Kitabı oxu: «Смертельное увлечение. Погоня за любовью. Часть 2»

Глава 1. Тени прошлого

Тишина, наступившая после шума полицейских сирен и вспышек проблесковых маячков, была оглушительной. Она не приносила облегчения, а лишь заполняла пространство густым, вязким напряжением, словно воздух после грозы, заряженный озоном и предчувствием новой бури. Лиза стояла посреди своей гостиной, глядя на хаос, который оставили после себя оперативники. Сдвинутая мебель, полосы пыли на полу, оставшиеся от башмаков, яркие метки на дверном косяке, где искали отпечатки. Ее дом, ее крепость, ее последнее убежище – был осквернен. Но не это заставляло ее сердце сжиматься ледяным комом.

Слова отца витали в воздухе, перемешиваясь с запахом чужого пота и металла. «Маньяк был кем-то из нашего окружения… Улики указывали на меня». Каждое слово было гвоздем, вбитым в крышку гроба ее старой, нормальной жизни. Человек, учивший ее завязывать шнурки, читавший сказки на ночь, чье плечо было символом абсолютной безопасности, оказался заложником мрачной тайны, связанной со смертью ее матери.

Она медленно провела пальцами по спинке дивана, ощущая подушечками мелкие частицы пыли и чего-то чужого, незваного. Ее взгляд упал на семейную фотографию в серебряной рамке, стоявшую на камине. Улыбающиеся лица: она, маленькая, с двумя передними зубами, отец, молодой и беззаботный, и мать… ее мать, чьи глаза светились такой бездонной добротой, что даже черно-белая фотография не могла этого скрыть. Эта женщина была убита. И ее убийца все еще был на свободе. И теперь он знал о Лизе. Он вошел в ее дом.

– Чай, – произнес за ее спиной голос Джеймсона. Он стоял в дверном проеме, держа в руках две кружки. Его лицо было бледным от усталости, под глазами залегли темные тени, но взгляд оставался ясным и твердым. В его присутствии была не просто надежность телохранителя, а что-то гораздо большее. Что-то, что зародилось в кромешном аду последних недель и пустило корни вопреки всему: страху, опасности, предательству.

Она молча взяла кружку, позволив теплу обжечь ладони. Это простое физическое ощущение немного вернуло ее к реальности.

– Спасибо, – прошептала она, и ее голос прозвучал хрипло от нескончаемого напряжения.

– Они закончили. Собрали все, что можно. Поставили наружное наблюдение, – его слова были деловыми, но она слышала под ними ту же дрожь, что чувствовала сама. Наблюдение не было стопроцентной гарантией. Ничто не было гарантией теперь.

– Джеймсон… мой отец… – она не знала, как сформулировать тот водоворот чувств, что бушевал внутри. Гнев на него за годы лжи. Жалость к нему, замученному грузом вины. Страх, что он и правда как-то причастен. И главное – страшное, щемящее понимание, что мать, та самая улыбающаяся женщина с фотографии, была жертвой. Ее жизнь оборвал не несчастный случай, как ей всегда говорили, а целенаправленное, жестокое убийство. Весь ее мир, все ее детство оказались построены на фундаменте из песка, скрывавшем под собой бездну.

– Я знаю, – Джеймсон подошел ближе. Он не пытался обнять ее, дать ложные обещания, что все будет хорошо. Он просто был рядом. Его молчаливая поддержка была крепче любых объятий. – Мы во всем разберемся. Сначала с одним, потом с другим.

«С одним» – это был Майкл. Их детский друг, чья душа была искалечена насилием и превратилась в рассадник зла. «С другим» – это с отцом. С его тайнами, его страхом, его возможной виной.

– Он не мог этого сделать, – наконец выдохнула Лиза, глядя на фотографию. – Не мог убить ее. Я… я могу поверить, что он что-то скрывал. Что он боялся. Но не это. В нем нет этой… жестокости.

– Люди, охваченные страхом, способны на многое, Лиза, – тихо сказал Джеймсон. – Но я склонен верить тебе. Вина бывает разной. Прямое участие – одна ее форма. Сокрытие правды, бездействие – другая. Возможно, он несет именно такую вину.

Его слова были как бальзам. Он не оправдывал отца, но и не выносил ему смертный приговор. Он оставлял пространство для сомнений, для правды.

Внезапно в ее памяти всплыл образ. Яркий, как вспышка. Детский день рождения. Ей лет семь. Во дворе бегают дети. Майкл, худой и замкнутый, стоит в стороне, наблюдая. Ее отец подходит к нему, кладет руку на плечо, что-то говорит. Лиза не помнила слов, но помнила выражение лица отца – нежность и какая-то бесконечная, неизбывная грусть. Почему он так смотрел на чужого, проблемного мальчика? Была ли это просто человеческая жалость? Или нечто большее? Осознание того, что этот мальчик однажды станет монстром, убившим его жену? Нет, это было невозможно. Это означало бы, что он знал. Все эти годы знал и молчал.

Головная боль, тупая и навязчивая, застучала в висках. Она поставила недопитый чай на стол, задев рамку с фотографией. Рамка упала, и стекло с треском разбилось.

– Черт! – воскликнула она, инстинктивно отпрыгнув назад.

– Не двигайся! – голос Джеймсона стал резким, командирским. Он быстро подошел, аккуратно отодвинул ее ногу от осколков. – Сейчас уберу.

Но Лиза не смотрела на осколки. Ее взгляд был прикован к обратной стороне разбитой фотографии. Из-под картонной подложки, прикрытая стеклом все эти годы, выглядывал уголок еще одного снимка.

Сердце ее пропустило удар, а потом забилось с бешеной скоростью. Она медленно, почти ритуально, присела на корточки.

– Джеймсон, подожди.

Он замолк, следя за ее движениями. Лиза дрожащими пальцами подцепила картонную подложку. Старое фото, пожелтевшее от времени, было наклеено поверх другого. Клей уже давно высох и потрескался. Она осторожно, чтобы не порвать, отделила верхний слой.

Перед ними лежала другая фотография. На ней были те же трое: она, отец и мать. Но они не улыбались. Лицо отца было напряженным, его рука обнимала мать, но в этом жесте была не нежность, а скорее попытка защиты. Мать смотрела куда-то в сторону, ее глаза были полны тревоги. А между ними, чуть впереди, стоял тот же Майкл. Ему было лет десять. Он смотрел прямо в объектив, и его взгляд… его взгляд был пустым. В нем не было ни детской радости, ни застенчивости. Была лишь плоская, холодная пустота, которая заставляла кровь стынуть в жилах.

Но самое жуткое было не это. Самое жуткое – это то, что на обороте фотографии, выцветшими чернилами, была сделана надпись. Не рукой отца или матери. Почерк был угловатым, неуверенным, детским. Всего одно слово, выведенное с такой силой, что шариковая ручка продавила бумагу:

«МОЁ»

Тишина в комнате стала иной. Она была не просто отсутствием звука, а живой, плотной субстанцией, наполненной ужасом. Лиза слышала, как стучит ее собственное сердце, как с шипением закипает вода в забытом чайнике на кухне.

– Это его почерк, – прошептала она. Ей не нужно было сверяться с образцами. Она знала это с той же уверенностью, с какой знала звук собственного голоса. – Майкл. Он… он написал это. Еще тогда.

Джеймсон взял фотографию, изучая ее с ледяной концентрацией профессионала.

– Он не просто был в вашем окружении, Лиза. Он был частью семьи. Настолько близко, что его присутствие на семейной фотографии считалось нормой.

– Но почему мы никогда не видели этот снимок? Почему он был спрятан?

– Потому что кто-то – твой отец или твоя мать – понял, что с этим мальчиком что-то не так. Понял и испугался. Они спрятали свидетельство его… одержимости? Притязаний? Заменив его на ту улыбающуюся версию, которую ты помнила. Они пытались создать для тебя нормальное прошлое. