1 поможет тебе.
Тетушка Гаши вернулась к своему занятию. Руки мелькали над треугольной доской с острыми зубьями: она вычесывала шерсть, перебирая продольные и поперечные нити. Невестка ее сейчас почти не интересовала. Тетушка шмыгала носом, запах настоя ей не нравился.
– С охоты добычу приносящему на бурку шерсть расчесываю, – зачастила тетушка Гаши себе под нос. Все женщины знали простые заговоры, что защищали близких от холода, тревог и неверного пути по лесу.
– Ты же вылечишь Дымука? – Чаж снова перешла на шепот. – Он мой первенец, такой ласковый, такой родной. Что я буду делать без него в этом доме? Дымук любит тебя, Айсэт. Наши детки любят тебя и никогда не обижают. Ты же вылечишь его?
Айсэт смотрела в пол. В пламени очага плясали тени: ее, Чаж, тетушки. Тени низенького трехногого стола, котла и цепи, жерновов ручной мельницы, домашней утвари, перекладин под крышей, на которых размещались седла, большие деревянные блюда и связки трав, узкой кровати Дымука. И его самого. Тень мальчика нитью вилась по полу. И по ней Айсэт куда лучше, чем по горячему лбу и холодным рукам и ногам Дымука, понимала, что Чаж ошибалась в своих предположениях о дурном глазе, а тетушка Гаши права, говоря о смерти. Завтра утром девушки, которые нарушили покой дома смехом, огласят его воем и причитаниями.
– Уведи тетушку, – приказала Айсэт. – Заговоры не помогут.
Чаж вцепилась в ее ладонь. Пламя очага коверкало черты, на лице молодой матери застыла маска страха.
– Делай.
Чаж двигалась бесшумно. Присела рядом со свекровью, что-то сказала на ухо, заглядывая в глаза. Раз, второй, третий. И тетушка Гаши поднялась, качнув животом, в два шага добралась до порога и вышла в теплый вечер. Айсэт не спросила, что именно шепнула Чаж тетушке Гаши. Она привыкла к тому, что по велению Гумзага люди покидали дом больного. Находили нужные слова, чтобы исчезнуть, предоставить колдуну творить свою магию, не хотели видеть пляску жизни и смерти, в которую так легко вовлечься. Тетушка, как и прочие, боялась демонов, в дикой жажде крови преследующих рожениц и детей до трехлетнего возраста. Боялась нагучицы2, наверняка накормившей ее внука молоком своих железных грудей. И обманщицы-лисицы, что могла принять облик Чаж и заколдовать ребенка, чтобы утащить его в лес. И неопытной ведьмы, которой нечем было напугать всех этих голодных созданий земли, разве что собственным лицом.
Чаж вернулась к сыну.
– Держи его за плечи, – распорядилась Айсэт. – Покажется, что сил больше нет, – не отпускай. Услышишь голоса – не отвечай. Увидишь, что я падаю, – не вздумай поднимать. Как закончу, сядешь к его голове. Я уйду, и ты не окликнешь меня. Повтори!
Пар, смех, угрозы и просьбы выветрились из головы Айсэт, пока Чаж повторяла ее распоряжения. Она почти упустила последний вопрос Чаж: «Этому тебя Гумзаг научил?» – и едва удержалась, чтобы не признаться: «Нет».
Айсэт наступила на тень Дымука. И провалилась в нее.
Голубая дымка приняла Айсэт, обернулась водой, утянула в глубину. Айсэт никак не могла привыкнуть к холоду и мраку, которые накрывали ее, стоило вступить в тень больного. Она колотила руками и ногами, рвалась на поверхность, но тело оставалось неподвижным. Вода тянула в черноту, что расползалась по голубому простору. Айсэт закрыла глаза, позволяя темноте пробраться в нее, затем открыла и приказала телу слушаться. «Утонешь», – на разные лады бормотали воды.
Айсэт наступала на тень, и та разливала под ней воды болот. Густо-голубые у поверхности и черные в глубине, они были знакомы всем в ауле. Смрадные и губительные для всего живого, болота определили название Гнилых земель и существование несчастных, рожденных в их пределах. Но никто в деревне Айсэт не подозревал, что эти воды они носили и в тенях, следующих за ними по пятам. Носили вместе с часом своей смерти.
