Kitabı oxu: «МОЛЧАНИЕ», səhifə 3

 «Вид, как у горгульи, что сидит на водостоке дома, – подумал Иван и снова улыбнулся. – Крыльев за спиной не хватает».

– Вам весело? – поднявшись, произнесла Эма Майн.

 Пес подскочил следом и негромко зарычал.

– Не очень, – спокойно ответил Иван. – Просто я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Я здесь не для того чтобы слушать рассказы о том, что вы пили-ели накануне исчезновения мужа и какие трусы на нем были, а чтобы понять, что произошло.

 Эма Майн вдруг сморщила лоб, как бывает в момент острой боли. Сжав виски руками, она прикрыла глаза. Длинные ресницы цвета темного шоколада слегка подрагивали, а глазные яблоки нервно двигались от одного уголка к другому. Это длилось недолго. Открыв глаза, Эма посмотрела на Разумова сверху вниз отсутствующим взглядом.

 «Будь поделикатнее», – вспомнил Иван слова генерала и, поднявшись из кресла, встал напротив.

– Прошу прощения, я себя неважно чувствую, – произнесла Эма Майн, дав понять, что аудиенция окончена.

 Оказавшись выше нее почти на голову, теперь сверху вниз смотрел Иван.

– Повторяю, у меня нет ни малейшего желания копаться в вашей личной жизни, в одежде вашего мужа и в ваших отношениях, – сказал он уже без тени улыбки, – но я вынужден это делать. Догадываетесь почему?

 Эма Майн медленно развернулась и пошла в сторону раздвижных дверей. Недобро взглянув на гостя, за хозяйкой последовал пес.

– Потому что об этом попросили вы лично, написав заявление, – добавил Разумов ей вслед.

 Навстречу из гостиной вышел Глеб Бабицкий с телефоном в руке. Пропустив ее, он подошел к Ивану.

– Примите мои извинения за Эму, – дождавшись, когда та выйдет из дома, произнес Глеб извиняющимся тоном. – Понимаете, она уже вторую ночь не спит.

– Это, конечно, уважительная причина. Но ваша звезда обладает уникальным талантом выводить из себя на раз-два-три, – усмехнулся Разумов.

– Должен заметить, что и вы ей в этом не уступаете, – улыбнулся Глеб.

 Через открытую дверь было видно, как Эма Майн спустилась по ступенькам веранды, прошла несколько метров по зеленой лужайке и села под купол подвесного кресла качалки. На лужайке, ближе к высокому каменному забору стоял круглый крытый мангал и пара ротанговых шезлонгов под зонтами.

 Глеб развел руки в стороны.

– Ее можно понять. Не каждый день муж пропадает.

– Где находится спуск на пляж? – уточнил Иван.

– Я провожу, – Глеб взглянул в сторону лужайки и добавил: – Давайте лучше пройдем с другой стороны.

 Они обошли дом и по узкой тропинке, местами плотно заросшей дерном, спустились к реке.

– Кто здесь обычно ходит? – спросил Иван.

– По этой дорожке, насколько я знаю, никто. Там в противоположном конце деревни есть довольно благоустроенный пляж. А на этом Эма все сделала сама. Не своими руками, конечно, делали мастера. И стену укрепили на два дома, этот и Лидии Ивановны. Ее участок следующий.

– Никто не возмущался тем, что она устроила себе персональный пляж?

– Конечно, нашлись и такие. Из четвертого дома. Я помню, был у Эмы, когда пришли эти товарищи. Тетка с безумным начесом на голове и неактивным приложением в виде мужа. Тот больше молчал, а она сразу начала вопить: «Вы почему укрепляете стену только на два дома?!». Я ей спокойно отвечаю: «а вы готовы заплатить за то, чтобы стену продлили до вашего дома?». А она мне: «Вы же все равно ее ставили, почему до конца не протянули?!». Представляете, наглость, какая. Я ей говорю: может вам и бассейн личный поставить на участок и дом отремонтировать?

 Глеб засмеялся.

– Чем больше для людей делаешь, тем больше они требуют.

 Он принялся на западный манер отгибать пальцы.

– Дорогу в деревне Эма за свой счет заасфальтировала, фонари поставила тоже за свой счет. Оказалось мало.

– Чем закончился инцидент с соседями?

– Да ничем. Пофыркали и ушли. Эма потом говорила, что они вроде заявление писали участковому. Я не помню деталей, и какой они повод нашли. Такие найдут всегда. Скверные товарищи, – произнес Глеб, снимая пиджак.

 Солнце перевалило за полдень, становилось все жарче. Сразу за домом начинался крутой спуск к узкой пляжной полосе. Вслед за Глебом Иван начал спускаться по узким каменным ступенькам. Остановившись, он обернулся, чтобы взглянуть на окна с другой стороны дома.

 Высота забора теперь не позволяла видеть веранду и первый этаж, но с этой позиции хорошо просматривались витражные окна второго этажа. Плотная тонировка полностью скрывала все, что находилось за ними. Крепкое полуденное солнце било с южной стороны прямо в глаза. Иван вспомнил фразу из книги про осаду Ла Рошель: «Самыми недоступными считаются крепости, до которых можно добраться только с севера – солнце светит противнику в глаза». Замок Эмы Майн был выстроен по канонам неприступной крепости. Хозяйка казалась такой же.

 В начале пляжной полосы, уходящей в сторону обрыва, под деревянным навесом стояли пять шезлонгов из ротанга. Глеб аккуратно повесил пиджак на спинку одного из них и, стараясь не захватить мокасинами песок, подошел ближе к воде.

 Каменная лестница, ведущая от дома, вплотную примыкала к довольно низкому деревянному пирсу. Он начинался у ее нижней ступеньки – там был установлен фонарь – и заканчивался метрах в четырех от берега. Разумов присел, чтобы заглянуть под деревянное покрытие. Расстояние между водой и досками было не больше двадцати сантиметров. Если оставить вещи на таком понтоне, их вполне может смыть волной. Доски на пирсе были старыми, серыми, местами с глубокими трещинами.

– Макеев часто плавал вечерами? – спросил Иван, продолжая осматривать пирс.

– Эма говорит – ежедневно, и утром и вечером. В прошлом году – до самых холодов. Он и в тот вечер хотел пойти к реке, но мы отговорили.

 Разумов прошел по шатким деревянным доскам и встал ближе к краю, с которого было бы наиболее удобно нырнуть в воду. Обернувшись, он снова взглянул на окна второго этажа. Часть из них открывали идеальный обзор на пирс. Глеб внимательно проследил за его взглядом.

– Чьи это окна? – указал рукой Разумов.

 Глеб всем корпусом развернулся в сторону дома.

– Эти, кажется, Олега, – сказал Глеб. – А дальше идут окна Эмы. Их комнаты одна за другой, а между ними двойной санузел. Очень удобно.

– Да-да, я помню.

 Глеб улыбнулся.

– Но это, правда, удобно. Зачем стоять в очереди в туалет и спать под одним одеялом, пусть даже на кровати кингсайз, если есть возможность делать это в комфорте.

– Как Макеев отреагировал на ваши уговоры? – спросил Иван.

– Сначала спорил, говорил, что он в норме. Но, знаете, он был вообще не в норме.

– Что могло стать причиной неожиданного загула?

– Разве алкоголику нужна причина? – ответил Глеб вопросом на вопрос.

– А у него мог быть повод для ухода из семьи?

– Вы намекаете на любовницу? – Глеб потер гладкий лоб. – Не думаю. Несмотря на то, что он Эме явно не пара, жили они на удивление хорошо.

– Отчего же не пара?

– Другой уровень. Сами рассудите: она – всемирно известная писательница, он – простой тренер. Где он и где Эма. Мезальянс.

– Уж извините, но королевой Англии мне ваша Эма Майн не показалась, – усмехнулся Иван.

 Глеб удивленно взглянул на него и, отрицательно качнув головой, произнес:

– Не скажите. Эма – тонкая натура. Сложная, но чуткая, интеллигентная. Кстати, и на королеву Англии Елизавету Тюдор очень даже похожа. Те же рыжие волосы, светлые глаза, мраморная кожа.

 Интонации в голосе Бабицкого заметно изменились. Он, словно пес Робин, встал на защиту Эмы Майн.

