Kitabı oxu: «Скиталец. Лживые предания»

Şrift:

Купалья ночь

333 год Рассвета

Лишь несколько ночей в году Скитальца никто не гнал от своего порога, и сегодня была именно такая ночь. Пламя костра вилось в звёздное небо, покуда вокруг танцевали распустившие косы девушки. Свирель и флейта задавали мотив, а гусли и хлопки вторили, делая мелодию звонче, и люди запевали песню, заклиная Купалью ночь:

Как же ночка коротка
На Купальи летни дни,
На Купальи летни дни
Люба ночка да мала!

Морен сидел у корней, скрытый в тени ветвистого дерева, и издали наблюдал за празднеством. Куцик хохлился у него на плече. Его, большую хищную заморскую птицу, пугали скопление людей, музыка и шум. Морен не держал его, Куцик спокойно мог улететь и найти для себя место потише, спрятаться в ветвях вяза, под которым они сидели, но он упрямо оставался подле хозяина. Повернув голову, следил жёлтым глазом за танцующими и иногда клевал Морена в маску на лице – выпрашивал что-нибудь поесть, чувствуя, что хозяин в хорошем расположении духа.

Праздники в деревнях всегда сопровождались играми, плясками и весёлым раздольем, но Купальи ночи воистину были особенными. Три дня и три ночи длились гулянья, в которые славили начало лета и зарождение жизни. У леса разжигали большой костёр, и пока мужчины, сидя на брёвнах полукругом, играли музыку, девушки танцевали вокруг огня. Распустив волосы, сняв обувку и пояса, они оставались в одних лишь просторных рубахах до пят, а украшением служили цветы да яркие ленты на запястьях и стопах. А головы танцующих укрывали венки, сплетённые из лесных и полевых цветов да веточек.

По реке венок пущу
И так милого найду!
И так милого найду,
Под венец за ним пойду!

Одна из девушек, с пышной копной ярко-каштановых кудрей, остановилась перед Мореном, подмигнула ему, крутанулась, обернув юбку вокруг стройных ног, и изящной ланью прыгнула через костёр. То одна, то другая красавица в танце открывала босые ножки на усладу мужским глазам. Некоторые, разбежавшись, не успевали остановиться, когда их ступни касались земли, и падали в объятия юношей, случайно или намеренно – никто не знал. Говаривали, если прыгнуть через костёр и попасть в руки мужчины, то будет верный знак: свёл вас сам огонь и это и есть твой суженый. Назавтра те девушки, кому не повезло найти пару сегодня, отправят по реке венки, гадая на наречённого. Кто выловит венок из воды, тот и позовёт под венец – такая была примета, поэтому каждый венок красавицы плели сами, нарвав заранее любимые цветы.

А в лесу цветёт цветок
Красным заревом в ночи!
Коль отыщешь, принесёшь,
За тебя люба пойдёт!

Музыка зазвучала быстрее, флейта вышла на первый план, застучали ложки. Кто не умел играть, хлопал в ладоши, бил себя по коленям в такт или затягивал песню. Девушки смеялись, случайно встречаясь друг с другом в танце, сплетали пальчики и кружили, будто влюблённые пташки по весне. Иногда к ним присоединялись юноши – они ловили пляшущих девушек, а тех из них, кого удавалось схватить, утаскивали с собой под общее улюлюканье и смех.

Морен прятал под маской улыбку. В праздники считалось дурным прогнать гостя или хоть чем-то обидеть его – так и беду накликать можно, – потому сегодняшним утром Скитальца встретили как родного. Его не звали в круг, не предлагали сыграть или станцевать, а девушки не дарили венки из полевых цветов. Но зато его усадили за праздничный стол, накормили и позволили остаться, а к ночи даже пригласили к костру вместе со всеми. Именно за это Морен и любил праздники – вечный изгнанник, которого боятся люди, в такие дни не чувствовал себя изгоем.

Но коварен тот цветок,
Лес его не зря хранит!
А Купалья ночь скора…
Как же ночка коротка!

Стройная мелодия запнулась, струны лютни неприятно звякнули и затихли. Один из музыкантов оборвал игру, за ним второй, третий, и музыка остановилась. Волной прокатились по толпе шепотки. Наступила зловещая тишина, и Морен услыхал полный паники и животного страха крик:

– Псы! Охотники!

