Kitabı oxu: «Деде Коркут»

Şrift:

Данное издание осуществлено при поддержке Фонда Марджани с целью возрождения культурного наследия, развития сотрудничества в области культуры и образования, укрепления дружбы и взаимопонимания между народами России и СНГ. Президент Фонда Рустам Сулейманов.

* * *

Доктор филологических наук X. Короглы
Об этой книге и ее истоках

В 1815 г. немецкий востоковед Диц (1751-1817) опубликовал в переводе на немецкий язык одно из двенадцати сказаний огузского героического эпоса «Книга моего деда Коркута», рукопись которого была обнаружена в Национальной библиотеке города Дрездена. Перевод вызвал настоящую сенсацию. Огузский Тепегёз (Темя-глаз), главный персонаж памятника, являл собой родного брата циклопа Полифема из «Одиссеи» Гомера.

Возникает вопрос: какова связь между древнегреческим мифологическим образом и столь же мифологическим персонажем эпоса огузов, переселившихся из Центральной и Средней Азии на территорию Азербайджана и Малой Азии в XI веке? Для выяснения этого вопроса обратимся сначала к древнегреческому путешественнику и историку Геродоту (V в. до н. э.). После описания исседонов – одного из многочисленных племен Центральной Азии – он сообщает: «..А выше его, по рассказам исседонов, живут одноглазые люди и стерегущие золото грифоны. Со слов исседонов повторяют это скифы, а от скифов знаем мы, почему и называем их по-скифски аримаспами. Словом „арима“ скифы называют „один“, а „спу“ на их языке – „глаз“». Территория аримаспов, судя по древним источникам, находилась где-то между Восточным Уралом и Алтаем. Для нас особенно ценен тот факт, что миф этот бытовал в тех местах, где обитали «аримаспы» Геродота. В самом деле, в XIX в. казахский этнограф Ч.Ч. Валиханов (1835-1865), а вслед за ним русский востоковед П.В. Остроумов записали в киргизско-казахских степях миф об одноглазых великанах, сюжет которого в главных чертах совпадает с мифом о Полифеме в «Одиссее», в особенности со сказанием о Тепегезе «Книги моего деда Коркута».

А кто же были огузы? Так именовали себя объединенные тюркоязычные племена, жившие еще в VI–VIII вв. на Алтае и в Центральной Азии, а до X в. – в Средней Азии и Поволжье. С конца X по XIII в. они проникали в Закавказье, оседали там или вели кочевой образ жизни. В течение длительного времени эти племена играли одну из главных ролей в этногенезе азербайджанцев и стали основной составляющей этого народа. Огузы обладали богатым фольклором, в частности эпосом, который из поколения в поколение передавался изустно. На новой родине, в Азербайджане, очевидно, в XIII в., они синтезировали двенадцать народных сказаний о древних богатырях, мифических персонажах типа упомянутого Тепегеза, расцветили их многими событиями из собственной жизни уже на территории Закавказья и Малой Азии, создав, таким образом, великолепный по языку и стилю эпический памятник – «Книгу моего деда Коркута», дошедший до нас в рукописи XVI в.

Огузские сказания, включенные в упомянутый памятник, разнотипны и не связаны между собой ни темой, ни сюжетом. Общими для них являются лишь имена героев и персонажей, а главное – образ древнетюркского старца, певца подвигов огузских богатырей Деде Коркута.

Являясь эпической историей народа, сказания памятника в первую очередь ярко выражают межплеменную сплоченность перед опасностью нападения врагов. Многие из них насыщены бытовыми и этническими деталями. Красочно описаны в памятнике всевозможные приключения огузских богатырей, свадебные обряды, единоборство героев с силами зла. В сказаниях отражены и социально-нравственные черты огузов, родоплеменные связи и взаимоотношения в семье. Только в одном, двенадцатом, сказании говорится о разногласиях и распре среди огузов. Весьма вероятно, что это сказание складывалось в период борьбы между огузскими беками за власть.

По мотивам «Книги моего деда Коркута» азербайджанский писатель Анар создал повесть, которая предлагается вниманию читателей. Свою повесть Анар назвал «Деде Коркут». Он построил ее так, что в ней освещены почти все сюжеты, сюжетные линии, эпизоды и даже отдельные мотивы памятника далекой старины. В то же время повесть эта – оригинальное произведение. В ней очень рельефно подчеркнуто все то положительное, чем жило огузское общество и что увековечено сказителями. Основной пафос повести Анара составляет стремление огузов жить в мире и согласии между собой и с соседями. Анар проявил большое умение, создав композиционно целостное произведение из разносюжетных сказаний первоисточника. Фактически он синтезировал эпическую историю огузов, художественно переосмыслив все то, что происходило с ними, чем они жили, какими идеалами руководствовались.

События повести развиваются в совершенно ином плане, чем в «Книге моего деда Коркута». Автор начинает свое повествование с междоусобиц давно минувших дней, когда огузские беки уничтожали друг друга, а погибая, оборачивались грудой камней. Это очень удачный ракурс, напоминающий нам о реально существующих памятниках – надгробных камнях и каменных фигурах (балбалах), воздвигнутых над могилами древнетюркских, в том числе древнеогузских богатырей. Ими богаты просторы Сибири и Енисейской поймы. Этот своего рода эпиграф, вмонтированный писателем в ткань эпических сказаний, во многом разъясняет, почему огузские племена покинули свою родину и пустились в бесконечные дали, пока не добрались до Кавказских гор и малоазийских степей, принося с собой и передавая из уст в уста песни о подвигах и поражениях своих далеких предков. Новаторством писателя является и то, что он ввел в повесть известную легенду о бегстве Деде Коркута от смерти. Этой легенды нет в огузском памятнике, но она очень популярна среди тюркоязычных народов. Мотив бегства проходит сквозь всю повесть, делая тем самым Деде Коркута свидетелем всех событий, которые и побудили его сложить и спеть свои сказания. В повести значительно переосмыслен миф об Одноглазом. Он превращен в увлекательный рассказ о грабителях караванов. В эпическом плане выдержано описание борьбы этого чудища с одним из самых обаятельных героев памятника – Бейреком, победившим одноглазого великана и освободившим купцов из плена.

Повесть Анара написана в стиле эпических произведений. То романтично-лирические, то суровоэпические, то фантастические, увлекательные сюжетные линии, занимательные сцены и эпизоды делают ее привлекательной не только для юношества, которому она адресована, но и для всех любителей художественного слова.

* * *

Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Был тот день тяжким для огузов. Друг сражался с другом, родич с родичем, брат с братом, отец с сыном. Откуда грянула на головы племени огузского кровавая беда?

Пусть придет праотец народа, мудрый прорицатель Деде Коркут, возьмет в руки кобзу, слово молвит, песнь затянет, поведает о том, что было, что миновало.

Но Деде Коркут песни не заводил, кобзы не трогал. Говорили шестоперы, гремели мечи, свистели стрелы, ржали кони. Кто уловил бы хоть слово, кто стал бы слушать кобзу? Деде Коркут с увещеванием подходил к огузским конникам, призывал прекратить братоубийство, но никто на него не взглянул, никто не вслушался. У воинов, никогда не вынуждавших Деде Коркута повторять что-либо дважды, сегодня пылали глаза, мутился разум.

Двое джигитов во весь опор гнали коней навстречу друг другу. Сшиблись. Кони взвились на дыбы. Один всадник, схватив другого за пояс, швырнул его наземь. Но смерть настигла и того, кто сбросил его с седла. Стрела со свистом вонзилась в грудь его. Он простер руку, обнял шею своего коня, соскользнул на землю. Еще одна шальная стрела попала в коня. Конь вытянулся рядом с джигитами.

Ратники истребляли друг друга: рубили мечами, сокрушали дубинами; кто прицеливался стрелой, кто нападал с копьем, кто, раскрутив аркан, сбрасывал всадника с седла…

Погибая, джигиты и кони застывали, обращались в камень. Возгласы, стоны, ржание слышались все реже.

Под конец никого не осталось и ничего не слышалось. Поле брани было заполнено каменными телами. Каждый застыл в том движении, в каком застигла его смерть.

Среди этих каменных истуканов горестно брел седой старец – Деде Коркут, ведя в поводу жеребца с белой звездой во лбу.

Он взобрался на вершину утеса, посмотрел вокруг. Каменные изваяния утратили четкость линий. Теперь это были уже не люди, не лошади, а просто похожие на них причудливые скалы. Камни, камни, груды камней – только это и осталось от кровавой бойни! Только это и осталось от огузских племен!

Камни, скалы, утесы… И ни единого звука, ничего живого…

Вздохнул Деде Коркут, заплакал, дернул за узду своего жеребца с белой звездой во лбу, двинулся в путь, прошел горы и ущелья, вышел к лесу. Был этот буковый лес кладбищем. Казалось, буки, словно кроты, выбирались из могил. А на могилах стояли каменные бараны. Будто целое стадо превратилось в камень в этом лесу.

Деде Коркут посмотрел на каменных баранов, посмотрел на могилы и услыхал какой-то звук. Обернулся и увидел, что молодой парень в черных штанах копает землю.

– Парень, – окликнул его Деде Коркут, – что это ты роешь?

Парень искоса взглянул на Деде Коркута. На лице его и в глазах мелькнуло что-то зловещее, но он спокойно сказал:

– Могилу рою, Деде.

– Кому?

– Тебе.

Вздрогнул Деде Коркут. Парень продолжал свое дело.

Отлетали в сторону комья земли, рос холмик на краю ямы, углублялась могила. Страх охватил Деде Коркута. Опешил он, остолбенел, но послышался новый звук. Он поднял голову. Щебетавшие на дереве птахи, как маленькие камушки, посыпались с веток на землю. Их никто не сбивал – они сами вдруг попадали. Попадали и застыли. И само дерево вдруг высохло, зеленые листья пожелтели, опали, и понес их ветер.

Ветки оголились.

Росистые луговые травы расти перестали.

Журчащие родниковые воды течь перестали.

Быстрокрылые птицы на лету остановились.

Быстроногие олени на бегу замерли.

Куда ни смотрел Деде Коркут, везде он видел смерть.

Из чащобы с шипением выползла пестрая змея, обвила ногу Деде Коркута и, подняв головку, приготовилась ужалить его.

Деде Коркут встрепенулся, метнулся в сторону, вскочил на своего жеребца с белой звездой во лбу. Конь фыркнул, сорвался с места, помчался в горы, унося Деде Коркута от могилы, от смерти.

Но и парень не оставил работы. Долго он смотрел вслед исчезающему всаднику, потом усмехнулся и вновь стал копать.

Деде Коркут перевалил гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, пролетел по отвесным скалам через бурные реки, через долины и ущелья. Его белая одежда стала бурой. Явился он в другие края.

Оказался Деде Коркут на берегу бескрайнего моря. Берег был пуст. Он спешился. Набрал в горсти морской воды, ополоснул лицо, посмотрел на солнце, улыбнулся, лицо его посветлело. Вдруг, уловив неясный звук, он прислушался, осмотрелся, увидел вдали какую-то тень, направился к ней. Подошел поближе – мужчина в зеленых штанах землю роет. Деде Коркут поздоровался.

– Что это ты роешь, добрый человек? – спросил он.

– Тебе могилу рою, Деде, – сказал мужчина и, распрямившись, взглянул на него.

Облик мужчины, годы его и лицо были иными, но глаза все те же – зловещие глаза давешнего парня.

Деде Коркут наклонился, заглянул в могилу. Могила была глубже, чем прежде, и бугор на краю ее повыше.

Деде Коркут вскочил на коня, стегнул его плетью. Конь унес его прочь.

Они неслись через камыши, через болота, по непроходимым топям, сквозь густые леса, пили быстротекущую голубую воду. Попадали под дождь, под град, под снег. Добрались до белого края, где на все четыре стороны только лед, снег да иней. Ни голоса человеческого, ни следа. И конь устал, и Деде Коркут устал.

Спешился Деде Коркут, посмотрел направо, посмотрел налево и вдруг услышал неясный звук. На белом поле виднелась тень. Человек преклонных лет, в синей шубе, топором рубил лед. Деде Коркут подошел к нему. Человек, распрямившись, посмотрел на Деде.

– Мало осталось, Деде, – сказал он. – Ты же знаешь, что мужчине могила должна быть по колено. А по колено – что тут осталось?..

Деде Коркут взглянул – глаза были те же, и могила во льду глубока. Что там осталось, чтоб по колено?

Деде вскочил на жеребца с белой звездой во лбу, пришпорил его. И конь был утомлен, и всадник.

Поскакали, помчались – и из этого края ушли. Вновь перевалили гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, – и вдруг увидели, что вернулись туда, откуда ушли. Тот самый буковый лес, те же каменные бараны. Тот же парень. Нет, не парень, какой там парень! Согнувшийся дугой старец стоял по колено в яме. Увидел Деде Коркута, вылез. Был он очень стар, волосы у него поредели, но глаза были все те же.

– А, Деде, – сказал он, – ты вернулся? Понял, что от смерти не убежишь? Могила готова. Ну, давай ложись!

Старец вошел в лес и исчез среди деревьев.

Деде Коркут слез с коня – у него не осталось сил бежать от смерти. Присел он на бугор на краю могилы. Из чащобы с шипением выползла пестрая змея, извиваясь, подползла к Деде. Деде увидел ее, но не двинулся с места. Безмолвно сидел и ждал.

Мертвые птицы рассыпались по земле. Трава, цветы пожухли. Ветки были голые. Словно и мир покорился смерти.

Деде Коркут горестно огляделся по сторонам, посмотрел на своего жеребца с белой звездой во лбу, понурившего голову, посмотрел на кобзу, привязанную к седлу. Встал, вытащил кобзу из мешка, прижал к груди, помолчал. Перед его мысленным взором прошли огузские джигиты, кровавая битва, каменные истуканы, а потом – обломки скал, безликие глыбы камней…

Змея доползла до Деде Коркута. Еще мгновение – и ужалит. Вдруг Деде Коркут провел пальцами по струнам, зазвенели струны, и под звуки кобзы он заговорил:

– Где те гордецы, что кричали, будто мир принадлежит им? Смерть взяла, земля скрыла, а бренный мир и без них стоит. Преходящий мир, смертный мир! Старый Коркут, ты уже мертв, знай это! Караван ушел, ты опоздал, знай это! Сколько ни живи, конец – смерть, исход – разлука…

Деде Коркут играл на кобзе. Пестрая змея хотела его ужалить – и вдруг остановилась. Под звуки кобзы свернулась она, поползла назад, исчезла.

Деде Коркут играл на кобзе. С земли взлетели птичьи стаи – сели на ветки, защебетали.

Деде Коркут играл на кобзе. Выпрямлялись деревья, ветви покрывались листьями, на склонах приподнимали головки цветы, оживали травы, в иссохших руслах зажурчала студеная вода.

Деде Коркут играл на кобзе – и жизнь пробуждалась вновь, а сам Деде позабыл и могилу, и смерть, и вечную разлуку. Вновь жил он в прекрасном мире, воскрешенном струнами кобзы, в мире отважных джигитов, великодушных воинов. Деде Коркут играл – и под звуки кобзы рассказывал о том, что приключилось с огузами. Послушаем, что он рассказывал.

– Однажды хан ханов Баяндур-хан проснулся рано поутру и повелел, чтобы на Высокой горе развели костер.

И вот на вершине Высокой горы пылает костер. И на других вершинах, далеких-далеких, один за другим загораются костры. Говорит Деде Коркут:

– У огузского племени был обычай. Когда созывали огузских джигитов и дев на празднество, на вершине Высокой горы разжигали костер. Увидев огонь, на других горах тоже разводили костры, и так все люди узнавали, что надо одеться понарядней и пойти на пир. Если загорались два костра, все знали, что над племенем нависла опасность, грозит нашествие, – и тогда джигиты вооружались, собирались все вместе.

Собираются огузы на праздник. Перед ними зеленая-зеленая равнина, а на ней яркие разноцветные палатки, шатры, навесы, пологи. На лугу расстелены пестрые шелковые ковры.

По гобустанскому валуну, именуемому Гавалда́ш, четверо бьют круглыми гладкими камнями. В другой стороне гулко звучат большие барабаны, поют золотые трубы, звуки зурны устремляются в небо.

В небо летит дым костров, разведенных в семи местах. В семидесяти семи местах поставлены изукрашенные глиняные кувшины с холодной водой, с красным вином. Сверкают под солнцем медные блюда и казаны. На крючьях висят мясные туши.

Говорит Деде Коркут:

– Баяндур-хан велел поставить свой сирийский полог, велел поднять до небес свой пестрый шатер, велел разложить тысячу шелковых ковров, велел зарезать гору баранов, велел налить озеро вина. Раз в году Баяндур-хан задавал пир и угощал огузских джигитов.

Джигиты по одному подъезжали, слезали с коней, подходили к большой островерхой палатке, приветствовали сидящего на возвышении Баяндур-хана. Рядом с Баяндур-ханом стоял его визирь Алп Ару́з-Лошадиная морда. Как все огузские богатыри, Алп Аруз был громаден. Шуба из девяноста шкур не доходила до пят, папаха из девяноста шкур не налезала на уши. Алп Аруз провожал гостей в палатки. Палатки были трех цветов: белые, золотистые, черные.

Огузские джигиты Бейбура́ и Бейбеджа́н прибыли на пир вместе. Сошли с коней, поздоровались с Баяндур-ханом.

Аруз вышел им навстречу.

– Пройди, Бейбеджан, – сказал он, провожая Бейбеджана в белую палатку. Когда Бейбура тоже хотел войти в белую палатку, Аруз преградил ему путь.

– Бейбура, – сказал он, – твое место в черной палатке.

Бейбуру и тех, кто прибыл с ним, отвели в черную палатку. Пол в черной палатке был застлан черным войлоком, и все здесь было черным-черно – и скатерть, и посуда. И слуги были в черных одеждах. В белой палатке – все белое, а в золотистой – все золотое… Бейбура нахмурился:

– Аруз, – молвил он, – почему ты привел меня сюда?

Аруз отвечал:

– Таково повеление Баяндур-хана!

Бейбура еще пуще расстроился:

– А чем я Баяндур-хану не потрафил? – молвил он. – Моим ли мечом, моим ли столом? Людям ниже меня он белую палатку отвел, золотистую палатку! В чем моя вина, что меня он в черную палатку послал?

Аруз отвечал:

– Баяндур-хан повелел: у кого сын – разместить в белой палатке, у кого дочь – в золотистой. А у кого нет ни сына, ни дочери, того, сказал он, поместите в черной палатке, постелите ему черный войлок, поставьте перед ним мясо черного барана. Станет есть – пусть ест, не станет – пусть идет куда хочет. У кого нет ни сына, ни дочери, того Бог невзлюбил и мы любить не станем.

Бейбура вскочил с места, обратился к своим людям:

– Джигиты мои, уйдем отсюда! Этот стыд постиг меня либо по моей вине, либо по вине моей жены.

Бейбура и его люди пошли прочь из черной палатки. Из других палаток выглядывали, смотрели на них пирующие. А Бейбура ни на кого не глядел, ни с кем не заговаривал. Ни с кем не простившись, вскочил он на коня и бросил Арузу:

– Аруз, – молвил он, – я у тебя в долгу не останусь!

Бейбура разрезал воздух плетью, стегнул коня, конь взвился, сорвался с места. Вслед поскакали люди Бейбуры, удалились, исчезли в пыли.

Владения Бейбуры располагались в цветущей местности Баят. С одной стороны – отвесные горы, с другой – река, а еще – луг, а еще – лес. Шатры и хижины веселили взор. Дым от очагов таял в голубом небе. На берегу реки детвора играла в прятки, в ловитки, в горелки.

Перед одной из хижин стояла Фатьма Брюхатая. Около нее вертелась стайка малышей, и снова она была беременна. Уперев руки в боки, Фатьма кричала:

– Эй, Зулейха́! Зибейда́! Урида́! Что я, помирать уходила? Что с вами стало б, если бы приглядели за моим домом? Воришка-щенок забрел, все вверх дном перевернул…

Из другой хижины вышла женщина, что-то ей отвечала.

Послышался топот копыт. Появились Бейбура и его люди. Перед своим шатром Бейбура спешился, вошел внутрь. Увидев его угрюмым, встревожилась жена его Айна Мелёк.

Бейбура молвил:

– Жена моя, знаешь ли ты, что случилось? Визирь Баяндур-хана Алп Аруз-Лошадиная морда опозорил меня перед всеми. Говорит, нет у тебя ни сына, ни дочери – значит, невзлюбил тебя Бог и мы не полюбим. Ты ли виновата? Я ли? Почему Аллах не даст нам крепкого сынка? За что наказание?

Бейбура чуть не плакал.

– Не гневайся на меня, – отвечала Айна Мелек, – не говори мне столь горьких слов. В чем твоя вина? В чем моя? Значит, судьба наша такая…

Айна Мелек заплакала, заголосила. Бейбура не мог этого вынести и вышел вон. Тяжело шагая, дошел он до границы селения. Играющие дети испугались, что он такой, разбежались. Бейбура тоскливо и долго смотрел им вслед. Топот копыт отвлек его от грустных мыслей. Прискакавший Бейбеджан соскочил с коня, подошел к Бейбуре.

– Бейбура, – сказал он, – не убивайся! Увидишь голодного – накорми, увидишь раздетого – одень, увидишь обремененного долгами – выплати за него. Может быть, настанет еще такой день, когда ты на пиру у Баяндур-хана будешь сидеть в белой палатке как отец своего сына. А если мне Бог пошлет дочь, клянусь, она еще в колыбели будет обручена с твоим сыном!

Бейбура и Бейбеджан обнялись.

Айна Мелек тайно вышла из своего шатра и пришла в хижину Фатьмы Брюхатой.

Фатьма Брюхатая ела. Раздавила в пятерне большую луковицу и захрустела крепкими зубами. Айна Мелек поведала ей свое горе. Фатьма слушала, не переставая жевать. Иногда в хижину заглядывали ее дети, она им совала в руку луковицу и отсылала прочь.

– Что я могу? – сказала она. – В этой развалюхе ни муки, ни отрубей. Верблюд с мельницы не вернулся! Провались он, этот дом! С тех пор, как вышла замуж, ни разу не ела досыта, губы мои не смеялись, ноги мои не видели обуви, а лицо – покрывала. Вот подох бы мой непутевый – вышла бы за другого, может, больше бы повезло…

Айна Мелек опять принялась за свое:

– Муж истаял, как свечка, очень уж горюет. Не знаю, в чем наша вина, что Господь не дает нам ребенка.

Фатьма сказала:

– Эх, пепел на голову и мужей, и детей! Вон у меня девять, – она показала на свой живот, – и десятый в пути! Ну и что? Хорошо мне живется, что ли?.. Ладно, не убивайся так, – добавила она. – Я знаю, тебя заворожили. От колдовства я тебя избавлю, но надо, чтобы ты сделала все, что я скажу.

Среди ночи Фатьма и Айна Мелек пошли на кладбище. В лунном свете могильные камни отбрасывали причудливые тени. Фатьма оторвала от одежды Айны Мелек лоскут и закопала его подле могильного камня.

К утру Фатьма и Айна Мелек пришли к раскидистому дереву. У дерева стояла каменная статуя верблюда. Это было святое место. На ветвях висели лоскутья, тряпицы. Фатьма оторвала от платья Айны Мелек лоскут, намотала на палочки, сделала крохотную люльку, повесила ее на ветку. Три раза обвела Айну Мелек вокруг дерева. Потом, раскачивая люльку, пропела заклинание.

Под вечер Фатьма вышла из хижины, вынесла мужнины шаровары, взялась за штанины. Велела Айне Мелек пройти под одной штаниной, потом под другой…

Бейбура по совету Бейбеджана кормил голодных, наделял раздетых, резал баранов, раздавал их тушами. Люди приходили к дверям Бейбуры с пустыми руками, уходили нагруженные.

Но мечта мужа и жены не сбывалась. Грустно смотрели они друг на друга.

Деде Коркут играет на кобзе, приговаривает:

– О ком поведать вам? О Бекиле? Бекил был стражем огузского племени. Обосновался он на вершине Высокой горы. Охранял он весь край – от крепости Алынджи, от Гянджи и Барды до Железных ворот – Дербента. И радостную весть, и печальную сообщал он всем, зажигая костры.

На самом высоком пике Бекил собрал дрова, подготовил костер, но не зажег. Вооруженный, снаряженный, собрался он на охоту…

Бекил слыл непревзойденным охотником. Он не натягивал тетивы, не выпускал стрелы: догонял джейрана, накидывал аркан ему на шею, доставал нож, прокалывал ему ухо и отпускал. Джейран жил с меткой Бекила.

И вновь Бекил сделал так, улыбнулся довольно, стегнул коня и пустился за другим стадом джейранов. Заарканил еще одного, и ему проколол уши, и его отпустил.