– Успокойтесь, я никого не хотел обидеть, – улыбнулся Иван.

 Глеб пожал плечами и промолчал. Иван снова взглянул на окна дома.

– Этот замок они строили вместе?

– С Макеевым? – Глеб презрительно скривил губы. – Да что вы. Откуда у него такие деньги. Когда Эма въезжала в этот дом, того еще в помине не было.

– Где они познакомились?

– В спортивном клубе. Я ей сам подарил абонемент. Ирина Эдуардовна упрекнула меня потом: «Выходит, за этот брак надо благодарить тебя, Глебушка», – процитировал он. – Это мама Эмы.

– Где она живет?

– В Питере. Мои родители там же.

– Какие отношения у Макеева с тещей?

– Можно сказать никаких. По словам Эмы они виделись раза три от силы, включая свадьбу, без особого желания и взаимной симпатии. У Ирины Эдуардовны и с дочерью непростые отношения. Если маме Эмы что-то не нравится, мгновенно начинается террор молчанием. В этом Ирина Эдуардовна даст фору всем террористам мира вместе взятым. Так было всегда, с детства. И сейчас, если не по ее, Ирина Эдуардовна в неизменных традициях перестает отвечать на звонки и сообщения, а Эма тихо страдает и в такие моменты совершенно не может работать. Беспокоится за мать, рисуя в воображении страшные картины – что та с инсультом или каким другим приступом лежит дома одна. Только, знаете, подобное молчание это чистой воды манипуляция. Я своих отучил. Просто блокировал звонки и сообщения, когда начинали допекать. Пенсионерам заняться нечем, вот и отрываются на тех, кто на их взгляд, принадлежит им по факту создания.

 Негромко беседуя, они шли по пляжу. Иван внимательно разглядывал песок и водоросли, которые волны плавно выносили на берег.

– Значит, вы знакомы с детства? – произнес Иван.

– С раннего. Мы жили по соседству и наши семьи дружили. Я засыпал и просыпался под гаммы Эмы. Ирина Эдуардовна считала, что интеллигентная девочка непременно должна музицировать, это очень развивает вкус и позволяет тоньше чувствовать мир. А что касается профессии, то тут необходимо обязательно поддержать династию. У Эмы – семья врачей, а мои – военные. Даже мама в военкомате служила. Отец спал и видел меня в форме. Но, как и Эма, я однажды их сильно расстроил. Не по стопам, что называется, мы пошли.

 Он от души рассмеялся.

– Правда Эма позволила на время затянуть себя в ту самую династию, – добавил Глеб, – но позже с предложенной родителями тропы свернула. Я сразу после школы уехал в Москву, а Эма сначала поступила в мед, но проучилась всего два курса и перешла на журналистику. Она всегда была хоть и великодушной, но довольно скрытной девочкой. Мои неудачи всегда воспринимала как свои, но при этом личные проблемы всегда переживала наедине с собой.

– У нее есть недоброжелатели? – задал вопрос Иван.

– Да вроде нет, – ответил Глеб. – У нее довольно узкий круг общения. Если только…

 Иван остановился и пристально взглянул на Бабицкого. Тот резко отошел в сторону, ловко увернувшись от набежавшей волны.

– Была одна неприятная история, у которой ноги растут из Питера, – продолжил он. – Из-за этого Эма собственно и переехала в Москву, скрыв от меня настоящую причину. Я вообще ничего не знал, пока эта причина в лице ее бывшего не позвонила в издательство, заявив права на книги.

– Как фамилия бывшего?

– Герман Василевский. Он стал главной причиной ее переезда в Москву. С мамой, как я сказал, тоже сложные отношения и с отцом неважная история вышла.

– Что за история?

– Родители Эмы развелись. Отец ушел к другой женщине. Потом сама Эма ушла из дома и следом – из мединститута. Поступила на журфак, чем шокировала всех. Она всегда была такой послушной, застенчивой девочкой. И тут такое выдала. А потом через пару лет, может больше, она звонит мне среди ночи, что для нее вообще не характерно, и спрашивает про работу в Москве. А я новую издательскую платформу собрал, мне толковые люди были нужны. Я был рад, что Эма переедет в Москву, встретил ее, и какое-то время она жила у меня.

– Вы ее спросили, что случилось?

– Спросил, конечно. Она ответила, что рассталась с парнем и идти некуда. Но о главной причине – почему расстались – ни слова.

– Кто такой этот Герман Василевский и что за причина?

– Бывший Эмы и лжеавтор. Мерзейший тип. Мы с ним судились. Выиграли. Он претендовал на ее романы. Мне неизвестны детали жизни Эмы с этим Германом, но очевидно одно – ее первую книгу он украл. Выдал за свою, продал права на издание и экранизацию, а Эма сей факт замолчала. Ей, видите ли, было неловко разбираться. Когда это все всплыло, я ее крепко отругал. Это что, в самом деле, такое! Вы представляете, смириться с тем, что украли твою работу и просто уехать из города. Вот такая она, понимаете? Гордая. Настоящая королева.

***

Восемнадцать лет назад.

 Глеб вышел на балкон, взглянул на сирень, распустившую душистые лиловые соцветья и с удовольствием потянулся. Из соседней квартиры доносилась грустная мелодия четвертой прелюдии Шопена. Глеб присел на табурет и, слушая фортепианную игру, принялся размышлять о предстоящем неминуемом разговоре с родителями. На знаменитом «Аккорде смерти» музыка затихла.

– Эй, Рыжая Королева, ты там не уснула за своим роялем? – произнес Глеб негромко, но в тишине раннего утра слова прозвучали отчетливо.

 Стало слышно, как захлопнулась крышка и вскоре на балкон вышла Эма. В махровом халатике, со следами от сна на юном лице, но уже с витиевато уложенными волосами.

 Эму с детства никто не считал красивой и мама, Ирина Эдуардовна в шутку, но методично напоминала об этом. И уши не те, и нос крупноват, и вес лишний. Папа Леонид Александрович старался хвалить, но Ирина Эдуардовна сразу принималась отчитывать его: «Зачем вводить дочь в заблуждение, пусть делает ставку на ум и образование».

– Привет, Глеб, – ответила Эма.

– Ты чего с утра грусть развела на весь двор. Вроде праздник сегодня, последний день долбаного детства. Еще чуть-чуть и шагнем во взрослую жизнь.

– Еще экзамены, не забыл?

– Не, я уже все, на низком старте! – воскликнул Глеб и добавил тише, – ты что решила – со мной?

– Не знаю, – также вполголоса ответила Эма.

– А чего такая грустная?

– Я не грустная. Задумчивая. Пока играла, размышляла. Вот сейчас мы здесь. Весна, запах сирени, выпускной, все живы и здоровы и, кажется, так будет всегда…

 Она сделала паузу и долгим взглядом посмотрела на Глеба.

– А если нет? – продолжила Эма. – Жизнь, как в слепом отборе, выбирает сама, кому остаться, а кому…, – Эма взмахнула рукой, – раз и словно не было ничего. Ни весны, ни запахов. Ни-че-го.

 Она устремила взгляд светло-серых глаз в ясное весеннее небо.

– И совсем непонятно, что дальше, по ту сторону.

– Философский вопрос, – произнес Глеб, почесав затылок. – Я думаю, что ничего. Пустота. Или, как вариант, перерождение. Главное, чтобы во что-то путное. Не в червя какого или свинью, а снова в человека. И хорошо бы подальше отсюда.

 С балкона этажом ниже послышалось сначала кряхтение, затем раздался надрывный кашель курильщика.

– Не в червя, – услышали они скрипучий голос, – в корм для него. Не сразу конечно, полежишь в земельке, погниешь маненько.

 Сосед Василий, в тельняшке и кожаных тапочках, сгорбившись и заложив ногу на ногу, сидел на своем балконе. Худой, с сигаретой, зажатой в желтых, прокуренных зубах, убежденный атеист Василий никогда не упускал возможность поспорить на тему религии, чем неизменно вызывал крайнюю степень недовольства жены.

– Фу ты, Васька, нехристь, черт свинячий! – тут же прозвучал из окна громкий голос бабы Зины, жены Василия. – Чего ты мелешь языком своим поганым?!