Деревенские бросились врассыпную. Мигом поднялся шум, голоса ревели от ужаса, многие повскакивали с мест, роняя инструменты. Девушки кинулись в лес, надеясь укрыться среди теней и деревьев. Морен встал на ноги, и Куцик спорхнул с плеча, издав пронзительный клич. Сквозь голоса, топот и крики явственно слышались лошадиное ржание и стук копыт. В освещённый огнём круг, сбивая с ног людей, ворвались всадники – Охотники Единой Церкви, облачённые в плащи из кроваво-красной кожи.

Кони их встали на дыбы перед костром, вселяя ещё больше страха в убегающих людей. Далеко не все жители деревни успели скрыться, многие бросались наутёк не разбирая дороги, поэтому запинались и падали. Тех же, кто замешкался или просто оказался недостаточно проворен, всадники ловили под локоть или за шиворот рубахи и толкали да швыряли обратно к костру. Постепенно Охотников, пришедших из темноты, становилось всё больше, и они замыкали круг, не давая сбежать тем, кого удалось поймать. В большинстве своём пленёнными оказались девушки. Всадники теснили их к огню, глумились и посмеивались:

– Ведьмы! Только ведьмы и потаскухи так ходят.

– Потаскухи и есть. Волосы распустили, так и сами, видать…

– Уверен, они и ноги вместе не удержат. Так, глядишь, и для нас местечко найдётся, а?

Среди пойманных оказалась и та, с гривой каштановых волос, что танцевала перед Мореном, – она закрывала собой девчонок помладше, и те жались к ней, цепляясь за её руки. Смеясь, один из Охотников – крупный, коренастый, с багровым лицом и массивной челюстью – подвёл коня к костру, не обращая внимания на его нервное ржание, и схватил девушку за локоть. Рванул к себе, отделяя от других, и бросил ей в лицо с глумливой ухмылкой:

– Сжечь бы тебя, да жалко такую красоту – и в костёр.

– Пусть сначала пользу принесёт, – вторил ему другой всадник. – Замолит, так сказать, свои грехи, а потом уж и в костёр.

Девушка попыталась вырваться, но держащий её только рассмеялся и притянул ближе. Лошади нервно трясли головами вблизи огня и пугали деревенских не меньше Охотников, заставляя цепенеть от ужаса, – разъярённый конь куда опаснее голодного волка. Но Охотник не замечал или не желал замечать страха людей и своей лошади. Явно веселясь, он полез рукой в перчатке под платье пойманной, желая пощупать грудь. Девушка вырвалась и плюнула ему в лицо. Толпа всадников рассмеялась, и только оскорблённый Охотник побагровел ещё сильнее, вытирая слюну с лица.

– Ах ты…

Он потянулся к мечу, но властный мужской голос за его спиной холодно молвил:

– Оставь её. Язычников надлежит сжечь. Пусть же сгорят в собственном костре, раз не побоялись разжечь его, – вмешался другой Охотник.

– Ну уж нет! Сначала я проучу их, покажу, кто здесь главный. А подружки её и трусливые дружки пускай посмотрят.

Когда он спрыгнул с коня, Морен не выдержал. Не обнажая меч, он вышел из тени в круг света и крикнул:

– Отпустите их!

Всадники обернулись к нему без особого интереса. Их глазам предстала невысокая фигура в тёмных одеждах под распахнутым плащом. Глаза Морен прятал под шляпой с загнутыми полями, а половину лица – за чёрной тканевой маской, уходящей под ворот куртки. Кто-то из Охотников даже усмехнулся, оценив одиночку в странных потрёпанных одеждах, вооружённого коротким мечом. Они ему не чета, ведь каждый Охотник был облачён в яркий, с иголочки плащ из красной кожи, расшитый золотой нитью орнаментом в виде солнца. У каждого – прикреплённый к седельным сумкам арбалет и меч на поясе. Их шляпы украшали маховые орлиные перья и золочёные бляшки с собачьей головой, держащей в пасти остроконечное солнце. Такие же бляшки, как знак отличия, висели на груди и поясах. Богатые, дорогие одежды и добротное снаряжение, но главное – их было много, а он один.

– Герой выискался, – с презрительной усмешкой бросил ему в лицо коренастый. – Язычников защищаешь?

– Оставьте их в покое. Они не сделали ничего дурного.

– Языческие празднества запрещены. Они понимали, на что шли.

И вновь этот холодный надменный голос, но лишь теперь, когда Морен подошёл ближе, он сумел разглядеть самого Охотника. Худой, со впалыми щеками и вострым лицом, он был сильно старше остальных. Крючковатый нос, тонкие сжатые губы, впалые глаза с залёгшими под ними синяками – впечатление он производил отталкивающее. А ещё, в отличие от других, голова его была гладко выбрита, что говорило о принадлежности к свещенникам ¹. Вот только свещенники не облачались в красные плащи, если только их не лишали сана за какой-либо проступок.

– А похоть, насколько я знаю, грех, – произнёс Морен, оглядывая остальных, ведь следующие слова предназначались уже им: – Не боитесь?

– В меру можно всё, – ответил ему коренастый. – Иди куда шёл, а то за ними в костёр отправим.

Морен извлёк меч из ножен и подошёл ближе. Железные пластины, нашитые на штаны и куртку, отразили пламя костра тусклыми бликами. Куцик опустился к нему на плечо, открыл клюв и прокричал мужицким голосом:

– Псы! Охотники!

– Я вежливо попросил отпустить их, – обратился Морен к Охотнику, что всё ещё стоял подле девушек.

Тот окинул его взглядом, ухмыльнулся самодовольно и достал меч. Девушки испуганно вскрикнули и зажали рты ладонями, когда он шагнул к Морену. Но прежде чем случилось непоправимое, старший Охотник подскочил и преградил ему путь. Конь его при этом взбрыкнул, переминаясь с ноги на ногу.

– Стой! С проклятым не стоит связываться.

– С проклятым? – переспросил коренастый, точно не понял.

Но когда он вгляделся в Морена, глаза его распахнулись, отражая страх.

– Я бы предпочёл, чтоб меня называли по имени, – вмешался Морен. – Или хотя бы Скитальцем.

– Имя сути не изменит. – Старший окинул взглядом остальных. – Едем, нам до́лжно было разогнать языческое празднество, Бог сам покарает их за грехи.

Охотники понуро опустили головы. Коренастый взобрался на коня и следом за остальными развернул его в сторону деревни. Оставив людей в покое, не оборачиваясь, они скрылись во тьме так же, как и появились.

Когда топот копыт утих, деревенские стали расходиться. С опаской и затаённой благодарностью они поглядывали на Морена, пара девушек даже поклонились ему, прежде чем поспешить домой. Из леса показались и остальные, кто прятался там в ожидании, когда утихнет буря. Но лишь незнакомка с каштановыми кудрями смело подошла к Скитальцу как к давнему другу и улыбнулась ему.

– Я хочу отблагодарить вас.

– Я, по сути, ничего не сделал.

– А вот и неправда, вы за нас вступились. Говорят, вы чудовище, нечисть, и лика человечьего у вас нет. А по мне, так это они звери, что в человечьей шкуре прячутся. – Она вздохнула. – Жаль только, они вернутся. Всегда возвращаются.

– Неподалёку построили церковь? Не припомню Охотников здесь прежде.

– Верно, в Предречье. Её только недавно достроили, ещё и двора нет, а Охотников уже нагнали. А они вот нас гоняют. Вы не подумайте, мы супротив Бога не идём, да и праздник наш прежде ему не мешал. Другое им от нас нужно.

– Это что же?

Она игриво улыбнулась, повернулась к нему полубоком, повела плечом, словно зазывая за собой. Морен вскинул брови и не сдвинулся с места. Тогда она рассмеялась и заговорила вновь:

– Давай так: в благодарность я тебя к себе отведу, ночь у меня переждёшь. Наверняка не откажешься от сытного ужина да крыши над головой. А я расскажу тебе одну тайну. Хочешь снова стать человеком?

Но Морен замотал головой и только сейчас, опомнившись, убрал меч.

