Kitabı oxu: «Отблески солнца на остром клинке», səhifə 3

3. Бежать и не оглядываться

Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)

– Сночуй у нас, Зору́нка! – ещё раз предложила дородная женщина, протягивая девушке корзинку с тёплыми пирожками, укутанными в полотенце. – Поздно уже, а тебе лесом идти.

Зорунка – подруга её средней дочери – откинула за плечо богатую льняную косу:

– Матушка велела возвертаться, так что пойду уж, а то пирожки простынут. Да и не лес там – так, перелесок. Недолог путь, до ночи одолею.

– Ну, как знаешь, – проворчала женщина, продолжая глядеть неодобрительно. – В Тирса́рах вон, сказывают, веросерк завёлся.

– Да ну, маменька, – вмешалась дочка, – не пугай Зорунку, веросерки отродясь из сказок в наш мир носу не казали!

– Не казали, а девку тамошнюю кто-то задрал, пока она по ягоды ходила и от подружек отстала. Нашли только спустя ночь.

– Так, может, медведь? – пожала плечами Зорунка.

– Может, и медведь. Вот только вспороли её от чресл до горла ровнёхонько, рёбра выворотили и сердце вынули. А чтобы зверь её грыз – так и нету на то следов.

– Девку-то, часом, не Амри́нкой звать? – усмехнулась дочка, боязливо передёрнув плечами. – Коль она, так и не бывало у неё сердца отродясь. Скольких парней измучить за свою весну успела!

– А ты не зубоскаль на чужое-то горе, в наш двор накличешь! – цыкнула на неё мать. – От Тирсар до нашей Малой У́льчи рукой подать. Может, всё-таки переночуешь? – перевела она взгляд на дочкину подругу.

– Да нет, тётушка, пойду я. Пирожки стынут.

Лесок и правда был невелик, а сразу за ним – родная деревня, Большая Ульча. Под сенью деревьев сумерки казались гуще, а подступающая осень – ближе: под ногами вовсю шелестело золото бирши – она начинала сбрасывать листья раньше прочих, ещё с августа. Зорунка шла, шурша по ним длинным подолом, и по сторонам старалась не глядеть: а ну как в полумраке примет корягу за чудище? И так боязно. Хотя чего бояться: этой тропкой она ещё в детской рубашонке в гости к соседям бегала, черницу тут собирала и песни пела, вторя птичьим трелям. Но сейчас в лесочке стояла глухая тишина, какая воцаряется, когда день перекатывается в ночь, а лето – в осень. Зорунка перехватила тяжёлую корзинку в другую руку и тихонечко запела – всё ж веселее. В просветах меж ветвей уже мигали огоньки, затепленные в окошках деревенских домов. «Вот и добралась», – улыбнулась Зорунка, вновь перехватывая корзинку.

Вдруг откуда-то, словно принесённый невесомым ветерком, прилетел звук: тонкий, на грани слышимости, похожий на манок, каким охотники подзывают псов. Зорунка остановилась и, затаив дыхание, вслушалась. Но кругом стояла всё та же глухая тишина. «Померещилось? Иль в ушах с устатку звенит?» Она подождала немного, но звук так и не повторился. Зорунка двинулась дальше, на деревенские огни. Листья шуршали под её башмачками, разлетались, сметаемые длинным подолом, завивались в маленькие смерчи. Протяжный и заунывный зов манка повторился, и теперь Зорунке точно не почудилось. Она остановилась, и тут будто невидимая рука провела по опавшим листьям, смахивая их с обочины прямо на тропку перед девушкой.

– Что за диво? – прошептала Зорунка. – Вроде ж и ветру-то нет…

Она помялась с ноги на ногу, не решаясь переступить нанос из листьев, перехватила корзинку. Вновь глянула на деревенские огоньки, по-птичьи рассевшиеся на ветках, и подхватила подол.

В этот раз манок прозвучал ещё ближе и тоскливей, и у Зорунки аж сердце захолонуло. Листья взвихрились, поднялись высоко, заметались, зашелестели чужим, страшным шёпотом, подняли с земли мелкие веточки и клочья мха. «А ветру-то так и нет…» – отстранённо подумала девушка, остекленело таращась на лиственные вихри, что становились всё плотней и плотней.