«Утонешь, – повторялось знакомое обещание, пока Айсэт погружалась во мрак недуга, утягивающего Дымука прочь от матери. – Мы всегда будем с тобой».
Айсэт чувствовала сопротивление воды, разгоняла пузыри воздуха, застилающие обзор. Порой тени показывали прошлое, но у Дымука прошлое меньше капли в этом черноводном пространстве. Если он и помнил что-то, горячка болезни вытеснила воспоминания. Воды дарили ему мягкое тепло, а течение звало отдохнуть от боли и судорог.
Дымук тонул быстрее Айсэт. Она теряла очертания его тела, окруженного слабой белой дымкой. Тусклый свет не принадлежал болоту, он исходил от Дымука. Малыш отдавал себя миру теней. Не тянул наверх рук, не дергал ногами, тонул ровной веточкой, покорной судьбе. Айсэт снова закрыла глаза – нужно было принять воду мальчика, уговорить не выталкивать ее прочь. И предложить то, к чему Дымук захочет стремиться. Умирающие забывали о связи с землей. Смерть приходила с лаской, с ночным шепотом звезд и свежим воздухом гор вместо страданий. Воинам обещала славу, матерям – детский смех, сыновьям – материнский взгляд, дочерям – отчий дом и первую, почти запретную любовь. Детям – колыбельную, которую они услышали, впервые войдя в этот мир. Айсэт должна была спеть Дымуку колыбельную раньше смерти. Вот и глотнула черной воды, что пахла настоями, которыми Айсэт отгоняла хворь, и ощутила, как болезнь Дымука входит в нее. Воды тоже пели. Множество голосов переполняло тело ребенка: «Ты останешься один, никто не полюбит тебя. Тебя оторвут от матери и отца и бросят в чужие руки». Болото твердило ему о скором уходе из семьи, и в Айсэт пробирался холод страха – Дымук верил голосам, и душа его нуждалась в защите темных вод: «Здесь никогда не бывает одиноко. Мы всегда рядом с теми, кто вверяет нам душу».
Тело Дымука расслабилось. Зато напряглась Айсэт, она не могла тратить время попусту:
В люльке детской кот дремал,
Сладкий сон к себе позвал.
Сладкий сон кота позвать
Обещает к сыну мать…
Вода подсказала Айсэт колыбельную, которую пела Чаж, когда Дымук родился. Как подсказала и то, что в ее шепотках вовсе нет лжи: пройдет три года – и, согласно традициям, Дымука отправят в другую деревню, воспитываться в чужой семье, засыпать под песню чужой матери, если, конечно, она захочет ему петь.
«Она откажется от тебя, – настаивали тени болота, – ты ей не нужен. Но мы принимаем, мы любим детей».
Родная мать не могла воспитать из сына настоящего мужчину, ведь она окружала его заботой, воркованием, душила любовью и нежностью. Приемная семья учила мальчиков самостоятельности, трудолюбию, силе духа и тела. Но вода шепнула Айсэт, что Дымуку не стать мужчиной, он вернется в холодную глубину смерти, достигнув десяти лет. «Так зачем тебе кидать его из одной гибели в другую?» – вопрошали тени.
Смерть прикрывалась милосердием.
«Если отдать его тебе сейчас, – спорила с ней Айсэт, – то через день-два ты придешь и за Чаж. Ты пообещаешь ей встречу с сыном. И она пойдет с тобой не оглядываясь».
Лау-лау, люльку я качаю.
Сон придет, как кот пришел,
И все будет хорошо.
Спи, сынок, наступит срок,
Станешь статен и высок,
Кудри солнце напоит,
Всех врагов твоих сразит.
И от сглаза, и от зла
Защитит оно тебя…
Марево отделилось от Дымука и поднялось к Айсэт. Она выпростала руки и обхватила еще пока не самого мальчика, а его намерение вернуться к жизни. Вода забурлила. Гнилостный болотный запах забрался в нос вместе с водой. «Не верь ведьме, – задрожало болото, – она сама тонет. Она обманывает тебя, никто больше не споет колыбельных. Все уйдут, все умрут. Никого не останется в проклятых землях. Но твой сон не потревожит их боль. Ты будешь с нами ждать в тишине и покое».
Наша гордость и наша краса,
Ты, малыш, – золотая роса,
Что упала на наше село.