– Я не верю в сказки.

– А отец Ерофим, наш новый епархий, верит, оттого и отправляет к нам Охотников. Слышал когда-нибудь про огненный цветок?

– Что это?

– О-о-о, заинтересовался? – протянула она со смехом. – Раз в год распускается он, лишь на Купальи ночи. В лесу после захода солнца расцветает папоротник огненным цветом и сияет закатным заревом до утра. Коли сорвёшь такой цветок, он любое желание исполнит. Ну так что, пойдёшь ко мне?

Морен пристально вгляделся в смеющиеся карие глаза.

– Не боишься меня? – спросил он.

– Чего же мне тебя бояться? Я не чудовище, не бес, не нечисть. А коли стану ими, так только рада буду, ежели ты рядом окажешься.

– И отец с матерью не будут против?

Она рассмеялась пуще прежнего, но без былого веселья.

– Некому уж возразить, одна я осталась. Да и не нужен мне никто, оттого они меня ведьмой и кличут.

Но Морен упрямо покачал головой.

– О тебе дурная молва пойдёт, если на ночь останусь, не стоит.

Незнакомка, казалось, совсем не обиделась на отказ. Игриво улыбаясь, она сорвала с него шляпу и сунула в руки, сняла с себя венок и надела ему на голову. При свете костра её сияющие карие глаза чудились расплавленным золотом.

– Отец Ерофим позовёт тебя к себе, вот увидишь, и попросит найти тот цветок. Не отказывайся. Без тебя ему вовек его не сыскать.

Едва последнее слово сорвалось с её губ, она развернулась и убежала в сторону деревни, скрывшись в ночной темноте. Морен снял с головы венок и рассмотрел: сплетённый из тонких веточек молодой яблони, он был украшен жёлтыми цветами купальницы и яркими соцветиями иван-да-марьи. Купальница – красивый цветок, но бесполезный. А вот марьянник, иван-да-марья, служит хорошей защитой от чертей, если верно приготовить отвар. Опустившись обратно под дерево, Морен расплёл венок и приберёг марьянник на будущее.

Он заночевал под тем же вязом, устроившись в его корнях на палой листве и свежей зелени. Благо стояло самое сердце лета и ночи были тёплыми, лишь иногда освежающе прохладными. В такие ночи в лесу и полях спалось особенно сладко, не то что в душной избе.

К тому часу, когда Морен открыл глаза, деревенька уже кипела жизнью. Шумели разговоры, стучало в кузнице, квохтали куры и мычал скот. В десятке шагов поодаль орава мальчишек лет семи таращилась на него во все глаза, выглядывая из-за деревьев. На лицах читались страх, настороженность и любопытство – один в один поговорка «и хочется и колется». Морен улыбнулся, надеясь, что они по глазам прочтут его намерения, но увидав, что Скиталец заметил их, ребятня сорвалась с места и бросилась наутёк. Кто-то крикнул вдогонку остальным: «Ща башку оттяпает!», и Морен усмехнулся им вслед. Забрал сумки, на которых дремал, сложив под голову, и направился в деревню.

Лошадь он оставил на ночь у здешнего кузнеца, одного из немногих в деревне, кто мог приютить на время лишнюю животину. Вчера он был не против помочь, а сегодня даже плату за услугу отказался брать. В праздники негоже пользоваться людской добротой сверх меры, но в этот раз Морен не стал настаивать: собственные запасы монет были на исходе, а седло уж истёрлось, менять надо.

Но стоило вывести лошадь со двора, как к нему, сжимая в руках худой кошель, подошла молодая женщина. Платье висело на ней как с чужого плеча, будто, некогда пышная и округлая, она исхудала и осунулась. Глаза раскрасневшиеся и усталые, словно в горе провела она всю ночь, а то и не одну. Тёмная, как ржавчина, рыжина волос и россыпь веснушек на носу сейчас казались ярче, чем следовало, из-за побелевшего лица и делали её невзрачной. Ранее она наверняка считалась красавицей со своей тугой, пышной косой необыкновенного цвета, но следы измождения и тоски портили её, добавляя лишних лет.

– Могу я обратиться к вам? – заговорила она с Мореном. – Аксинья сказала, вы с моей бедой помочь можете.