Что-то росло внутри них, невидимое, бестелесное. Оно дышало в лицо Зорунке густым и красным, смотрело хищно и бесчувственно – живые так не смотрят. Манок пел призывно, холодно и страшно. Нужно было бежать, бежать и не оглядываться, бежать до деревенских огней – они уж так близко, рукой подать! Но девушка всё стояла и смотрела, смотрела, не в силах сдвинуться с места, пока корзинка не выпала из её дрожащих пальцев, рассыпав тёплые ещё пирожки Зорунке под ноги. И тогда она метнулась, что есть сил, но не к деревенским огням, а назад, в сгущающийся сумрак перелеска.

***

– Эту не бери, кириа. – Кавьяльный отпихнул тощую, красную в бурый крап морду молодого кавьяла, высунувшуюся в щель над затворкой загона. – Дурная она. Да и окрас – будто кровью забрызгали. Добра не принесёт. Вон того возьми, хороший!

Кавьяльный провёл Тшеру по засыпанному сеном проходу дальше, приоткрыл дверцу стойла.

– Загляни, кириа! Вот этот – красавец!

Тшера сделала шаг, но что-то удержало её за мантию. Она обернулась: красная в бурый крап кавьялица поймала её зубами и осторожно тянула на себя.

– Ах ты, паршивка! – зашумел хозяин, заметив непотребство, и замахнулся на кавьялицу.

Та зажмурилась, прижала уши и вся скукожилась, ожидая удара, но край мантии не выпустила.

– Отдай, тебе говорю! – Хозяин щёлкнул её по носу и не без натуги высвободил ткань из её клыков, извинился перед Тшерой. – Говорю ж – дурная! Только породу срамит. Таких в расход надо, туда ей и дорога. В этот год и без неё приплод богат. Вот, кириа, возьми вороного, красавец! В цене уступлю, коли сговоримся.

Вороной и правда оказался кавьялом хоть куда! Поторговавшись для виду, уговорились за три четверти от назначенной цены и пошли к выходу. Красная в бурый крап жгла их спины взглядом влажных коричневых глаз. Тшера чуть замедлилась, обернулась. Во влажных коричневых глазах сверкнула надежда.

– А эту куда? – спросила у кавьяльного.

– Так в расход же, куда такую, – отмахнулся тот. – Бестолковая, да ещё и кусачая не в меру. И окрас неблагородный. Дрянная порода, дурная кровь. Кому она нужна?

Тшера с минуту молчала, разглядывая кавьялицу. Та смотрела в ответ – не жалобно, а даже с каким-то вызовом.

– А если я возьму, за треть суммы уступишь?

– Да куда тебе эта забота, кириа! Не под стать Чёрному Вассалу на эдакой огульке ездить, бери вороного, сговорились уж!

«Чёрный Вассал сама ещё вчера была среди знатных юношей – вассальских учеников – эдакой огулькой, срамившей породу. Но не вся порода итоговые испытания выдержала».

– Покажи её, – потребовала Тшера.

Кавьяльный помялся, вздохнул девичьему неразумию, но загон, делать нечего, открыл. Кавьялица выскользнула ржавой молнией, на мягких лапах обошла вокруг Тшеры и уставилась ей глаза в глаза. Вызов в её взгляде стал ещё красноречивей: «видишь, мол, как отличаюсь я от остальных? Дрянная порода, дурная кровь! Из меня кавьял, как из тебя – Чёрный Вассал. Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»

Тшера сомневалась. Красная в бурый крап подождала-подождала, а потом боднула её лбом в плечо и, подцепив зубами капюшон, одним махом напялила его Тшере на голову до самого подбородка.

– Я ж говорю – дурная, – извинился кавьяльный, спешно возвращая капюшон покупательницы на прежнее место.

«…Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»

– Я возьму её, не вороного.

– Кириа…

– Я решила.

– Пожалеешь ведь!..

«Пожалею. Но меньше, чем если не возьму».

– Тогда сейчас плати и сразу забирай. У себя я её держать не буду.

Тшера полезла в нетугой кошель, туда же через её плечо заглянула и кавьялица, влажно фыркнула и, будто убедившись, что монет хватит, по-свойски лизнула раздвоенным языком Тшеру в ухо.

– Прекрати, ржавая, – легонько отпихнула её Тшера. – Щекотно!

– Ржавь, прекрати! – Тшера увернулась от языка кавьялицы и отпихнула красную в бурый крап морду; Ржавь в ответ недовольно фыркнула, обдав щёку хозяйки мелкими брызгами.

На обрывистый речной берег наползали сумерки, там и сям росли невысокие ореховые кусты, вблизи которых Тшера устроилась так, чтобы наблюдать за происходящим на песчаной полосе у самой воды, оставаясь незамеченной. А понаблюдать было за чем: огненные жонглёры устроили представление, удивляя публику ловкостью и бесстрашием.

Народ на ярмарку в Кестре́ле съехался со всех окрестностей, Тшере едва удалось урвать последнюю комнату на постоялом дворе. Работы ей здесь, вопреки ожиданиям, не нашлось, зато Биарий оказался при деле: развлекал детвору сладкими тянучками по своему рецепту, а взрослых – хмельным варевом из местных трав и ягод. Когда Тшера последний раз заглядывала на ярмарочную площадь, хвост очереди к Бировой телеге терялся где-то в темноте проулка.

«Хоть не пустыми уедем».

Она покормила Ржавь и взяла её прогуляться подальше от посторонних глаз. Кестрель считался городом, но мало чем отличался от больших деревень, в которых Чёрного Вассала провожали долгими взглядами: недоверчивыми, недобрыми или испуганными, но всегда – не в меру любопытными, и это раздражало.

Тшера ушла на самую окраину, к реке, у которой набрела на огненное представление факельщиков. Близко подходить не стала, но поглядеть, укрывшись в темноте орехового куста, осталась: очень уж ловко и задористо работали полуголые длинноволосые парни. Языки пламени метались и кружились, выписывали сложные узоры под весёлые дудочные трели, выхватывали из тьмы подступающей ночи то белозубые улыбки жонглёров, то загорелые запястья, перехваченные кожаными браслетами, то блеск лукавых глаз. Усевшись на траву, Тшера прислонилась к костлявому боку свернувшейся рядом Ржави и раскурила трубку.

– Вот ты где, едва отыскал! – раздалось над головой так неожиданно, что Тшера невольно вздрогнула.

«Размером с гору, а передвигается, как облако по небу».

– Ярмарка уже закончилась? – спросила, не оборачиваясь на Биария.

Над ухом чем-то зачавкала Ржавь.

«Принёс гостинец».

– Ай, да разбредаются потихоньку. Я всё продал и пошёл, чего там делать.

Под «всем» Биарий имел в виду и телегу, от которой велела избавиться Тшера: скрипучая повозка стала совсем ветхой и больше им мешала, чем служила.

Тшера кивнула, не отводя взгляда от жонглёров, которые, завершив представление, тушили факелы в реке и собирали свой реквизит по мешкам.

Бир потоптался рядом, потрепал Ржавь по холке, вздохнул.

– Ладные парни! – сказал он об артистах.

– Особенно южанин, – согласилась Тшера.

Бир какое-то время молчал, поглаживая Ржавь.

– Нынче мне, поди, в стойле заночевать? – то ли спросил, то ли сделал вывод. – А завтра в путь снимемся до свету?

«Всё-то ты знаешь, дружок».

Ответ её он, очевидно, тоже знал, вслух произносить нужды не было. Он взял под уздцы Ржавь и ещё раз вздохнул.

«Осуждает».

– Сведу Тыковку в стойло.

– Спасибо, Бир.

– Ай и не на чем.

Он поплёлся обратно, ведя кавьялицу в поводу. Тшера проводила их взглядом, а когда обернулась к реке, артисты с берега уже ушли, остался только южанин. Он стоял спиной к Тшере, уперев руки в бёдра, и наблюдал восход луны.

«Что ж ты со своими не пошёл? Или они ещё вернутся?»

Тшера метнула в его обнажённую спину найденный в траве орешек. Южанин обернулся, вгляделся в темноту и, заметив Тшеру, сверкнул белоснежными зубами.

– Не боязно ночью одной гулять, красавица? – спросил, подойдя ближе.

Тшера откинулась на локти и, лениво усмехнувшись, приподняла подбородок, демонстрируя вассальские татуировки на шее.

– А тебе со мной не боязно?

– Ого! – Парень улыбнулся ещё шире и уселся рядом. – Но я не из пугливых. Да и Чёрное Братство без дела не убивает. А меня казнить не за что, если только сноровка с огнём преступлением не считается.

Тшера искоса глянула на него из-под густых ресниц.

– А с девками так же сноровист?

Южанин чуть стушевался, улыбка его дрогнула и застыла, словно холодец, но глаз он не отвёл и ответ нашёл быстро:

– Хочешь проверить?

– А не разочаруешь? – в тон ему спросила Тшера.

Парень рассмеялся задорно и вольно, запрокинув голову назад, разметав по спине смоляные пряди.

«Хоро-ош!»

Тшера прикрыла глаза, представив, как запустит в эту гриву пальцы, как намотает её на запястье, оттягивая голову южанина назад, и лунный свет, льющийся в окно, вот так же высеребрит тонкий горбатый нос, загорелую шею, острый кадык… и капельки пота меж ключиц.

«Как будто я прирезать его собралась, а не…»

– Эй, ты куда? – удивился он, снизу вверх поглядев на поднявшуюся на ноги Тшеру.

Она молча смотрела в ответ, выжидая.

«Подпустить бы толику нежности во взгляд, да там одна лишь хищность».

– Так ты не шутила?

«Догадлив».

– Ты ж не из пугливых, – усмехнулась она.

– Не из пугливых.

Южанин встал, сравнявшись с ней в росте, расправил мускулистые плечи и коротко махнул кому-то за её плечом, отсылая, чтобы не ждали.

– Я из сноровистых, – заговорщически улыбнулся он.

«И хвастлив».

…Перед рассветом она бесшумно прокралась в стойло, потрепала по плечу свернувшегося в сене Биария. Он тут же схватил сапоги, аккуратно поставленные рядышком с импровизированным ложем, а уже потом открыл глаза.

Сапоги на его лапищи шились на заказ в одном из маленьких городков и представляли для Бира такую небывалую ценность, что Тшере потребовалась пара седмиц, чтобы уговорить его носить их на ногах, а не в руках, бережно прижав к груди, и ещё одна седмица – чтобы заставить в этих сапогах ходить, а не сидеть в телеге, задрав ноги.

Ржавь и Орешка он снарядил ещё с вечера, чтобы не терять времени по утру, и Тшера, сев в седло, послала кавьялицу.

– Мы всегда так спешно сбегаем, что мне иной раз думается – ты их того… порешаешь под утро, – сказал Бир, нагнав её верхом на Орешке у кромки чёрного предрассветного леса.

– И съедаю вместе с сапогами, – флегматично пошутила Тшера.

Бир поёжился и покосился на свою драгоценную обувку.

– Не бойся, все живы. И даже сапоги их целы.

– Я знаю.

«Но упаси Первовечный не уйти, пока они спят».

– Почему всегда затемно? Светает сейчас нерано… – задал Бир давно занимающий его вопрос.

«Дневной свет делает всё настоящим. Меня тоже».

Бир всегда долго размышлял, прежде чем что-то у неё спросить, и Тшера это ценила. Видела сосредоточенно насупленные брови, замечала долгие, переполненные задумчивостью взгляды, но вопросы не поощряла и первой разговоров никогда не начинала. Они уже почти год как ездили вместе, но о причинах её дезертирства из Чёрного Братства Бир до сих пор не спрашивал, и за это Тшера была ему особенно благодарна. Тем более что видела, как вопросы жгут ему язык, но Бир их всё же удерживает, решительно стиснув зубы. Может, о чём-то догадывается. Может, знает, что она не ответит.

– Так бы и позавтракали, и отдохнули как следует… – вздохнул он. – Под крышей-то раз в седмицу ночевать доводится.

«Реже, чем бежать и не оглядываться…»

– В следующей деревне отдохнём. И позавтракаем. Обещаю.

***

Южанин проснулся от ощущения пристального взгляда, но в комнатушке постоялого двора кроме него никого не было. За окном наступил самый тёмный час: луна уже скатилась за чёрную полосу леса, а солнце пока не спешило заступать на свой пост. Южанин потянулся, мечтательно прикрыл глаза.

– Меня Айар зовут.

– Это неважно.

– Не запомнишь? И ладно. А я твоё имя запомню.

– Ты его не знаешь.

– Так назови.

И этот долгий, жгучий взгляд, сверкающий золотыми отблесками из-под густой тени чёрных ресниц.

– Эр.

– Это мужское имя.

– Пусть так.

– Ладно. Пусть так.

Айар провёл ладонью по смятым простыням опустевшей стороны кровати – уже остыли. Конечно, она ушла. Не попрощалась и вряд ли его вспомнит, хоть он и уверен, что не разочаровал её. Но Вассалы – те ещё любодеи. Сколько у неё таких, не разочаровавших! Вассалам нельзя заводить семью, нельзя ни к кому привязываться, они служат церосу, и ничто не должно становиться важнее этой службы. Неудивительно, что потаскунство в их среде в порядке вещей. Так что Айар наверняка один из череды многих – одноночных, безымянных. Но почему-то ему очень хотелось хотя бы надеяться, что Эр его запомнила. Он-то до конца жизни не забудет её жгучий взгляд и терпкий запах трубочного дыма, шалфея и розмарина.

Айар потянулся ещё раз и встал – сон пропал, а попусту валяться в постели он не привык. Отыскав в темноте комнаты свои штаны, оделся и вышел. Зачинающееся утро приятно пощипывало голые плечи влажной прохладой, поднимало над травой молочную пенку тумана.

Ярмарка закончилась, бродячие артисты уговорились отправиться в путь на рассвете, но теперь Айара вряд ли ждут спозаранку: один из побратимов вчера видел, с кем он ушёл, и, конечно, догадался – за какой надобностью. Да ещё и остальным наверняка растрезвонил. Айар ухмыльнулся. Худа не будет, если дойти до реки – окунуться, время есть. Айару не хотелось смывать с себя тёплый пряный запах Эр, но тревожное ощущение чьего-то взгляда усилилось настолько, что захотелось отскрести его от кожи мелким речным песком.

Берег укутывала предрассветная тишина: ни рыба не плеснёт, ни ветерок не шелохнёт ветку орехового куста. Айар вошёл в холодную воду по колено, привыкая; вдохнул полную грудь хмелящей свежести. Чужой взгляд на его коже стал едва ли не осязаем: змеёй полз меж лопаток, шевеля волосы на Айаровом загривке, а обернёшься – никого.

– Эр? – спросил Айар в пустоту.

Отозвался лишь ореховый куст, зашумев листьями, а над водой разнёсся тонкий зов манка.

«Охотится, что ли, кто? – подумал Айар. – Псов подзывает?»

Вода вокруг его коленей зарябила, забурлила, закипела, оставаясь холодной, и Айар, подавившись бранным вскриком, выскочил на берег, отрясая с ног капли. Ветви орехового куста зашумели сильнее. Они гнулись и извивались, тянулись к нему и хлестали в стороны, расшвыривая орехи. Но ветра не было.

– Что за шутки Неименуемого? – выдохнул Айар, и над его головой липкой паутиной полетел заунывный плач манка.

Ореховый куст наливался тьмой, словно всасывая в себя всю предрассветную хмарь, и пульсировал голодным дыханием, и смотрел холодно, бесчувственно, как мертвец – живые так не смотрят.

Вместо крика с губ Айара сорвалось лишь облачко тёплого пара. Следовало бежать, бежать и не оглядываться, прочь отсюда, но Айар стоял и смотрел, словно промороженная рыба, а тьма вокруг становилась всё плотнее, а липкая паутина манка – всё крепче.

4. Спи свои сны

За тринадцать лет до государственного переворота в Гриалии

– Боишься? – прошептал Каннам, повернувшись лицом к Ярдису, когда остальные мальчики заснули.

Ярдис лежал на спине, на голом каменном полу – покрывало из шерсти авабиса он сворачивал и подкладывал под голову – и смотрел на высокий потолок кельи. В тусклом лунном свете по неровной каменной поверхности блуждали размытые тени, сплетаясь в узоры – всегда разные.

– Ярдис! – прошипел Каннам, нетерпеливо тряхнув отросшей косицей. – Оглох?

– Что? – Ярдис нехотя оторвал взгляд от потолка.

– Боишься, спрашиваю?

– Чего? – не понял Ярдис, и Каннам демонстративно закатил глаза.

– Ну как же? Завтра нам обреют виски, и мы станем настоящими скетхами! Остальные нас будут называть брат Каннам да брат Ярдис, а не просто по имени.

– А ты что же, пять лет тут прожил – и всё ещё не настоящий? – хихикнул Ярдис.

Каннам прыснул, а потом взгрустнул, погладил лежащую у лица птичку-свирельку.

– Жалко, – едва слышно сказал он, и оба мальчика одновременно вздохнули.

Ярдис сунул руку в свёрнутое покрывало, нащупал подол расшитой акумантами детской рубашонки и, не решившись достать её из укрытия, принялся неспешно «рассматривать» вышивку кончиками пальцев. Он знал каждый стежок – все пять лет в Варнармуре златоперые птицы напоминали ему о доме и о маме, приходили к нему во снах, когда становилось особенно тоскливо.

Завтра придётся расстаться с единственной вещью, которую разрешали оставить, когда мальчики приезжали в Варнармур. Расстаться с лёгким сердцем; сожалений не допускалось, но они всё равно закрадывались, исподволь пронося недозволенную тоску по жизни, оставленной за крепкими воротами брастеона.

Ярдис убрал руку и крепко зажмурился, будто тоску и сожаления можно было сморгнуть, как слёзы, а потом вновь уставился в потолок.

– И чего ты всё туда таращишься? Тени как тени, каждую ночь одинаковые, – прошептал Каннам.

– Зато истории рассказывают каждую ночь разные.

– Это как?

Ярдис долго молчал, глядя в потолок. Потом указал пальцем на тонкую гибкую тень, трепещущую в углу.

– Видишь? Это дикий кавьял. Четыре лапы и длинная грива, развевающаяся на ветру. Видишь?

– Ага, – спустя мгновение отозвался Каннам.

– А вон там, – Ярдис указал в другой угол, – притаился охотник. Сидит за кустом, в руках веревка, скрученная кольцом, на голове шляпа с облезлым пером. Видишь?

– Ух ты!

– Он хочет поймать и приручить кавьяла, чтобы объехать на нём полмира и посмотреть чудеса. Видишь, как медленно он подбирается к кавьялу? А тот ничего не замечает и знай себе резвится на полянке.

– У охотника получится?

– Не знаю. Смотри – и увидишь.

– Эх, я бы с ним поехал – чудеса смотреть… Часто тебе тени истории рассказывают?

– Всегда.

– Всегда?! – В голосе Каннама послышалось уважение и толика зависти.

– Облака их тоже рассказывают, даже ещё интересней, но наставники никогда не позволяют досмотреть, – вздохнул Ярдис.

Мальчики долго молчали.

– Но их историям всё равно далеко до твоих, Каннам.

– До моих?

– Да. До тех, которые рассказывает твоя свирель. Они самые красивые.

– Почти все о маме. Теперь она живёт только в свирельных песнях…

Мать Каннама умерла родами прошлой зимой, и Ярдису становилось немножечко стыдно и грустно в родительский день, когда к нему мамушка приезжала, а к его другу – нет. После смерти матери отец Каннама навестил только раз – весь какой-то посеревший, помятый, выцветший, словно застиранная пелёнка. Приехал, чтобы сообщить печальные новости, и больше его не видели. У Каннама остались лишь его песни…

– Жаль, свирель никак нельзя сохранить, – прошептал Ярдис.

– Жаль…

Посреди двора пылал большой костёр. У огня стоял отец наирей, перед ним – двое старших скетхов. Шестеро амарганов выстроились на границе жара от костра и осенней прохлады, зажатые меж сполохов света и темнотой ночи, по левую руку отца наирея. Лёгкий ветерок шевелил длинные распущенные волосы мальчиков, сердца замирали от волнения, а шеи и плечи покалывали остролапые мурашки.

– Чада, Первовечный, пред чьим немеркнущим взором вы предстали, принимает ваше намерение пройти путём скетхов. Не устрашитесь же и не посрамите великое предназначение. Вразумитесь, что пришли вы сбыться в Йамаранах не для того, чтобы рука ваша дрогнула, а арух ослаб!

Отец наирей жестом пригласил первого амаргана подойти ближе. Римар, стоявший с самого краю, взволнованно вздохнул и, решительно сжав губы, шагнул вперёд. Пока отец наирей вполголоса по памяти читал молитву, двое старших скетхов ловко сбрили тёмно-рыжие волосы с висков Римара и заплели оставшиеся во «взрослую» косицу: из пяти прядей, от самого лба. Римар церемонно поклонился им и опустился перед отцом наиреем на колени. Тот положил руку ему на макушку, на только что заплетённую косу, сжал во второй руке его отрезанные пряди.

– Я, владыка брастеона Варнармура, обители Превоплотившего Маурума, властью, ниспосланной мне Первовечным, отрешаю тебя от времени, прожитого в миру, отрешаю тебя от бремени, нажитого в миру, и да примет тебя Первовечный в свою обитель, безвозвратно и безраздельно.

Отец наирей начертал рукой над головой Римара священный символ и бросил отрезанные волосы в огонь. Римар поднялся на ноги, поклонился отцу наирею так низко, что кончик рыжей косы чиркнул оземь, развернулся к костру и скормил ему свою памятку о доме – деревянную фигурку кавьяла.

– Отныне ты полномерный скетх, брат Римар, – обратился к нему отец наирей. – Займи место по правую мою руку.

Следующим шёл Ярдис. Он думал, что волноваться не будет, он и оставался спокоен, но только до момента, когда подошёл к отцу наирею и старшим скетхам. А дальше – шум в ушах, языки огня перед закрытыми глазами, жар пламени на щеках, холод от масла и заточенных лезвий на коже, тугая утяжка пятипрядной косицы, сухая и невесомая лапка отца наирея на промасленной макушке, скомканная от волнения детская рубашонка в руках, и запах палёного волоса, и ком в горле, и глухие удары сердца, да такие мощные, как будто всё тело – одно сплошное сердце, и улетающие искрами в черноту ночного неба вышитые акуманты…

– …займи место по правую мою руку.

Когда к костру подошёл Каннам, чтобы бросить в него свою зажатую в кулаке свирельку, у Ярдиса в груди заныло, как от пореза. Ни на одной молитвенной практике он не видел у Каннама на лице такого сосредоточения: губы сжаты в тонкую линию, брови насуплены, глаза смотрят остро и куда-то сквозь, как будто не видя. Не сосредоточение даже – борьба. И вот Каннам поднимает руку, замахивается и швыряет в костёр свою драгоценность, и чуть подаётся вперёд, приподняв плечи, словно решает прыгнуть следом и спасти, пока не поздно. А потом – «займи место по правую мою руку», и Каннам, всё такой же до суровости серьёзный, опускает плечи, опускает голову и встаёт меж братьев скетхов.

Весь оставшийся ритуал Ярдис бросал на друга ободряющие взгляды, но тот так и стоял, чуть склонив голову и невидяще уставившись перед собой.

Уроки следующего дня начались с напутственного наставления отца наирея в Кйархи.

– Сердце моё радуется, когда я смотрю, как день ото дня, в тренировках аруха, тела и разума, вы становитесь всё совершенней, но путь ваш долог, и вы ещё в самом его начале. Этот путь подобен восхождению на великую гору, и на нём вам встретятся препятствия. Чем совершенней вы становитесь, тем сложнее будут препятствия, тем больше сил, стойкости и отваги потребуется, чтобы их преодолеть.

Отец наирей замолчал, дождавшись, пока разлетевшееся по залу эхо осядет затухающими отголосками под высоким каменным сводом, а потом продолжил:

– Вы поднимаетесь в гору, этот труд тяжёл и долог. Тело ваше устанет, затоскует о дорогах не столь крутых и каменистых, о свежих пологих равнинах, покрытых мягкой травой. Не смейте оглядываться! Вы должны забыть покинутые вами угодья, отныне есть только вершина горы и ваш путь к ней. Наши глаза смотрят туда, куда направлен наш ум, а ноги идут туда, куда ведёт их наш взор.

– Будем смотреть в прошлое – не сможем двигаться вперёд, – заполнил возникшую долгую паузу Римар. – Поэтому вчера мы сожгли то, на что оглядывались прошлые пять лет, верно?

Отец наирей согласно кивнул.

– Но чувственное желание хитро, хитра и лень, они продолжат искушать ваше тело – через него Неименуемому проще всего совратить и ваш арух. Представьте, что, восходя на гору и изнывая от усталости, вы увидите на обочине тропы постоялый двор. Постели там мягки, обеды сытны, а отдых сладок и пьянит, словно вино. Страшно ли отдохнуть там лишь часок? Страшно, потому что этот отдых велит вам сойти с тропы, и чем слаще он будет, тем больше вам его захочется, тем сложнее окажется вернуться на путь. Чувственное желание заманит вас на постоялый двор, а лень запрёт в клетку гостевой комнаты.

Если вы устали, нет беды ненадолго присесть на краю тропы и испить свежей воды. Беда же, если вы с этой тропы сойдёте. – Отец наирей многозначительно помолчал. – Слышали, бывает, говорят о человеке: «оступился»? Он сошёл со своей благой тропы. И пусть лишь одной ногой – но уже вышло худо. А те, кто сходит обеими – рискуют заблудиться, избрать не свой путь. Чтобы этого не допустить, вы должны осознавать, что есть ваша тропа, что есть вершина, к которой вы стремитесь, и что есть мимолётное желание преходящих удовольствий, и каковы его последствия.

Отец наирей глубоко вздохнул, вновь помолчал, глядя поверх мальчишеских голов.

– Если вы не поддадитесь на уговоры бренной плоти, Неименуемый станет действовать иначе – через недоброжелательность внешнего мира. Пойдёт дождь, поднимется ветер, разыграется настоящая буря – что угодно, лишь бы разозлить вас, раздосадовать, заманить на постоялый двор, согнать с тропы. Чтобы не сбиться с пути, вы должны научиться принятию. Позволить окружающему вас миру быть таким, каков он есть. Вы не можете повлиять на дождь и ветер. Вы можете изменить к ним отношение. Принять их таковыми.

Отец наирей прошёлся босыми ногами по залу, опустив взгляд на соединённые подушечками у груди пальцы, погрузившись во внутреннюю молитву.

– Кто скажет мне, какое оружие Неименуемого самое страшное? И какая ловушка наиболее коварна? – наконец вопросил он.

Мальчики-скетхи молчали, погрузившись в раздумья.

– Прямо сейчас вы тесно с этим соприкоснулись, – подсказал отец наирей.

– Раздумья? – неуверенно предположил Римар.

– Неустойчивый ум, – ответил отец наирей. – Ум, который путешествует то в прошлое, то в будущее, но отсутствует в настоящем. А вслед за умом и ваш арух уносится в неведомые дали, а пока вас здесь нет, Неименуемый ставит сети, которые легко не заметить. Потерявшись в мыслях и собственных мечтаниях, человек рассеивается, теряет связь со своими стремлениями, в результате чего рождается сомнение и нерешительность. Разве можно допустить, чтобы Йамаран сомневался? Чтобы увлёкся думами о прошлом или грядущем? Нет. Йамаран должен быть здесь и сейчас, должен исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства. Учитесь смотреть ясно и остро, учитесь видеть и подмечать, а не додумывать.

Тем же взглядом нужно смотреть и внутрь себя, дабы вовремя узнать следы Неименуемого в собственном сердце, и для того нам дана практика молитвенного сосредоточения – упражнения во внутренней зоркости, внимании и тишине. Всё это неотъемлемая часть великого таинства изменения себя и перерождения, а обретённая внутренняя тишина и ясность мысли – признак полноты и совершенства аруха. Дерзайте, братья. Не опускайте рук и не сворачивайте с тропы!

Морщины отца наирея улыбнулись, и это было сигналом того, что напутствие его завершилось, и скетхи могут приступать к своим ежедневным занятиям.

А занятия у них день ото дня становились всё сложнее, и отношение наставников – всё строже. Сначала Ярдис думал, что в этом и кроется причина угрюмости Каннама. Думал, что тот особенно усерден в практике молитвенного сосредоточения и преуспел, не то что сам Ярдис, чьи мысли то и дело витали в облаках. Но когда заметил, что Каннам тайком исчезает по ночам, начал догадываться: дело в ином. Он пробовал разговорить друга, но тот упорно молчал и всё больше отстранялся. И тогда Ярдис решил за ним проследить.

Лёгкое движение стылого ночного воздуха сообщило, что Каннам отбросил своё покрывало и поднялся на ноги. Переждав пару мгновений, Ярдис отправился за ним. Каннам шёл очень уверенно, откинув всякую осторожность, не вслушиваясь в сонную тишину Варнармура и не оглядываясь – видно, что этот путь привычен, нахожен, и Каннам не ожидает встретить препятствий. Ярдис владел техникой «лёгкого тела» ещё не в совершенстве, но лучше Каннама, и ему не составляло труда бесшумно скользить за ним вдоль каменных стен, укрываясь в их тени и не отбрасывая тени собственной, теряться для посторонних глаз, но не терять из виду друга.