Kitabı oxu: «Тем легче»

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Редактор: Татьяна Тимакова

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Ирина Серёгина

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Татьяна Мёдингер, Ольга Петрова

Верстка: Андрей Ларионов

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© А. Сопикова, 2025

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2025

* * *

We're never wrong, constantly dreaming of another way¹.

СЕРЖ ТАНКЯН. THE CHARADE

Кисуля

22 СЕНТЯБРЯ

В двадцатых числах я становлюсь злая и похотливая, как животное.

Злобу излить легко. Она не избирательна: в это время раздражают даже те, кого обычно терплю. Крохобор, тупица, мямля, жлоб, бездарность, интриганка – и далее по списку.

С похотью сложно. Надо искать объект, а с объектами этого рода много проблем: улыбаться, тратить время на перебор, да еще, как назло, чего хочешь, никогда не находится. Вот и получается: бары, скучные переписки, лица сливаются воедино. Какой-нибудь бородач с жизнерадостным гоготом. Какая-нибудь мелочь типа налета на резцах – заметишь случайно в жестком свете и прощаешься, оставляя неправильный номер. И опять перебор лиц, сплошное «крутите барабан». Вопрос удачи.

Про барабан пришло на ум неспроста: вечерами я маюсь и включаю фоном выпуски «Поля чудес» вперемежку со старыми фильмами. Бесконечно трусит мокрыми улицами переводчик Бузыкин, улыбается своей жуткой улыбкой из-под усов Мимино. Артист Яковлев, который переиграл князя Мышкина и Ипполита под тепленькой, покорно присаживается в «Ку». Я засыпаю прямо на диване в гостиной, и кондиционер, работающий на отопление, превращает мою кожу в пустыню. Наутро болит спина, и снится мне нескончаемая вязкая муть.

«Так дело не пойдет», – приходит в голову, когда я в очередной раз скатываюсь на пол. Со мной сползают подушки-буханки – диван кожаный, скользкий, новогрузинский стиль. Я поправляю их, и засыпаю вновь, и падаю в дурную похотливую бесконечность.

Кончилось дело, конечно, тем, что сутки перевернулись, словно песочные часики. В детстве у меня были такие, только вместо песка падали через узкое горлышко набрякшие синие капли какого-то геля. Время – это вязкие синие капли, ничего больше. Я засыпаю все позже, закрываясь подушками от рассвета, и встаю, когда солнце уже покидает свой пост, садясь за разрушенный театр.

Я приехала сюда по делам.

Главный режиссер сказал: а давай-ка дуй в Тифлис. Собирать фактуру, «цветные стеклышки» – он так это называет. Кажется, восточное опять входит в моду, ну или мода приходит на восток. Какие-то передовые техноклубы наоткрывали, молекулярная кухня, электрокары. Мне это все неинтересно. Я изнываю от скуки, от расхлябанности, от их оскорбленной гордости. От мира они отстают лет на пятьсот: стремятся друг с другом кучковаться, липнуть, как огромная, залитая аджикой молекула.

Мне сняли квартиру в самом центре, и понеслась рабочая жизнь со звонками и бесконечными скучными текстами. На одиночество я не жалуюсь – это хорошо, я дышать не могу, когда рядом другой. Но в двадцатых числах…

Поделилась переживаниями с главным, он только рассмеялся: «Воздержание хорошо, когда придумываешь сюжет. Распыляться не нужно, успеешь еще». Распыляйся не распыляйся, а ни черта не идет в голову. Жир, жир, жир – тут сплошной фальшивый жир для туриста. Настоящего мяса нет. Снимать и описывать нечего, но признаться в этом пока нельзя. Вот утолю жажду и разберусь с этой странной командировкой.

27 СЕНТЯБРЯ

Никого. Ничего.

Это и про сценарий, и про похоть.

Заходил знакомый оператор со своей девушкой. Пришлось хотя бы чуть-чуть убраться в квартире: распихать манатки в шкаф и комод, отмыть стол от чайных следов. Одна кружка приклеилась, что-то липкое было на дне. А внутри оса утонула.