Голос её звучал тихо и дрожал от волнения, а взгляд бегал, то поднимаясь к лицу Скитальца, то испуганно опускаясь в землю. Морен огляделся и предложил ей:

– Давайте отойдём в сторону, и вы мне всё расскажете.

Они нашли укромный уголок в тени отцветающих лип у околицы. Женщина представилась Арфеньей. Убедившись, что они одни и никто их не подслушивает, она заговорила быстро, бегло, перескакивая с одного на другое, словно боялась, что страх в любой момент одолеет её и на просьбу она не решится:

– Сестра моя Руслана русалкой стала. Я точно знаю, видела её, да и пошто она обратилась, тоже знаю. А вот как быть теперь, ума не приложу… Вы мне поможете?

– Пока я не совсем понимаю как. Расскажите, что случилось.

– Влюбилась она. В женатого, – со сбившимся дыханием выпалила Арфенья постыдное признание. – Молодые ей проходу не давали, а она на него одного смотрит. Говорила я ей, не водись с ним, дурное это дело, грешное. А она всё одно: взгляды на него украдкой, разговоры один на один, подарки, встречи… Как-то назначила она ему свидание на реке в ночь, а дальше… Дальше уж не знаю, как там было, да вам виднее, поди.

Голос её подвёл, она запнулась, и слеза скатилась по щеке. Но Арфенья в раздражении смахнула её, точно злилась на женскую слабость.

– Федька, парень тот, говорит, отверг её. Сказал: жену любит, а взгляды их и разговоры – смех это всё, баловство, и только. Она и разозлилась, что он её обманул. Наобещал, как она думала, а слово не сдержал. Утопить его пыталась из ревности. И пока боролись они, глаза у ней покраснели, клыки, когти выросли…

Арфенья глотнула воздух ртом, точно задыхалась. Слёзы, уже не сдерживаемые, бежали по щекам, голос дрожал, сипел, слова проглатывались, но она продолжала упрямо говорить, и Морен сумел уловить суть.

– Федька тогда еле ноги унёс. А её… никто её не видел больше. Окромя меня никто не видел. Я до последнего верить не хотела. Ревела, просила мужа отпустить меня к ней, найти её! Уж в нашей деревне все знают, где в Русальем лесу русалки житьё ведут… Насилу он меня удержал. А я всё равно из дому в ночь выбралась, нашла её. Всё как Федька сказал… – голос её вновь подвёл и надломился. – И глаза, и когти… Не моя сестра то больше, чудовище.

Морен дал ей время перевести дух, прежде чем спросил как можно мягче:

– Она пыталась убить вас?

Арфенья покачала головой:

– Я как её увидала, меня такой страх обуял… А она руки ко мне тянет и зовёт: «Сестра! Сестра моя, сестричка!» У меня чуть сердце не остановилось. Убежала я оттуда, дороги от слёз и страха не разбирая, до сих пор прийти в себя не могу. Знаю я, что русалка женщину никогда не тронет и что всех они сёстрами кличут, а сердце всё разрывается, как вспомню.

Она снова утёрла слёзы, лишь сейчас, видать, вспомнив о них. Морен молчал, давая ей время успокоиться и набраться сил.

– Так вы поможете мне? – Арфенья с надеждой заглядывала ему в глаза.

– От Проклятья нет лекарства.

– Знаю я… – Она опустила взгляд на свои руки, прижала кошель к груди напоследок и протянула Морену, не поднимая головы. – Мне нужно, чтоб вы нашли и убили, как то обычно делаете.

Тот оторопел и уточнил на всякий случай:

– Человека? Федьку?

– Что вы, что вы! – воскликнула Арфенья в ужасе, замотав головой. – Её найдите! Прекратите её мучения…

Тишина стеной встала меж ними. Морен не знал, что сказать, а главное, как сказать так, чтоб не разозлить и не обидеть, причинив ещё бо́льшую боль. Не найдя верных слов, он покачал головой.

– Она убила кого-нибудь?

– Нет… Пока нет.

– И Федьку вашего более убить не пыталась?