Седловину горы,
Что в снегу до поры,
Для игры ты возьмешь как седло.
Сквозь обманчивое сияние Айсэт поймала настоящего Дымука, откликнувшегося на колыбельную, и не ощутила сопротивления. Срок его еще не настал, как бы смерть ни торопилась прибрать мальчишку раньше времени. Голоса не проникли из его головы в сердце. Дымук прижимался к Айсэт, они поднимались из теней, связанные песней. «Не обманывайся, – злились воды. – Мы берем свое. Мы с тобой… Утонешь». Айсэт не слушала их, но знала, что лишь отложила победу смерти. Смерть отдавала Дымука, чтобы потом забрать и разбить сердца двух матерей, родной и приемной. Но к тому времени у Чаж будет еще двое детей, а к приемной вернется ее старший сын. И их боль от потери притупится.
«Мама тревожится, Дымук. Ждет тебя. Ты навсегда ее любимый сын. И никто этого не изменит», – шептала Айсэт мальчику на ухо.
С Дымуком в объятиях Айсэт всплывала легко. Вода расступалась перед ними, а колыбельная спускалась вниз, унося болезнь в глубину. «Сколько ни отмерено судьбой, живи положенное тебе время», – говорил больным Гумзаг, и Айсэт чутко внимала его урокам.
Дымук глубоко вздохнул. Ровное дыхание разнеслось по дому мирным сном. Чаж вскинула голову. В окно заглядывали предрассветные сумерки. Тени не стирали мира людей до конца. Из тьмы болотной воды Айсэт видела многое: всю ночь Чаж просидела у кровати сына, боялась пошевелиться, задеть ногой бездыханное тело ведьмы. Тетушка Гаши, устав ждать во дворе, сходила за жрецом. Старый Гумзаг вошел в дом, окинул взглядом неподвижные фигуры. Долго рассматривал Айсэт, а после вышел, не проронив ни слова. Гумзаг нарекал Дымука, появившегося в долгих родовых муках Чаж. Теперь он тихим голосом, который заставлял слушаться любого жителя деревни, объяснял тетушке Гаши, что им должно провести ночь в доме соседей, а Айсэт – позволить делать то, что она умеет. «Ваш внук выживет, – сказал жрец. – Утром принесете мне кувшин козьего молока и копченого мяса в благодарность».
Дымук очнулся, заплакал, попросил воды у матери. Болезнь отступила. Айсэт встала, оттряхнула платье. Бледная, с горящей меткой на щеке, она наверняка походила на демона, который скорее пришел отнять мальчика, чем спасти.
– Не оставляй дверь открытой, – Айсэт пошатывалась, отдавая испуганной Чаж распоряжения. – Завесь кровать тканью, чтобы уберечь от мошки. Они носят чары болот. К вечеру дам тебе амулет с особыми знаками от болотных голосов. Я прогнала их прочь, но они вернутся. Пой ему. Нужно, чтобы он слышал голос человека, а не бесплотных духов. И еще дам трав. Научу тебя правильно заваривать настой. Пусть все время пьет. И следи, чтобы простыни под ним были сухими. И, – Айсэт указала на пустой альков, где почти весь вечер просидела тетушка Гаши и девушки, – не пускай посторонних в дом, пока сын не наберется сил.
Чаж не двигалась. Забыла кивнуть, приложить руку ко лбу и груди, поблагодарить ученицу жреца. Айсэт вышла из дома и осторожно притворила дверь. Она задержалась на краткий миг, расслышав голос молодой матери:
– Я больше не подпущу к тебе зла, сынок. Ни сглаз, ни болезнь, ни слово ведьмы. Никого чужого. И в первую очередь эту меченую, заглядывающую в людские тени.
Айсэт сорвалась с места. Ее гнала песня, что звучала в ее голове громче, чем пела сыну Чаж:
А когда подрастешь,
Ты коня подкуешь,
В руки саблю возьмешь.
И тогда кони в бой полетят –
Будешь ты впереди,
А поскачут назад –
Будешь ты позади,
И к тебе не пристанет беда.
