Kitabı oxu: «Дневник горожанки», səhifə 4

Şrift:

В хосписе человеку легче уже только потому, что конца здесь не ждут и не боятся. Родные тоже успокаиваются – им помогают и их поддерживают. Как правило, бедность среднего класса и обнищание тех, кто никогда не был состоятелен, не позволяет” вытянуть” уход за больным чисто экономически. Так что альтернативы пока нет. И это нужно понять.

Я спросила Андрея Владимировича Гнездилова, что самое главное в жизни человека, знающего о своей скорой смерти. И услышала:

– Прощение. Люди часто испытывают чувство вины в конце жизни, потому что их ценности меняются…”

Может быть, попробовать взглянуть на жизнь их глазами и заслужить прощение прямо сейчас?

1997

Фото Павла Маркина

Как достать до неба?

Печальное место – колония для несовершеннолетних. Окружающий пейзаж на окраине Колпино напоминает кадр из фильма “Солярис”. Заросшие пустыри, железнодорожная колея. Длинный глухой забор, ряды колючей проволоки. Замки шести дверей щелкают, когда мы проходим внутрь. Унылые строения непередаваемого цвета. Заросшее пожухлой травой футбольное поле, по которому бродит одинокая кошка. Ей здесь явно вольготней, чем людям. Ни одного дерева или цветка. Только желтые бревна на лесопилке оживляют пейзаж.

Раньше несовершеннолетние заключенные тут делали гробы, на которых всегда есть спрос, и руководство колонии стесняется вспоминать о тех не столь отдаленных временах. Теперь новые песни придумала жизнь. Вернее старые песни на новый лад. В колонии и комитете по молодежной политике вспомнили о Макаренко – все-таки его подопечные занимались чем-то созидательным и даже деньги за это получали. Вот и в Колпино спустя 80 лет открыли цех по производству развивающих игр, оборудовали его всевозможными роскошными вещами – теннисными столами, кафе, телевизором, сверкающим туалетом – одели детей в белые халаты и дали им в руки ножницы. Все за счет города и предприятия. Красиво. Хоть и небезопасно – на 100 детей с ножницами два охранника. Может, об опасности и не стоило бы вспоминать (руководству виднее), но вот, например, в начале этого года кое-кто из колонии бежал. Об этом никто говорить не хочет, лаконично обрезая разговор: “Всех нашли”.

Но сейчас они работают с видимым удовольствием. Клеят кубики для конструкторов, стараются, чтобы было без пятен. В месяц пока получат рублей 500. Но и это деньги, все-таки можно прикупить себе в ларьке пачку чая и сахару по цене почему-то выше обычной.

Конечно, хочется узнать, что кроется за фасадом. Конечно, никто не скажет и не покажет, хотя и дети и взрослые порою проговариваются по Фрейду. И если внимательно слушать многое можно узнать.

16-18-летние парни четко формулируют статьи, по которым сидят. Как правило, это – разбой, угон. Один кратко сказал “убийство”. Сидеть ему еще долго и в глазах есть что-то такое… фатально-неизбежное. Другой, наоборот, весел и общителен. Через пару месяцев его выпустят досрочно. “Я научился ценить некоторые вещи”, – заученно говорит он, а глаза – хитрые. “Что именно?”. “Волю”.

Сумеют ли они удержаться на воле – вот вопрос. Потому что иерархия, весь строй, порядок их жизни здесь нормальную жизнь ничем не напоминает. Это порядок зоны, тюрьмы. Тот же лексикон, тот же “Закон”. Взрослые кстати этого не скрывают. Начальник колонии, рапортуя о достижениях (а они, конечно, есть – вот новый цех, например) говорит о том, что алкоголя и наркотиков в колонии не достать, потому что “они сами так решили. У них тут такой Закон. Они не допустят”. Удобно, когда порядок устанавливают сами ребята, а взрослым только и остается, что расхаживать и давать ценные указания.

В жилом корпусе на двух этажах – два отряда. Живут человек по 20 в комнате. “Я – э, старший” – с трудом подбирая слова, докладывает гид по корпусу, демонстрируя свое хозяйство. “Здесь вот пацаны спят, там, в углу – бугор, а рядом его правая рука. Это он сам выбирает – кого захочет. А “блатные” – они в другой комнате”. Суровый взгляд воспитателя. “Ну, то есть “актив”.

“Актив” действительно занял комнатку получше. Здесь обои с картиной осеннего леса и много икон. Иконы – православные. А в руках у ребят – четки. И то, и другое, по-видимому, в большой моде.

Но батюшка, к счастью, самый настоящий и присутствует здесь не для галочки. Он действительно всех знает, со всеми разговаривает и многое порассказать может.