Арфенья распахнула глаза, не понимая, к чему он клонит и почему не принял кошель, который она всё так же протягивала ему.

– Откуда ж я знаю? Зачем вы мне сердце рвёте?! Не хочу я о таком думать!

– Я не возьму с вас денег, – уже твёрдо сказал Морен. – И заказ этот не приму. Ваша сестра стала проклятой – этого, увы, не изменить, и я сочувствую вашему горю. Но она сохранила разум и рассудок, никому не причинила вреда, и русалки безобидны, если не ходить к их реке. У меня нет причин убивать её.

Арфенья смотрела на него во все глаза, словно впервые увидела. Потрясение сменилось ужасом, а затем лицо исказилось от гнева и злые слёзы побежали по её лицу.

– Думаете, она такой доли себе желала?! Хотела себе такой участи?!

– Нет. Но и о смерти она не просила, я ведь прав?

– Сердца у вас нет! – выпалила она, задыхаясь. – Вам денег мало? Так я больше найду!

– Мне не нужны ваши деньги. – Морен повысил голос, и тон его был холоден, точно сталь. – Оставьте сестру. Это лучшее, что вы можете для неё сделать.

Посчитав, что разговор окончен, он вышел из тени увядающих лип, и несколько упавших соцветий скатились с плеч и ворота плаща. Куцик ждал его на луке седла с таким гордым видом, словно охранял вещи, пока нет хозяина. Морен взобрался верхом, подстегнул лошадь и тронулся в путь. А Арфенья так и стояла под липами, глотая слёзы обиды и разочарования.

Морен покинул деревню в тот же час. Прежде путь его лежал на север, но услыхав, что в Предречье построили новую церковь, он задумался, не заглянуть ли туда и не навестить ли назначенного туда епархия. В конце концов, у Единой Церкви могла найтись работа для него.

«Отец Ерофим позовёт тебя к себе, вот увидишь, и попросит найти тот цветок. Не отказывайся. Без тебя ему вовек его не сыскать», – слова ведуньи не шли из головы, но Морен вовсе не того желал, что она предрекала. Гоняться за местными преданиями ему не хотелось вовсе, скорее уж наоборот: слова её подстёгивали развернуть лошадь и убраться прочь отсюда.

«Быть может, она ошиблась, а я уже накрутил себя. Пока не явлюсь в церковь, всё равно не узнаю. А отказаться всегда успею, если в самом деле отправят за цветком», – договорившись с самим собой и по обыкновению игнорируя дурное предчувствие, Морен направился в Предречье.

Добрался и въехал в ворота около полудня, настолько близко располагалось оно к Заречью, где он провёл ночь. Ещё недавно столь же заброшенная, сколь и остальные, почти умирающая деревня с приходом Единой Церкви начала возрождаться. Церковь всегда делала поселение богаче. Туда начинали стекаться ремесленники, что обеспечивали нужды Охотников и служителей храма, а где ремесленники, там и бойкая торговля. Вместе с Единой Церковью сюда прибыли и деньги, подвластные ей: пожертвования прихожан, средства от архиепископа, плата за защиту Охотников. Ещё дюжина лет, и деревенька, разрастающаяся по воле и с позволения епархия, а то и благодаря ему, могла стать полноценным городом. Поселению, в котором единственным оплотом Единой веры служат лишь махонькая часовенка да одинокий свещенник при ней, никогда не добиться того же.

От самых ворот шло бойкое строительство новых домов и дворов, а те, что сохранились с прошлых лет и не утратили крепости стен, облагораживали, белили и красили. Пока Морен держал путь по деревне, повсюду на глаза попадались недостроенные избы, каркасы будущих жилищ и уже отстроенные красивые терема, вокруг которых возводили заборы да курятники. Новые дома шли ввысь, все с резными крыльцами, фигурными коньками да кружевными наличниками – добротное жильё, позволить себе такое мог не каждый.