 Она вышла на балкон, привычно хлестанула мужа кухонным полотенцем и, перегнувшись через перила, взглянула снизу вверх на Эму и Глеба.

– Не слушайте его, ребятушки! Все там есть, и рай, и ад. Ад припасен для таких, как мой алкоголик. – Баба Зина одарила мужа гневным взглядом. – Зараза, всю жись мне испортил.

– Не испортил, а скрасил. Где бы ты еще такого, как я нашла. Так бы сейчас в девках и шастала, – ответил ей Василий.

– Тьфу на тебя, – плюнула баба Зина в сторону мужа и снова посмотрела наверх. – А вы милые, главное, живите по чести, не предательствуйте. И будет вам счастье и на этом, и на том свете.

 На балкон в таком же халате, как у дочери, вышла Ирина Эдуардовна.

– Утреннее собрание философов объявляю закрытым. Эмилия, живо завтракать, одеваться, краситься и на «Последний звонок». Глеб, тебя тоже касается.

– А можно я сегодня не буду краситься? – умоляюще произнес он.

– Все шутишь, – с укором взглянула на него Ирина Эдуардовна. – Вот опоздаете к началу, вас классная в зал не пустит и будет вам выпускной в коридоре, а родителям гарантированный позор.

 К началу успели, и весь день промчался, как один миг, а вечером обе семьи собрались отметить важное событие в жизни детей. Старшая сестра Глеба – Александра – окончила школу два года назад и уже училась в Михайловской военной артиллерийской академии на инженера-программиста. Этот путь Александра выбрала по воле отца. Она и не спорила, усмотрев в этом очевидные плюсы близости к большому скоплению представителей мужского пола. На тысячу курсантов юношей всего десять девушек.

 Но главную надежду на продолжение рода и династии Анатолий Бабицкий возлагал на сына, не подозревая, что тот имеет на жизнь совсем другие планы.

– Давай объявим вместе. Может, они так легче воспримут, – предложил Глеб, стоя с Эмой на лестничной площадке.

– Давай попробуем. Но если честно, я сильно сомневаюсь в успехе.

– Не знаю как ты, а я настроен решительно. Все равно уеду, даже если они меня повяжут и запрут под замок. Сделаю подкоп, как граф Монте-Кристо и сбегу.

– Монте-Кристо, – с улыбкой заметила Эма, – в общей сложности делал подкопы больше трех лет.

– Я сумею быстрее.

 Когда вечером за празднично накрытым столом отец Глеба поднял рюмку и произнес тост за военную карьеру сына, а Ирина Эдуардовна добавила «и за медицинское будущее нашей дочери», Эма поднялась из-за стола и тихим, неуверенным тоном произнесла:

– Родители, мы все понимаем, династии и все такое. Но мы выбрали другие профессии и решили ехать в Москву.

– Кто это мы? – опешил отец Глеба.

 Глеб, с опаской взглянув на отца, встал рядом с Эмой.

– И я тоже, пап. Мы вместе решили поступать в Москве. Я – на менеджмент и финансы, Эма – на журфак.

 В полной тишине Анатолий Бабицкий швырнул столовые приборы в тарелку и, шумно откинув стул, поднялся.

– Марш домой! – рявкнул он.

 Тут же подскочила мать Глеба, взглядом приказав сыну следовать за ними. Праздничный вечер закончился в семье Бабицких громким скандалом со звуками хлесткими ударов армейского ремня о спину виновника торжества и неприятным разговором в семье Эмы.

– Дочка, ты же вроде всегда хотела стать врачом, – напомнил отец.

 Ирина Эдуардовна возмущенно переставляла тарелки на поднос, бросая на дочь гневные взгляды.

– Пап, а мне дали выбор? Все разговоры дома про хирургию, и династию. Но никто, ни разу не спросил, чего хочу я. А я хочу поступать на журфак.

– Эмилия, ты знаешь, сколько зарабатывают журналисты? – возмущенно произнесла Ирина Эдуардовна.

– Мам, а врачи зарабатывают больше? – парировала Эма.

– Что ты сравниваешь! Это достойная профессия. А журналистика – это что?! Этих журналистов сейчас еще и убивают через одного. С девяносто восьмого года так и не нашли заказчиков убийства Старовойтовой. Да и вообще, что это вы надумали с Глебом, ни с кем не посоветовавшись, да еще в Москву? Решили они, видите ли!