Кому-то не повезло родиться в Гнилых землях, кому-то вдвойне не повезло попасть в них по прихоти судьбы. Гнилые земли принимали заблудших, но никого не выпускали обратно. Они уже не помнили времена, когда люди стекались к их селениям из ближних и дальних краев, кланялись деревьям в священных рощах, где протекали горячие, беловодные источники, что избавляли от любых ран и недугов. Но искали этих воспоминаний и людского почтения, что со временем превратилось в страх. Только жрецы, сколько бы их ни сменялось, углублялись в леса Гнилых земель, поднимались к скалам, бродили вдоль семи болот: Кольца, Бороды Старика, Кабаньего Следа, Слепого, Черного, Лужи и Безымянного. Выводили купцов из родного села к торговым путям, а мальчиков, которых отправляли воспитываться в чужие семьи, – в соседние селения.
Жрецы и их ученики. И, стало быть, Айсэт.
Как положено ведьме, настоящей или нет, она любила лес.
От дома Чаж она бежала прямиком в чащу. Сырая от пота нижняя рубашка липла к телу. Корсет стеснял дыхание. На рукавах и подоле темно-серого платья расползлись пятна от травяных притирок. Но деревья не обращали внимания на внешний вид людей. Лес не спрашивал, сердито насупив над собой еще темное небо, отчего она не надела ни кафтана, ни шапочки, отчего не заплела волосы в три косы. Пропускал, не осуждая, и разговаривал с рассветом, что едва наметился в призрачном желтом сиянии под пятками убегающей ночи. Айсэт нужны были травы для родителей, для Дымука, которому еще пригодятся настои, для Блегш, которая никак не могла понести, для страдающего от зубной боли старейшины Есхота, для коровы, потерявшей теленка. И конечно, для старого Олагая, который, чуть что, посылал жену с вестью о сглазе, подкосившем его и без того слабое здоровье. Айсэт в последнее время часто заглядывала в их с тетушкой Гошан дом, причитаниями жены старик жаловался на зоб: «Давит и мучит, спать не дает, есть не дает. Дышать тоже тяжело».
Бледно-зеленые колючие шишки дурнишника выскакивали из травы на прозрачных коричневатых стеблях, нападали на босые ноги и хватались за подол. И хорошо, он сгодится в отвар от кашля, поможет Олагаю. Позже Айсэт вернется, пройдет до лесной опушки, ароматной, прогретой полуденным майским солнцем, срежет дурнишник ножом, что всегда висит на поясе, и наберет желтых цветов лапчатки. От зубной боли, от тяжести в желудке, от слабости в ногах.
«Если старая ведьма мне навредила,
Пусть болезнь поразит ее чахлую грудь;
Если юная ведьма здоровья лишила,
То пусть замуж ее никогда не возьмут;
Если мужчина-колдун мне навредил,
То пусть гроб его примет от собственных сил», –
шипел Олагай вперемежку со стонами и плевался в сторону ученицы Гумзага. Тетушка Гошан заглушала его недовольство обещаниями двух головок копченого сыра, если Айсэт поможет, не откажет.
Айсэт и не думала отказывать, чтобы там ни бурчал старик. Она очистится от его наговоров, от шепотков девушек и недоверия Чаж, едва пересечет границу деревни и найдет свою тропу, что вела мимо болот к ущелью.
Горные вершины набирались цвета. Сперва вычерчивались контуры, чернее, чем отступающая ночь. Мрак расползался на густо-серые полосы, выкрашивался оттенком синего – солнце поднималось выше – и обретал объем теней, в которые ночь превращала горы. Синий уступал место сиреневому. Над правым склоном зажигался первый факел – первый смелый луч солнца, его торжественно поднятый кинжал разрезал ночной полог. Небо заливалось девичьим румянцем. Прятало лик от настойчивого взгляда солнца, но забывалось, открывало лицо и светлые голубые очи. Айсэт тоже устремляла синие глаза к поднимающемуся над горами светилу. Когда кудри гор становились густо-зелеными, Айсэт обычно уже торопилась в деревню. Но сейчас она высматривала травы в пелене рассеянного света и опускала пальцы в утреннюю росу.
«Надо бы и зверобоя для Дымука нарвать, – напомнила себе Айсэт. – И круглолистника от грудных болей. А как пойдет дождь, заберусь подальше, поищу лабазник. Мама давно просила».