Вот только людей на стройках отчего-то не было. Деревня не казалась заброшенной или вымершей – Морен ещё у околицы услыхал десятки голосов, да скотина стояла в стойлах обжитых домов. Но все люди собрались почти у окраины, столпившись у одного дома. Морен направился туда же, и чем ближе подходил он к толпе, тем оглушительней становились шум и гомон. Сам дом, привлёкший столько внимания, оказался старым, обветшалым, потемневшим от времени и косым; в крыше виднелись прорехи, а заколоченные ставни пропускали солнечный свет сквозь широкие щели. В нём явно давно уж никто не жил, но будто всё поселение собралось поглядеть на него. И никто даже не заметил Скитальца, остановившегося за спинами людей.

Чуть поодаль от толпы, у самых стен дома, Морен заметил троих Охотников. Двое из них, помоложе, сдерживали людей, не давая подойти слишком близко, а третий складывал солому у подгнивающих стен. Морен не нашёл знакомых лиц – ночью ему повстречались другие Охотники. Но его внимание привлёк парнишка лет четырнадцати – выставив вперёд руки, он старался удержать толпу, хотя был на голову ниже мужичья, что переругивалось меж собой, воюя за место и оттоптанные ноги.

«А их здесь больше, чем я представлял», – наскоро посчитал Морен тех Охотников, что уже повстречались ему. А чем их больше, тем крупнее церковь, в которой они служат, и тем выше её власть и сила.

Как только солома была разложена, Охотник достал огниво и щёлкнул им над сухой подстилкой. Когда пламя занялось, он подобрал горящий пучок и разнёс огонь к другим стенам дома. И за всё время не проронил ни слова. В жаркий безветренный летний день пожар разгорелся быстро. Языки пламени лизали стены и ставни, тянулись к крыше, обволакивали двор и округу дымным маревом, отчего всё плыло и размывалось перед глазами. В воздух поднялись дым, запах горящего дерева и треск жара, но никто не спешил уходить – лица собравшихся были обращены к дому, и все затаили дыхание, точно ждали чего-то. Не в силах понять, что происходит, Морен подвёл лошадь к толпе и обратился к стоящему позади всех старичку:

– Что они делают?

– Домового жгут, – ответил тот бойко. – Эка напасть в доме завелась, и не починить теперь! А ты чой-то, не знал? Не местный?

Он обернулся к Морену, да так и обомлел, белея на глазах. Открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить и слова, он постучал по плечу стоящего рядом старика. Тот отмахнулся было, но затем оглянулся и замер с тем же лицом, что и его приятель. Один за другим и остальные, кто слышал их разговор, оборачивались, пока по толпе волной не прошли шепотки и всё внимание не обратилось к Скитальцу. В конце концов его заметили и Охотники, но ни один не шелохнулся и не сказал ни слова, только взгляды их стали враждебными и настороженными да приковались к нему одному. Однако Морен смотрел лишь на занимающееся пламя, с замиранием сердца ожидая того же, что и все остальные.

Дом взвыл нечеловеческим голосом. Толпа отпрянула, девки и бабы заохали и запричитали. Кто-то из мужиков выругался, другие достали из-под одежды золотое солнце на шнурке и выставили перед собой либо зажали в руке, запевая молитву. «Будто та могла их защитить», – ядовито подумал Морен. Пуще прежнего взвыл, заплакал дом или, скорее, существо, жившее в нём. Не в силах покинуть огненную ловушку, оно ревело, скулило и вопило в агонии. Охотники как один обернулись к дверям дома и выхватили мечи, готовые убить тварь, если та выскочит.

Но Морен остался спокоен. Он знал, что никто не выпрыгнет на людей из огня, ведь домовой не может покинуть дом, к которому привязан. Однако от жуткого, полного отчаяния, страдания и боли воя, что стоял над деревней, сердце его обливалось кровью. Рубящий голову меч всегда казался ему милосерднее очищающего огня Единой Церкви.

Как только вой затих, Морен тронулся с места, направляясь дальше. Жар и пламя пожирали дом за его спиной, а дым чёрным рукавом тянулся над Предречьем. И никто, кроме, возможно, Охотников, не заметил, как он ушёл.

Новая церковь стояла на холме, чуть поодаль от поселения, и, возвышаясь над ним, будто давила прихожан своим величием. Белоснежные стены сияли в свете полуденного летнего солнца, а позолоченные купола слепили блеском – богатство и роскошь, сила и влияние. Единая Церковь не знала нужды, раз могла позволить себе такие храмы, но продолжала собирать подати, якобы для защиты от Проклятья и проклятых.