 Ирина Эдуардовна искренне считала, что взрослые лучше знают, что на самом деле нужно и полезно их детям. Леонид Александрович иногда делал слабые попытки возразить жене, но на фоне ее категоричного мнения они растворялись быстро и бесследно. Если бы не Глеб, который всегда и во всем был на стороне Эмы, она ощущала бы себя в полном, безнадежном одиночестве.

 Ирина Эдуардовна часто говорила дочери: «Будешь потом меня вспоминать с благодарностью за полезные привычки, осанку и любовь к музыке». Эма часами музицировала и ежедневно ходила со стопкой книг на голове, хотя больше всего ей хотелось их читать. Но мама была неумолима и осанка, как любовь к чтению и музыке, остались с Эмой навсегда. Но при внешней покладистости у Эмы бывали вспышки неподчинения. Бунтовала она редко, но ярко.

 За оглашением желания учиться в Москве последовало два дня упреков от мамы, неуверенных доводов отца, горьких слез Эмы, и родителям удалось одержать победу – убедить остаться в родном городе и поступать в медицинский.

– Ты сначала получи нормальную профессию, – сказала Ирина Эдуардовна, – а уже потом решай, что делать дальше. Второе высшее никто не отменял. Решишь, так иди на свой журфак, но для этого не обязательно в Москву ехать и жить впроголодь непонятно где. Журфак есть и в родном городе. Но сначала, я повторяю, получи достойную профессию.

 Выпоротый армейским ремнем, Глеб оказался упрямее подруги. Сдав экзамены, он дождался вручения диплома и ночью, с небольшим рюкзаком за плечами сполз с балкона по водосточной трубе и сбежал в Москву. Он бежал от родителей, от одноклассников, от ставшего ненавистным города, где за семнадцать лет хорошие воспоминания связаны лишь с одним человеком – верной подругой детства, понимающей и сочувствующей Эмой Майн.

 Мелькнувшая в голове Эмы мысль – завалить вступительные в мединститут – показалась ей настолько не порядочной, что она отмела ее сразу. Не прилагая больших усилий, она сдала экзамены и с равнодушием озвучила родителям факт зачисления в медицинский университет им. Павлова. Но писать Эма не бросила. Наоборот, вменив себе чувство вины за преданную профессию, она писала везде: в метро, на парах, даже в морге делала заметки для своего первого детектива «Предел уязвимости». Эма представляла, как через несколько лет она положит на стол перед родителями диплом врача и с чистой совестью уйдет на журфак. Все случилось так, как мечталось, но гораздо раньше и совершенно при другом стечении обстоятельств.

 Спустя год, когда Эме исполнилось восемнадцать, после всех устроенных родителями торжеств, отец открыл дочери то, что тщательно скрывалось от нее много лет. Они сидели в парке, на их любимой лавочке у пруда. Леонид Александрович держал руку дочери в своей ладони и боялся взглянуть в глаза.

– Прости меня, милая, – с трудом подбирая слова, начал он. – Я так виноват перед тобой…

– Что случилось, папа? – взволнованно спросила Эма.

– Я надеюсь, что когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть не скоро, но ты меня поймешь.

– Да что такое, пап?! Что произошло?! – всерьез забеспокоилась Эма.

– Дочка, я должен уйти.

– Куда? – не поняла Эма.

– Ты только не подумай, ты здесь не причем, – принялся торопливо объяснять Леонид Александрович, – это только наши отношения с мамой. Ты для меня всегда будешь самой любимой, самой лучшей девочкой во вселенной. Но жизнь одна, а я уже много лет нахожусь в страхе, что мой грех будет обнародован. Поверь, я никогда не хотел быть предателем. И по отношению к тебе никогда им не буду. Но так существовать, в бесконечной и унизительной лжи, я больше не могу.

 Эма не сразу поняла, о чем говорит отец. Но когда до нее дошел смысл сказанного, первое, что она почувствовала – именно предательство. Все, что раньше казалось Эме домыслами – заплаканные глаза мамы, виноватый взгляд отца, когда тот возвращался домой позже обычного, непонятные звонки на домашний телефон – все это оказалось правдой. У отца другая женщина и по договору с мамой он не уходил из семьи до совершеннолетия дочери.

 Эма подскочила с лавочки и взглянула на отца с презрением.

– То есть ты, папочка, благородно мучился, живя с нами? – не сдерживая слез, выкрикнула она. – Все эти годы ты жил с единственной мыслью – дождаться, когда мне стукнет восемнадцать для того, чтобы уйти?!

– Детка, прости, – умолял отец, не в силах смотреть на дочь, – я не хотел причинять тебе боль, но пойми…

– Никогда! Никогда не пойму и никогда не прощу тебе этого!

 После того разговора отец никуда не ушел. Каждый день он возвращался домой и под молчаливые взгляды жены и дочери садился перед телевизором в гостиной и далеко за полночь засыпал там же на диване.

 Успокоившись, Эма поняла, что не должна винить отца. В душе еще клокотала обида, но она смогла понять его, чего не удалось Ирине Эдуардовне. Она настолько вжилась в роль жертвы, изменив свою жизнь до неузнаваемости, что сделала ее невыносимой и окружающим.

 Отцу предложили работу в Канаде, и он вскоре уехал в другую страну с новой женой. Через год у него родилась вторая дочь но, как и обещал, он не забыл о первой. Только Эма об этом не знала, потому что Ирина Эдуардовна, боясь, что она уедет к отцу, взяла с бывшего мужа клятву: «Никаких писем и звонков, иначе я сделаю все, чтобы тебя не выпустили из страны». Сделать она ничего не могла, но убедительность тона подействовала, и Леонид Александрович дал непростое согласие.

 Он уехал и замолчал, а мама на глазах Эмы из энергичной моложавой женщины превратилась в человека, начисто утратившего интерес к настоящей жизни. Каждый вечер Ирина Эдуардовна приходила в комнату Эмы, садилась на кровать и исповедовалась. Она с упоением вспоминала жизнь прошлую, перечисляя все знаковые по ее мнению события. В конце каждого монолога, когда Эме уже хотелось заткнуть уши, Ирина Эдуардовна задавала вслух одни и те же вопросы: «Как ты считаешь, неужели я в чем-то виновата? Я вроде все делала как надо: готовила, убирала, работала с ним наравне. Получается, все это не ценится? А тогда для чего выходить замуж, если все может вот так рухнуть в один момент из-за какой-то любовницы?».

 Иногда взгляд мамы пугал Эму. В нем мелькала пустота, за которой могла скрываться болезнь. Ирина Эдуардовна какое-то время еще продолжала работать в хирургии, но после случайного повреждения правого запястья у нее начался тремор. Оперировать она не могла, и давний друг семьи устроил ей перевод в поликлинику, заведующей физиологическим отделением, где Ирина Эдуардовна, выписав пациентам назначения, садилась к окну и принималась снова и снова перебирать в памяти события прошлой жизни, так и не находя ответы на свои вопросы.

 К концу года в квартире прижилась устойчивая атмосфера уныния. Эме не хотелось после занятий возвращаться домой, но она шла, покупая по дороге мамины любимые пирожные в надежде, что сегодня той станет лучше. Но ничего не менялось и жизнь медленно, но верно превращалась в бесконечный день сурка.

 А потом Эма познакомилась с Германом Василевским. Она увидела его на книжной ярмарке. Герман выделялся среди посетителей. Худощавый, с трубкой во рту и кожаным портфелем под мышкой, он напомнил Эме отца – такой же высокий, стройный, с зачесанными назад волосами. Важно поглядывая по сторонам, Герман, делал заметки в блокнотике, а Эма перебирала на стенде книги. Заметив ее, Герман понаблюдал несколько минут, подошел, представился писателем и предложил выпить кофе.

 На вопрос Эмы – где можно почитать его произведения, Герман уклончиво ответил «Недавно отдал роман на корректировку», и больше не вспоминал об этом. Он был старше Эмы на семь лет, работал корреспондентом в журнале «Вторая столица», жил в съемной квартире на улице Тележной, в единственном доме в окружении нежилых построек и находился в непрерывном поиске себя. Он метался между отправкой резюме в разные издательства, жалуясь на недальновидность кадровых сотрудников и попыткой дописать хотя бы один роман.

 Через месяц после начала отношений Эма решила познакомить Германа с мамой. Новость о том, что у дочери появился парень, неожиданно вызвала у Ирины Эдуардовны прилив сил. Она кинулась планировать встречу, думать, как лучше накрыть стол, чем угостить гостя и даже взяла на работе несколько дней за свой счет.

 Но в момент, когда Ирина Эдуардовна увидела Германа Василевского, Эме показалось, что дверь перед ним мгновенно захлопнется.

– Ты что, специально выбрала копию своего отца? – не стесняясь, громко говорила мать, стоя на кухне.

– Мама, тише. Успокойся, тебе показалось.

– Ты хочешь такой же судьбы, как у матери? – слегка понизив тон, продолжила Ирина Эдуардовна. – Ты взгляни на него, он вдобавок еще и гол, как сокол. Наверняка, на съемной квартире живет и толком не зарабатывает.

 Герман сделал вид, что ничего не слышал. Во время обеда он церемонно нахваливал все блюда, особенно утку с яблоками, восхищался ухоженным домом и, поцеловав на прощанье Ирине Эдуардовне руку, ушел, попросив не провожать. Но с этого момента Герман Василевский начал делать все, чтобы Эма не только стала жить с ним в съемной квартире, но и бросила медицинский. Герман умел мстить и делал это с большим удовольствием.

 Новость о том, что дочь теперь учится на журфаке и переезжает к Герману Ирина Эдуардовна встретила истерикой. Она закатывала глаза, падала в обмороки и обещала покончить с собой, если Эма не одумается. Но Эма не отступала. Сказав маме твердое нет, она вдруг почувствовала моральное наслаждение, которое хотелось повторить. Ирина Эдуардовна не медлила с поводами, а Эма хваталась за них одержимо, но за каждой ссорой, как расплата, неизменно приходило чувство вины.

 Эма переживала за здоровье мамы, а Ирина Эдуардовна прекратив всякое общение, возводила стену молчания, пробиться сквозь которую не представлялось возможным. Она не брала трубку и не перезванивала. Перед глазами Эмы вставали картинки одна ужаснее другой. Мама одна, в пустой квартире, с приступом или хуже того – сводит счеты с жизнью. Но Ирина Эдуардовна не торопилась с самоубийством. Через Глеба и его родителей Эма узнавала, что у мамы все не так плохо и на время успокаивалась.

 После ухода Эмы из дома, мать и дочь не общались три месяца. Эма переживала, но мужественно держала паузу. Ощущения от взрослой жизни, первого секса, нового факультета и относительной самостоятельности кружили голову. Но тогда она еще не предполагала, что новая жизнь будет полна сюрпризов, и не всегда приятных.

 Сдав недостающие экзамены, Эме удалось перевестись сразу на третий курс. Радовало все, кроме недостатка времени на книги, а вскоре обнаружилась необходимость работы.

 «Не хватает нам на жизнь, Рыжик. Надо что-то с этим делать», – говорил Герман, невзначай оставляя на кухонном столе клочки объявлений о вакансиях.

 Не желая чувствовать себя иждивенкой, Эма устроилась уборщицей в пекарню, в пяти остановках от дома. Мыть полы надо было рано утром с пяти до восьми, но зато она успевала на первую пару. По привычке Эма ложилась поздно. Но теперь ночами она писала не книгу – правила статьи Германа, которые тот подсовывал с оговоркой «Просто взгляни».

 Эма хронически не высыпалась и однажды задремала на работе, с тряпкой в руках, присев на табурет в углу кухни, прямо у бака с отходами. Хозяйка кафе, недовольная сальными взглядами мужа на юную уборщицу, предложила уволиться, заплатив половину обещанного.

 Герман вышел из ванной в длинном махровом халате, с полотенцем на шее. Он любил понежиться во взбитой пене, с бокалом вина и трубкой во рту, воображая себя знаменитым писателем в ожидании вдохновения.

 Эма вошла в прихожую и, не сняв верхней одежды, села на потрескавшийся от времени дерматиновый пуфик.