Айсэт уходила в лес куда дальше, чем другие жители деревни. Выбиралась из сердца Гнилых земель, из аула, все выше и выше к горам, прочь от споров коров и коз, от сплетен, наполнявших дома и дворы. От хмурых взглядов старейшин и размеренного стука ткацких станков, за которыми женщины вплетали в узоры шерстяных нитей защитные молитвы: «Защити нас от болот, милосердный Тха. Напитай благодатным дыханием, вытесни смрад и дай надежду». Ускользала от постоянных разговоров о Ночи Свадеб, которые раздавались тем чаще, чем меньше времени оставалось до майского полнолуния. От страха, что подбирался к костям вместе с влагой болот, лишал деревенских покоя и здоровья, приманивал комаров и летние лихорадки.
В пределах гор, окружающих отведенный им богами лес, теснились еще четыре поселения, но деревня Айсэт прижималась ближе всего к ярко-голубым разливам болот. Самое большое – Кольцо, воды его окружали островок, поросший белесым лишайником. Борода Старика растянулась в длину седым клоком из бороды древнего старейшины. Когда-то возвышались на утесе над вторым по величине болотом два камня. Один взгромоздился на другой – голова и шапка того старейшины, что зачем-то отстриг себе бороду и сбросил вниз. У Кабаньего Следа в стародавние времена собирались мужчины молиться Ахыну3 о доброй охоте, а нынче мерились силой молодые кабаны, не заботясь о том, что их настигнет стрела охотника. Над Слепым клубился непроглядный пар, исходящий от вод. Оно располагалось чуть в стороне от своих собратьев. Айсэт больше всего любила ходить вдоль его неровной кромки оттого, что за ним с широкоплечей зеленой скалы срывалась стрела водопада. А еще поодаль стояли испыун4 – каменный дом сгинувших с лица земли могучих карликов, кузня семьи славного Гуча и начиналось ущелье. Айсэт старалась не думать сейчас о водопаде, испыуне, ущелье и о том, что скрывалось за его змеиным ходом, чтобы не поддаться зову души и не уйти слишком далеко.
У берегов Черного болота, лежащего у западной окраины леса, рос самшит, покрытый густым, почти черным мхом. Лужа, меньшее из болот, не впечатляла размерами, а последнее, дальнее, осталось без имени и почти не источало смрада.
Именно из-за запаха прозвали люди семь небольших озер болотами. Тяжелого, сладковато-гнилого, способного пробраться в рот и нос, изгнать мысли, околдовать голосами, шепчущими о покое. Человеку, попавшему в их омуты, не удавалось выбраться. Он не замечал, как погружался в небеса, чьей-то прихотью оказавшиеся на земле, и становился новым голосом, что мечется в легком паре, исходящем от болот.
Айсэт дышала коротко и поверхностно, чтобы не вобрать миазмов голубой воды. Болота она пересчитывала мысленно считалочкой про крохотную мышку-растеряшку, что всегда надеялась на мать:
Мима – серенький мышонок,
Мима – черный медвежонок.
Шапочка плетеная,
Кисть позолоченная.
Замаралась шапочка,
Затерялась шапочка.
Ищет мама – не найдет.
Семь строчек – семь болот, мышкой пробегать мимо них выходило легче.
Голоса подкрадывались к Айсэт, которая верила своей тропе и не сходила с нее – все как объяснял учитель. «Каждому шепчут они свое, – наставлял Гумзаг. – Что более желанно, знают. Чего страшишься, ведают. О чем плачешь, отгадают. Оттого и смерть приходит незамеченной. Окунешься в их сказки – станешь глухим, и слепым, и беспамятным. Последние минуты свои в мороке проведешь». «О чем они с тобой шепчутся?» – спрашивала жреца Айсэт. «О сыне», – отвечал Гумзаг, коротко и честно. Первым уроком он научил Айсэт особому заговору, позволяющему бороться с колдовством болот:
«Ходи правильной дорогой. По дальнему краю ступай, там, где маленькое болотце дрожит, как капля росы на траве. Если же окажешься в их плену и шепот просочится в уши, повторяй, пока голоса не смолкнут. Ну же, дочка, вместе со мной:
За солнцем иду, за ветром иду, традиции чту, с богами живу.
Вот сердце мое, вот сила моя, я помню: текла тут иная вода.
Все земли пройду, но вора найду.
Не здесь, не сейчас, в свой срок пропаду».
И оставил семилетнюю ученицу одну у Черного болота. Спрятался за деревом наблюдать, как шевелятся губы послушной девочки, как мерцают небесной синевы воды, курится пар, как смрад подбирается к человеческому существу, пробует тепло тела и преображается. Опытные глаза жреца видели преломление света и тьмы внутри болот и пара и хранили отпечаток их игры в его собственную первую близкую встречу с магией Гнилых земель. Но Айсэт, выговаривающая заученные слова, не догадывалась об этом. Она искренне верила, что жрец бросил ее, как и сам Гумзаг мальчишкой поверил, что учитель отдал его в жертву болотам. Она тогда не знала, что наставник замер и задержал дыхание, чтобы броситься на помощь, если она собьется или забудет правильный мотив. Заговор звучал верно. Пар отступил к воде, в поисках укрытия от терзающих его напевов. Гумзаг ждал, когда Айсэт отойдет от болота, оглянется или окрикнет его.
Но Айсэт стояла неподвижно. А потом упала.
Тело выгнулось, ртом она хватала воздух, глаза затянуло голубое марево, и Айсэт застыла. Лежала у болота тихая, мертвая. Пятно на щеке побледнело, кровь отлила от него.
Гумзаг после много раз рассказывал, как он пытался помочь ей. Сколько заклятий перепробовал за мгновения той полусмерти, сколько дул, изгоняя зло, резал сгустившийся над ней воздух кинжалом. Айсэт благодарно кивала, но не признавалась жрецу, что видела и слышала все, что происходило у кромки болота.
Она утонула и поднялась в небо. И стала тем, кем всегда хотела обернуться. Птицей. Черные волосы превратились в оперение. Красная метка – в пятно на грудке. Потемнели синие глаза, ступни обернулись цепкими лапками, а слои одежды – крыльями, что подняли маленькую птицу в воздух. Она летела и пела, не разбирая, вода вокруг нее или все же небосвод. Маленькая птичка стремилась к морю, о котором столько рассказывал отец. По изгибам берега – к селению, где жили ее родители до того, как судьба привела их в Гнилые земли. И дальше, в неизвестные края, попасть куда можно было, осмелившись пересечь бескрайнее полотно то ли моря, то ли небосклона. Был день, была ночь, и мир вращался вокруг птички, и ветер подпевал ее бесконечной песне. Пока не разошелся, не закружил сам себя, не раззадорил. Небо упало, море поднялось в бешеном вихре. И птичка потеряла перья и свободу и стала Айсэт, погружающейся в пучину, из которой раздались голоса: «Утонешь. Утонешь. Ты наша, всегда наша. Ни огонь, ни земля – воды твое пристанище. Как всех дочерей, что покидают родной дом и ищут лжи».
Голоса смешивались, сбивались и получали форму. Из темноты выступила тьма. И в ней Айсэт видела себя, без конца тонущую и взлетающую.
Она пришла в сознание на узкой постели в отеческом доме. Тонула вовсе не в водах, а в объятиях матери. Слышала не чужие голоса, а напевы Гумзага.
«Что же показали тебе голоса? Что спросили?» – не унимался жрец.
«Они спросили о моем пятне. И показали, какой я была бы без него» – так она в первый и единственный раз соврала учителю.
А потом начались припадки. Ведь любой человек носил за собой тень.
Айсэт проваливалась в разные тени и разные воды, горькие и сладкие, теплые и холодные, и всегда краем сознания ловила отголосок глубины болота, открывшей ей все эти бездны.
Глубина Дымука оказалась милостивой. Дала знать, что усилия Айсэт не принесут мальчику долгую и счастливую жизнь, но все же отпустила его. Подарила Дымуку и Чаж несколько лет, пусть разделенных расстоянием, но связанных любовью. Глубина, которая окружала отца и мать Айсэт, хранила молчание. Не обнадеживала, не выпрашивала у Айсэт разрешения ускорить час, когда сможет принять две души, не пугала более тяжелой судьбой. Поманила совсем недавно, в апрельский день, полный щебета птиц, шепнула одно: «Скоро». И Айсэт стала избегать родительских теней и без конца перебирать в уме заговоры, а в мешках – травы.
Но пришел май и привел за собой не призрачный, но настоящий недуг. И тени в водах заголосили: «Они наши».