Символ Единой веры – остроконечное солнце из чистого золота – возвышался на шпилях округлых крыш. Солнце, освещающее мир, считалось ликом Единого Бога. Золото же принимали за крупицы его милости, благодать, ниспосланную с небес и разбросанную по миру. Вот почему оно стекалось именно в Единую Церковь, и Церковь же украшала им свои купола, одежды, стены, книги и атрибуты веры.

Золото считалось чистым, божественным металлом, и служители Церкви умело закрывали глаза на то, сколько крови могло пролиться в погоне за ним. «Золото неповинно в людской жадности. Так мне, кажется, говорили когда-то», – Морен мотнул головой, прогоняя навязчивые дурные мысли. Они были похожи на болотную тину, липкие, вязкие, и утаскивали на дно ещё более мрачных дум. Поэтому Морен старался не размышлять о пороках Церкви – ему с головой хватало тех, с коими он сталкивался ежедневно. «Покуда в стенах Церкви не расхаживают проклятые, мне нет до них никакого дела», – успокаивал он себя, но бывать в ней любил тем меньше, чем богаче выглядел храм.

Его встретили облачённые в просторные белые рясы служители церкви и проводили в покои епархия. Свещенники почти не говорили с ним, да и друг с другом общались жестами и кивками головы, соблюдая тишину и таинство этих стен.

Церковь не отличалась скромностью даже внутри: портреты святых в драгоценных рамах, золотые орнаменты на белоснежных стенах, алтари и подсвечники всё из того же священного металла – повсюду кипенная белизна и сверкающее золото. Но стоило выйти из главной залы, где проводили молебен и богослужения, как позолота исчезала и на тебя давили пустые стены и тишина. Шорох подолов да башмаков эхом отдавался от белого камня, растекался по узким коридорам с низкими потолками. Даже в подборе мебели для себя свещенники соблюдали умеренность, полностью отказавшись от парчи, обивок и мягкого пуха: все скамьи были жёсткие, из одного только дерева, и даже постели у них – Морен знал не понаслышке – были сложены из соломы. Ни о каких перинах нельзя было и помыслить. Скромность, сдержанность и аскетизм – главные добродетели служителей Единой Церкви.

Новоиспечённый епархий встретил его в своих палатах за столом. Поприветствовав Морена, он махнул рукой, давая остальным понять, что их следует оставить одних. Проводившие Морена свещенники низко поклонились, выражая почтение, и удалились, мягко прикрыв за собой дверь.

Епархий Ерофим оказался уже немолод и, как и прочие свещенники, гладко брил и лицо, и голову. То был своего рода знак отличия от простых смертных, и, что более важно, от столь ненавистных Церкви волхвов. Тем в своё время как раз запрещалось стричь косы и бороды, дабы сохранить близость с животным естеством. Ерофим оказался крепко сложён и широк в плечах и когда-то в юности, вероятно, был красив. Но сейчас его лицо портили желтоватая, словно берёста, кожа и вдавленная, как после удара, переносица. Последнюю он закрывал холщовой лентой, но та всё равно провисала, выдавая недуг. Широкие скулы, крепко сжатая челюсть – он напускал на себя грозный вид, однако блёкло-голубые глаза его давно выцвели, выдавая пожилой возраст, как и морщины вокруг глаз, обмякшие щёки и седина, тронувшая брови.

– Мне доложили, что ты неподалёку. – Голос у него оказался гнусавым, сиплым, будто вдавленный нос дышал с трудом. – Вчера тебя видели на языческом празднике. Можешь объясниться?

– Не собираюсь. Но я действительно был там: разогнал ваших подчинённых, что хотели надругаться над крестьянками.

Епархий поморщился, однако лишь на вторую часть – дерзость Морена, похоже, нисколько его не смутила. Махнув рукой, он указал на лавку у стены.

1.Свещенники – служители Единой Церкви, что исповедует веру в Единого Бога. Поскольку считается, что небесное солнце – это лик Единого Бога, что следит за людьми и их деяниями, правильное написание именно «свещенники», как производное от «освещённые» или «свет».