“Знаете, какая главная проблема? Эти большие комнаты. Днем еще ладно… А вот ночью – беда. Они же там одни остаются. Я вот заграницей был, так там хоть на ночью человек сам с собой. Большое дело. У нас на это средств нет, хотя финансировать стали гораздо лучше, это правда. (Получше – это тысяча рублей в месяц на человека – А. Б.) Но дедовщина, конечно, процветает. Вот об этом они и говорят мне. Еще семейные дела у них тяжкие. Кого-то и не навещают совсем, а без посылок здесь трудно. Мы вот стараемся их подкармливать. Сначала хотели посылки организовывать, так это сложно. Отобрать могут посылку. Поэтому обедами их кормим”.

“Как кормят?” – спрашиваю парней. Молчат. “Лучше свое есть” – наконец, один говорит, но тихо, чтобы взрослые не слышали. “Бьют?” – это я спрашиваю убедившись, что могу поговорить без посторонних. “Да, у них есть дубинки. И ДИЗО”. ДИЗО – это карцер. Одиночка, где долго не высидеть. Два раза посадят и дело плохо. Изменят режим содержания на строгий.

“А книжки читаете?”. Смеются. “Не, телевизор смотрим”. Телевизоры есть, а вот с кино – проблема. Нет звуковой установки.

Жалко парней. Взрослых не жалко – это их работа. Однако каково это работать со 180 парнями, которые на воле напрочь не вписывались в социум, понять тоже надо. “Вон того парня видите? – тихо говорит мне знакомый чиновник. – Это наркодиллер, я хорошо его помню. Не верю, что наркотиков у них нет. Посмотрите, какие у него глаза”.

Не знаю, глаза у них у всех странные. А может все дело в бритых сиротских затылках, серых робах, страшных лестницах и помещениях типа барак. Правда, идет ремонт. Но цивилизацией здесь пока не пахнет. Далеко здесь до цивилизации. И до нормальной жизни на свободе эти ребятам очень далеко, несмотря на все усилия и подаренный кандидатом в губернаторы телевизор с плазменным экраном. Как до неба.

2001

В день, когда Америка стала частью мира

Говорят, 11 сентября Америка стала другой страной. Как будто в один момент закончилось детство, и миф о собственной исключительности и неуязвимости разлетелся вместе с башнями Всемирного Торгового Центра.

Я увидела Америку после – но я не видела ее до. Это делает задачу сложнее, и о том, насколько она изменилась я судила не только по собственным впечатлениям, но по рассказам, по воспоминаниям, по ощущениям тех, для кого эта страна – дом.

Но кое-что я увидела. Проведя весну в штате Иллинойс, я прилетела в Вашингтон в начале июня. Отель располагался в непосредственной близости от Белого Дома. Первое, что я услышала, включив телевизор у себя в номере, было паническое сообщение о том, что обитатели Белого Дома эвакуированы. Некий самолет, связь с которым не удалось установить, пролетел слишком низко над головой обитателя овального кабинета. Военные подняли тревогу. Говорят, что сам Президент оставался на месте. То ли из патриотизма, то ли его решили не беспокоить. Но степень готовности американцев буквально ко всему стала видна невооруженным взглядом.

…С этой энергичной, подтянутой женщиной, бывшей учительницей английского, мы не виделись много лет. Мои бывшие учителя языка ленинградской английской школы дали нам ценную способность адаптироваться в англоязычной среде. Без этого мое путешествие было бы невозможным.

Оказалось, что моя учительница английского давно живет в Нью-Йорке, на Манхэттене. А дело было так: однажды в Питере ее дочь-студентка отправилась в пункт обмена валюты менять деньги. Там же менял свои родные доллары довольно состоятельный американец. Так и познакомились. За этим последовала свадьба, рождение троих детей, и моя учительница Нина, бросив все, улетела нянчить внуков. Родителям некогда: папа работает в компании, офис которой находился в одной из башен Trade Center, мама – в банке. Вот так и получилось, что 11 сентября Нина (она уже привыкла к отсутствию отчества) сидела дома с двумя младшими внуками и смотрела в окно. Удивительно то, что ее зять Грег на работу в этот день не пошел – простудился, и эта банальная простуда, а может быть и что-то другое – судьба, Бог, карма – спасли ему жизнь. Телевизор был включен, и на экране появились странные кадры. Впервые в истории человечества трагедия такого масштаба транслировалась в режиме реального времени.

– Нина! – позвал Грег, но она уже видела происходящее из окна, не веря своим глазам.

– Меня потом спрашивали, что я видела, видела ли я самолет… Да, но только сбоку, и мне показалась, что это ракета.

Через минуту позвонила дочь. Голосом человека, генетическая память которого отягощена революциями, войной, сталинскими репрессиями и чем только не отягощена, она попросила срочно собрать детей, документы, необходимые вещи.

– Зачем? – удивилась мать. Она не верила, что все так серьезно. Не понимала, почему придется уходить из дома.

– Но я уже видела, как по воздуху полетели бумаги. Это была метель из бумаг. Потом – страшнее. Полетели люди. И я видела это своими глазами!

Она и сейчас не может говорить, плачет, но я прошу продолжать.

– Самое ужасное, что мы все потерялись. Грег побежал в школу за старшим сыном, дочка пришла домой и начала собирать детей и вещи, а я с восьмимесячным малышом в коляске и тяжелой сумкой уже ждала их на улице, когда во всем доме отключили электричество и связь, и полиция потребовала срочно идти с ними.

– Я говорила: “Как же я пойду? У меня там в доме дочка и внук!”, но мне не разрешили остаться.

Людей срочно эвакуировали. Они шли по парку, когда раздался приказ: “Ложись!” и взрыв. Это рухнула башня. Нина закрыла телом внука в коляске. Глаза обожгло, дышать было нечем из-за гари, черное облако закрыло солнце.

– Я спрашиваю мальчика: “Ты жив? Ну, пошевели ручкой!” Я думала только о том, что должна спасти внука.

…Я пытаюсь представить себе этот Апокалипсис, повторяющий кадры из “фильмов – катастроф”. Люди, которых вели из оцепленного центра в автобусы, не понимали, что происходит. Война? Конец света? Они не знали, где их близкие и живы ли они. Целый день длилось нескончаемое путешествие на автобусах, на катере, пешком. В какой-то момент Нина поняла, что не может идти – от пережитого шока отнялась нога, и в пункт приема беженцев на военной базе, куда они попали к вечеру, ее с ребенком просто внесли на руках. За все время малыш не проронил ни звука. Голодный, мокрый, перепуганный, он молчал до самого вечера.

Силы подходили к концу. Их хватило только на то, чтобы зарегистрироваться в большой книге. Через пять минут к ней бросился зять. И повел к дочери. Они все встретились там, на базе. И она снова плачет, вспоминая эту сцену. Слезящиеся от копоти глаза, перепуганные дети и то, как их кормили и одевали в одинаковые футболки.

– Я никогда этого не забуду. Это невозможно забыть. Ты знаешь, это ведь небольшой такой район Нью-Йорка, и мы там многих знаем. К этим башням мы ходили почти каждый день – я там покупала русские газеты. Очень тоскливо без русского языка, ведь все наше окружение – американцы. И я знала этих ребят из службы безопасности, которые работали там. Мы часто разговаривали. Они все погибли. Все, кого я знала”…

11 сентября американцы сделали для себя открытие – оказывается, Америку можно ненавидеть. “Добрая Америка” – эта национальная идея была скомпрометирована в один момент. Ведь многие – и в Америке, и у нас в России – не понимали, что стояло за этими атаками. Об исламском фундаментализме тогда мало кто задумывался…

2004

О национальном оптимизме

Нынче в моде – патриотизм, оптимизм и пофигизм.

За патриотизм отвечает важнейшее из искусств – кинематограф (то есть режиссеры, снимающие блокбастеры, соответствующего содержания) и сотрудники военкоматов, обеспечивающие призыв. Пофигизм находит ярчайшее отражение в глянцевых журналах, с одной стороны, и желтой прессе – с другой.

За повальный оптимизм, судя по всему, ответит телевидение и те, кому оно подчиняется напрямую. Таковы, на мой взгляд, тенденции.

Как и всегда, в России привычно смешивается французский с нижегородским – отечественные реалии и западная мода порождают причудливые сочетания.

Мы теперь бывали заграницах и знаем, как нужно общаться при встрече. Очень просто: значит, вы говорите: “Хай! Хау а ю?” и делаете такое лицо, как будто съели засахаренный фрукт. А вам отвечают: “О! Все замечательно! Лучше не бывает! Как поживаете? Как ваши дети и супруги?” Вы снова съедаете засахаренный фрукт и поете что-то о том, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. И этот ритуальный танец еще какое-то время продолжается, а потом вы напрочь забываете, кто же это встретился вам на пути.

Нет, не скажу, что это плохо – наоборот, если попривыкнуть, потренировать мышцы лица, все, действительно, “Файн!”.

А ночью хочется повеситься.

Ну, может, не всем, может, не всегда, может, не повеситься… Но депрессию испытывает в своей жизни каждый и умение улыбаться в этот момент – вот величайшее достижение западной цивилизации.

Эта западная традиция вдруг так удачно совпала с отечественной генеральной политической линией, что просто диву даешься! Но приживается плохо, потому что у нас тут – свои традиции повального оптимизма. Что для американца естественно – то для русского – смерть. Ведь они не переживали эпоху соцреализма, с ее рабочим и колхозницей, не слушали внушающий необоснованные надежды ликующий голос Левитана, не маршировали, скандируя речевки в день Первомая, не смотрели “вести с полей”. А вот в нашей генетической памяти все это живет и поэтому возродившаяся из пепла тенденция не радует. От сладкого сразу свело скулы, и впереди замаячил лозунг: “Вперед, в позавчерашний день!”. Хочется, знаете, немножко правды. Помните в пьесе Шварца “Дракон” во время битвы в небе Дракона с Ланцелотом, народу был дан приказ: “Во избежание глазных болезней, и только поэтому, не небо смотреть воспрещается!”. Но они все равно смотрели, вот ведь в чем штука. И мы будем.