Оператор огромный, задевает головой потолок. Лицом похож на статую с острова Пасхи. Одолжил у меня пленочную камеру, хочет в горах снимать пастухов и баранов. Вышла с ними из дома, пошли пешком в центр: там есть дворик, где торгуют посудой и древними люстрами; всё в бликах, легонько позвякивает хрусталь. Одна торговка втюхала мне крохотный заварочный чайник, синяя глазурь и золотые узоры. Как будто волшебный, загадать желание. Домой вернулась полная сил и даже кое-что записала.

Правильно, вот в чем секрет – не спать и перевернуть сутки обратно. Способов выгнать муть из головы не так много: кофе, прогулки по набережной, еще больше кофе. Правда, гулять по местным дорогам не очень приятно – не услышишь чего-нибудь, и старая «Лада» въедет тебе прямо в зад. Или скутер, который везет еду, – будешь валяться посреди проспекта вся в хинкальном бульоне и в ошметках склизкого теста.

Погода стоит хорошая, октябрь на Кавказе ласковый, золотой. Равняется петербургскому лету. От свежего воздуха закружилась голова, и я решила посидеть на набережной – посмотреть на Куру, посчитать башенки крепостей, поразглядывать стелу памяти трех сотен воинов, самаси арагвели². Возвращалась домой мимо зоолавки, мимо прачечной в подвале, мимо ветхих зданий с флагами простыней из окон, мимо ларька с дрянным кофе и почему-то пузырящимися стоптанными ботинками, как на детских рисунках. Вокруг стояли не то кувшины, не то бочки, неизвестно для чего приспособленные. Я обогнула лавку, мысленно кивнула памятнику-князю с птичкой в руке и спустилась к перилам.

Отсюда город кажется торжественно тихим, будто застывшим перед пятничной огненной бурей. Я представила воронку, из которой будто вылетают хлеб, мясо, вино, спелые гранаты, которые продают на каждом шагу, их сок, который ничем не смывается со скатертей и одежды. Я представляю дымящиеся подносы с хинкали, и огромные шампуры баранины, и шипящие маслом кеци прямо из печи, и горшочки с томящимся супом. Если вылить в зеленоватую эту реку все запасы из погребов, по двадцатке за бутылку или за сотню, для туристов и своих, красное, белое и розовое, с осадком и без, – если все это спустить прямо в Куру, она еще долго будет розоватого цвета, как кровь, как любовь, как блаженство. По легенде, на мосту Метехи однажды снесли головы сотне тысяч грузинских витязей – и вода была красной, ярко-красной от крови. Теперь там дерутся молодые бичеби³, а лучше бы пили, захлебывались сладостью забродившего винограда.

Где-то за голубой мечетью сидят в серных банях арабы, где-то на улицах без фонарей через час откроют бордели, замаскированные под салоны массажа. На углу Руставели и улицы Лермонтова открыта сосисочная, возле которой кряжистые местные мужики смакуют сплетни и играют в карты, слюнявя пальцы, и каждый темный закоулок старого города, как лабиринт, скрывает свои удовольствия.

Всё есть в этом городе, всё, любые наслаждения для кого угодно. И мальчики, конечно же, какие захочешь. Высокие с орлиным профилем, пахнут мускусом, чем их ни надуши. Кудрявые с книжечкой – дымчатые глаза, тонкие пальчики. Рыжеволосые потомки гордых князей, тихие медвежата, модники и бедняки в одной драной футболке, порочные наркоманы и спортсмены, славяне, арабы, турки, хрупкие и высокие, крепкие, слабые, обидчивые и, наоборот, прилипчивые, губастенькие с лицами, будто высеченными из камня.

Эти мальчики смотрят на тебя в метро, с отстраненным видом крутят бокалы в модных местах, шатаются вдоль улиц праздными компаниями. Удовольствие их спин, рук, дыхания – совсем рядом, но никак не подходит ближе, не дается мне в руки, его никак не схватить, не овладеть, не распробовать…

В двадцатых числах почти невыносимо бывает жить.

5 ОКТЯБРЯ

Запала не хватило надолго: опять встаю поздно, опять почти не выхожу из дому; только сижу на подоконнике и смотрю, как борется с ветром мой кипарис. Но чудо случилось, Аврора была на моей стороне, как говорит наш дворник: нашелся объект! И какой – малахитовые глаза, врубелевский «Демон сидящий», репродукция сто семьдесят на шестьдесят.

Но – по порядку.

Позавчера я проснулась в пять пополудни, не удивляясь уже ничему и почти себя не ругая. Сразу отчаянно захотелось есть, не кофе и не бутербродов, а что-нибудь потяжелее, уютнее. Идти за пури⁴ и овощами на рынок было поздно, а бежать куда-то за харчо бесполезно: пятница, все столы заняты мужиками, матронами и их визгливыми бавшеби⁵. Дети для них – боги, дети всегда рядом, целых пять штук соседских за тонкой перегородкой. Обычно они кричат, долбят по клавишам пианино, а потом, после длинной тирады отца, принимаются рыдать на все голоса. «Ар-ми-и-и-и-и-инда! – тянет младший, захлебываясь соплями. – Ара-а-а-а!⁶»

Но в тот вечер и они молчали. Время застыло, и воздух заполнила пыль опавшей листвы.

В отчаянии, ругая себя, ненавидя за лень своего изнеженного мягкого тела, пошла нарезать круги вокруг квартала. Через час опустилась на ту самую найденную скамейку – рядом с памятником, откуда открывается вид на Куру, вечный огонь для самаси арагвели и три храма. Я смотрела на другой берег, но думала о чем-то очень здешнем, конкретном, назойливом. Купить по дороге домой масла, снять денег, написать хозяйке про сломанный душ. Комиссия в банке, завтрашние дела, помыть пол.

Но фоном лежали мои похоть и гнев, как скатерть кричащего цвета, которая ни к чему на столе не подходит. Все было окрашено алым, в цвет заката.

Вдруг кто-то уселся справа. Он подошел такими легкими шажками, словно тень, что я даже вздрогнула и резко обернулась. Мальчик, наверное из компании подростков-травокуров наверху. Щуплый, лет восемнадцати, губы на пол-лица, на шею свисают темные завитки.

Мальчик жестом попросил сигаретку – это было очень кстати, мне и самой хотелось курить. Достала из рюкзака пачку и протянула ему. В ответ он движением, которое мечтало выглядеть изящно, прикурил мне от своей зажигалки. У него маленькие руки с длинными пальцами и царапинами на костяшках. Уличный. Лицо красивое, скуластое, но мягкое. Кожа как у персика. Еще черные ресницы, такие длинные, каких у меня не получилось бы ни с какой тушью на свете, и кончик брови вразлет. И ведь ни черта же с собой не делает, вряд ли ценит эту красоту, вряд ли вообще знает, что красив, – а если и знает, то поскорее хочет избавиться от этого напрасного дара.

Почувствовав мой взгляд, он развернулся. Глаза у него ярко-зеленые, но белки, конечно, покраснели от травки⁷. Заговорил, и сначала мне показалось, что у него проблемы с речью: заикание, запинание, все сразу. Потом я поняла, что это все его английский, broken⁸ настолько, что от него осталось маловато кусочков. Он долго подбирал слова и нанизывал их на предложение так мучительно, что процесс становился почти осязаемым.

– Почему ты одна тут? – наконец выдавил он.

Для них ненормально, если человек проводит время один, это верно. У тебя нет права на личное время, пространство, секреты, уединение. Даже у банкомата кто-нибудь да заглянет через плечо – без злого умысла, без умысла вообще. Просто так.

Я пожала плечами. Он затянулся, стараясь держать запястье вывернутым. Я ждала, пока он докурит и, наверное, уйдет, стрельнув еще две-три сигареты. Странно, но мне не хотелось, чтобы он уходил. Нам не о чем особенно было говорить, и, пока он пытался выдавливать из себя слова, я разглядывала его и в душе по привычке жалела, что не привела лицо в порядок.

Но произошло странное: он затушил окурок и забрался на скамейку с ногами, как птенец. Черные кудри тут же рассыпались по щекам – он нетерпеливым, детским движением заткнул их за уши. Зачем-то попросил показать мой плейлист, полистал его так же быстро и нетерпеливо, помотал головой, отдал телефон и включил что-то свое. Я уставилась на свои кроссовки и что-то спрашивала: имя, где он живет, чем занимается.

Компания наверху давно ушла – оказалось, он вообще был не оттуда, просто проходил мимо, он часто бывает здесь, это как бы его скамейка, а не моя, но ничего, он разрешает. Каким-то животным движением он потянулся ко мне, понюхал мои волосы и сказал, что я smell like heaven⁹. Я рассмеялась. Он потерся кудрями о мое плечо – вот тогда-то я впервые назвала его Кисулей, пока только про себя. У него органично, как будто независимо от его маленькой головы, все получалось: сесть чуть ближе, взять меня за руку, разглядывая пальцы, чмокнуть в щеку, погладить по шее, наконец вобрать своими большими мягкими губами мои, и поцеловать меня, и требовательно положить мои ладони на свои щеки.

Ситуация складывалась идиотская и киношная сразу: внизу Кура, древние храмы, зажигались первые фонари. Кругом лежала история, величавая и жестокая, а посреди всего этого сидели мы, странные двое, нелепые здесь. «Критский народ производит больше истории, чем может переварить», – вспомнилось мне из книги. Наверное, он вообще не читает книг.

– So, you're happy with your life?¹⁰ – зачем-то спросила я.

Он покачал головой и выпятил губы. Он начинал раздражать этой гримасой, да еще его английский – и одна часть меня, нормальная, хотела распрощаться и уйти домой; но другая, похотливая, злая, жестокая, хотела остаться, попробовать его, разжевать, рассмотреть со всех сторон это фарфоровое лицо, хрустальные глаза, смоляные кудри.

«Почему меня можно воспринимать как кусок, а я не могу притащить к себе домой красивое существо, трахнуть и выгнать?» В то же мгновение я решила, что могу. А он тем временем, ничего не подозревая, улегся ко мне на колени и жаловался: что он живет с матерью, сестрой, ее парнем и еще кучей народа, что ему хочется сбежать от них, какие у них very big fights¹¹, какой это плохой район, что он хочет уехать куда-нибудь. Мне хотелось побыть роковой соблазнительницей, а я чувствовала себя доброй мамочкой. Ужасно.

– Я хочу газировки, попкорна и посмотреть «Гарри Поттера», – мяукнул он откуда-то снизу.

Я погладила его по голове.

Он пах не смесью мускуса с потом, как местные мужчины, а пороком и сладостью. Сигаретный дым и какой-то дешевый, кажется женский даже, парфюм, плюс порошок, которым мама заботливо выстирала его рубашечку. Рахат-лукумчик, наложник, животное. Кавказский пленный. Когда мы вставали со скамейки, его лицо расплылось в улыбке. Я заметила щербинку, но даже она его не портила, придавала только что-то цыплячье и беззащитное. «Что я буду с ним делать?» – мелькнула мысль.

Но мы уже поднимаемся к дому, уже проскальзываем, озираясь, в арку, уже взлетаем по гремящим ступенькам. Он чуть ли не ниже меня ростом, заметив это, обиженно насупился. Он вообще меньше: у него совсем детское, но в общем красивое тело с очерченным прессом и длинными лягушачьими ножками. Сидя на кровати, он наклонился, снимая белье (и без того маленькие боксеры болтались на нем, как флаг), – и на просвет лампы стал виден весь его позвоночник.

Все произошло быстро, неловко, будто не по-настоящему. То ли он был слишком легким, как перышко, то ли слишком неопытным, но я не почувствовала почти ничего. Он не брал, этого он не умел – он елозил, терся и заискивал, вот что он делал. В самом конце отвернулся и издал тихий, даже смущенный вздох. Вздрогнули и опустились лопаточки, и сам он превратился в эдакий тесный мешок костей. Улегся рядом и принялся гладить меня по голове – но и голову было неудобно класть на его худое плечо, словно на ветку.

На ребрах слева у него красовалась татуировка с выцветшим до синевы котом. Партак, набил какой-нибудь дружок самодельной машинкой в подвале.

– You are mine¹², – сказал он и тут же уснул.

Спать не хотелось. Хотелось есть. Я прошлепала на кухню – на счастье, в холодильнике лежал оставшийся с завтрака кусок хачапури с раскрошившимся сыром. Я включила газ, разогрела его на красной, словно игрушечной, сковородке, которую мне оставила хозяйка квартиры. Порезала розовый, уже лопавшийся от спелости помидор на ровные части-лодочки, посыпала сванской солью. Я ела и думала о том, что натворила, – но думала без сожаления, как о милом хулиганстве, авантюрной выходке.

Ночью мне снилось, что я показываю голого Кисулю на выставке в галерее. Мимо него проходят подруга, знакомые, бывший любовник с новой дамой под ручку – и все одобрительно кивают, а Кисуля вертится на своем помосте, как в микроволновке. Потом он внезапно стал раздуваться и превратился в громадного бройлерного цыпленка с блаженной улыбкой-клювом. Я металась по залу, и мне было ужасно стыдно во сне.

Утром его не пришлось даже выпроваживать. Он пытался поцеловать мою спину, чмокая полными губами-присосками. Я лежала как каменная. Послышался шорох одежды, в коридоре обиженно хлопнула дверь. Я подскочила и быстро обыскала квартиру: компьютер, телефон, кошелек, паспорт – все на месте, не тронуто. Заперла дверь изнутри и, довольная, снова провалилась в сон. Встала уже в обед – в прекрасном, благостном настроении.

Мою крохотную ванную нагрело солнце через окошко под потолком. Вверх-вниз по лестнице бегали дети, и доносился мирный запах разварившейся гречки. Я стояла на теплых квадратиках пола и долго грелась под горячими струями, смывая с себя вчера, скамейку, губы-присоски.

«Как хор-р-рошо без женщин и без фра-а-аз», – пришел в голову грассирующий голос.

Чувствовалось, что мне предстоит удивительный день, его предвкушение щекочет изнутри, как шипучка. Азарт, восторг и вместе с тем спокойствие, величавость даже – всегда после того, как удовлетворишь жажду. Зеркало запотело, я протерла в нем окошко пальцами. Такое красивое отражение, каждый изгиб. Ушла вся лишняя вода, очертились скулы, и во взгляде что-то новое – это взгляд силы.

10 ОКТЯБРЯ

Первые слова, которым учишься здесь, очень простые: чеми – шени, мой – твой. Они уж наверняка пригодятся. Мне пригодились вчера: соседка постучала в мою железную дверь и с извинениями отдала большой комок ткани. «Шени, шени», – приговаривала. Я узнала свой пододеяльник, который повесила над лестницей сушиться. Еле-еле нашла место между детских носочков, покрывал, каких-то футболок, даже один стираный пакет там висел. Неудивительно, что соседи до кучи сняли и мой пододеяльник. Вот бы еще прищепки вернули – хотя это, конечно, мелочь, пускай уж.

Нужно, наверное, рассказать, как устроен наш двор. Это называется «палаццо», или дворик итальянский. Проходишь в арку и видишь лестницы сразу на второй этаж, открытые двери, играющих в нарды стариков и усталую собаку в будке. Дом похож на виммельбух, из окошка можно смотреть часами, выискивая детали: трехколесный велосипед на чьем-то балкончике, кормушка для птиц, резные ставни напротив, ржавая керосиновая лампа, фикус, дырявый тюль в окне первого этажа, сухоцветы. Очень долго, правда, не получается: соседи смотрят в ответ, им все любопытно, они впиваются в тебя, не стесняясь. Любого, кто заходит в наш дворик, провожает пятнадцать пар настороженных глаз. Любое событие – будь то приезд скорой к древней старухе из угловой квартиры, землетрясение или просто солнечная погода – обсуждается на лобном месте с неизменным щебетанием, возмущенными вайме и вапще¹³. Никто не работает, стоят и точат лясы часами. Время останавливается, и напоминает о нем только колокол церковки напротив: звонит в шесть, звонит в девять, особенно жутко и торжественно – в полночь.