В хижине Фатьмы Брюхатой тихо плакала Айна Мелек.

– Видно, и вправду невзлюбил нас Бог, – говорила она.

Фатьма Брюхатая, по своему обыкновению жуя что-то, поставила на стол арбуз.

– Не грусти, сестрица, – молвила она, – поешь вот арбуза.

– Не хочется, – отвечала Айна Мелек. – Мне все кисленького да солененького хочется.

Фатьма сперва не обратила внимания на эти слова, а потом вдруг вскочила.

– Что?! – крикнула она. – Солененького? Подошла к Айне, они пошептались.

– Да, да, да, – повторяла Фатьма, радостно хлопая ладонью о ладонь.

Айна Мелек онемела от радости. Фатьма быстро срезала верхушку арбуза, разделила его на четыре части и кинула на землю – две упали на одну сторону, две – на другую.

– Мальчик! – сказала Фатьма.

Айна Мелек понесла. Она лежала в своем шатре, Фатьма была рядом с ней.

– Смотри, не ешь зайчатины, а то ребенок будет с заячьей губой, – говорила она. – И ежевику не ешь – беспокойный будет. В зеркало смотрись, на луну гляди, чтобы ребенок был, как молодой месяц.

Бейбура и Бейбеджан вышли на охоту. Они гнали по равнине джейранье стадо. Бейбура натянул тетиву, прицелился, послал стрелу. Подскакали они к раненому джейрану. Стрела вонзилась ему в бок, но Бейбура увидел, что ухо его продырявлено, показал Бейбеджану.

– Видишь, Бейбеджан, – молвил он, – это из джейранов Бекила. Он продырявил ухо и отпустил самца.

– Надо отправить его Бекилу, – отвечал Бейбеджан. – Его добыча!

– Пусть будет так, – сказал Бейбура и дал джейрана одному из своих людей: – Отнесите Бекилу!

В это время подъехал к ним всадник.

– Магарыч, Бейбура! – крикнул он. – У тебя родился сын!

Лицо роженицы Айны Мелек было усталым и счастливым. Около нее стояли треножник и медный таз, полный воды. По древнему поверью, с ними женщина рожает легко. Фатьма Брюхатая покрыла таз чистой тряпицей. В одеяло Айны Мелек, в ее одежду она воткнула иголки – защита от сглаза. Потом Фатьма положила в банку луковицу, отнесла ее к дверям. Под подушкой Айны Мелек спрятала кусок хлеба и мяса.

Бейбура и Бейбеджан скакали. И опять перед ними появился всадник. Окликнув Бейбеджана, он сказал:

– Магарыч, Бейбеджан! У тебя родилась дочь. Бейбура обнял друга.

– Бейбеджан, уговор дороже золота, – сказал он. – Смотри, твоя дочь с колыбели нареченная моему сыну!

Перед Бейбурой стояли три купца.

– Купцы, – сказал Бейбура, – слушайте меня. Судьба подарила мне сына. Я щедро награжу вас. А вы соберитесь в дорогу. День ли, ночь – не глядите. Пройдите черные горы, красные воды, именитые города из края в край до конца земли – и доберитесь до страны греков. К возмужанию сына моего добудьте ему добрые гостинцы.

Потом Бейбура обратился к джигитам:

– А вы, мои джигиты, отправляйтесь к Бекилу. Пусть разожжет костер на Высокой горе, возвестит всему нашему краю: у Бейбуры из рода львов, у Бейбуры с повадкой барса родился сын. Пусть соберутся все воины с открытой душой. Будет большой пир в честь моего сына!

На Высокой горе пылал костер. И на вершинах далеких-далеких гор горели такие же костры.

Бейбура задал большой пир. Гремел Гавалдаш. Взрывались хлопушки. В сорока местах развели огонь, в сорока местах расстелили пестрые ковры. В восьмидесяти местах стояли узкогорлые золотые графины, широкогорлые золотые кувшины. В девяноста местах были сооружены разноцветные палатки – белые палатки, золотистые палатки, черные палатки.

Бейбура молвил жене:

– Хана ханов Баяндура я отведу в золотистую палатку: у него нет сына, только дочь. Алп Аруза пошлю в черную палатку: у него нет ни сына, ни дочери. Бог его невзлюбил, и мы не полюбим…

Джигиты прибывали по одному. Бейбура весело встречал их, провожал в палатки. Алп Арузу он показал черную палатку. Ни он не сказал ни слова, ни Аруз. Аруз вошел – это была такая же палатка, как на торжестве у Баяндур-хана – на полу черный войлок, посуда черная, слуги в черном. Аруз молча сел. Лицо его словно застыло. Но вдруг с усов его закапала кровь. За Алп Арузом это водилось: когда он злился, с усов его капала кровь.

На другом конце становища Айна Мелек встречала женщин. Среди женщин была юная красавица, высокая, с тонким станом, в богатом платье: это была дочь Баяндур-хана – статная Бурла-хатун. Ей исполнилось пятнадцать лет.

Бурла-хатун украдкой, воровато поглядывала в ту сторону, где собрались молодые джигиты.

Молодые джигиты стояли, прислушивались к беседе своих отцов, дядьев, сидящих на коврах.

Невдалеке была огороженная площадка. Через некоторое время на эту площадку обратились все взоры. На нее выпустили быка и верблюда с налитыми кровью глазами. Они были выучены для боя. Трое мужчин справа, трое слева удерживали быка на железной цепи. Вывели быка на середину. С другой стороны шестеро мужчин привели верблюда.

Внезапно бык сорвался с цепи и кинулся не на верблюда, а к изгороди. Все со страху сгрудились в одном углу. Бык налетел на изгородь, разрушил ее и вышел вон.

Люди в смятении натыкались друг на друга, а бык сразу помчался на женскую половину, нацелился рогами на красное платье Бурлы-хатун, ринулся прямо на нее. Испуганная девушка прижалась к палатке. Бык совсем было добежал до нее. Все растерялись, стояли, не шелохнувшись.

Вдруг один из молодых джигитов – парень лет семнадцати – в мгновение ока выскочил вперед, встал перед быком, преградил ему путь, ударил быка кулаком по лбу. Бык остановился как вкопанный. Потом отступил назад и со всей силы кинулся на парня. На этот раз юноша уперся кулаком в бычий лоб. И так оба застыли. Бык не мог одолеть парня, парень быка. У парня взбухли жилы. Бык был сильнее. Вдруг парень убрал кулак и отскочил в сторону. Бык не удержался на ногах, упал на рога. Не упустив минуты, парень выхватил нож и отсек быку голову.

Выпрямился молодой джигит, улыбнулся побледневшей Бурла-хатун в красном платье. А Бурла-хатун, понемногу приходя в себя, улыбнулась молодому джигиту.

Баяндур-хан сказал:

– Молодец! – И, обращаясь к воинам, добавил: – Дайте этому парню добрый меч: он силен. Дайте ему бедуинского коня: он смел. Дайте ему кафтан с вышитой на плече птицей: он быстр. Пусть придет Деде Коркут, даст парню имя.

И вот Деде Коркут стоит в логове льва, на вершине белой скалы, а молодой парень перед ним на коленях, с опущенной головой. Деде Коркут дает джигиту новое имя, приговаривает:

– Сын мой, ты славно сражался, показал себя, одержал победу. Пусть вся жизнь твоя будет победной. И имя пусть будет тебе Газа́н-победитель. Имя я дал, годы пусть судьба даст!

Гости захлопали в ладоши, имя всем понравилось. Бурла-хатун посмотрела на Газана, Газан – на Бурлу-хатун, в сердцах их запылал огонь любви.

Баяндур-хан обратился к Бейбуре:

– Бейбура, пусть наступит день, твой сынок вырастет, проявит себя храбрецом, мы так же порадуемся, а Деде Коркут и ему имя даст!

…Деде Коркут играет на кобзе, продолжает сказ:

– У коня ноги быстрые, у певца язык проворней. Прошли месяцы, утекли годы. И умирали в огузском племени, и рождались. Статная дочь Баяндур-хана Бурла-хатун вышла замуж за Газана, большую для них свадьбу сыграли, большая радость была. У Газана, у Бурлы-хатун родился сын по имени Тура́л. Бейбеджан покинул белый свет, его предали черной земле. Вырос сынок Бейбуры, стал бравым джигитом.

Pulsuz fraqment bitdi.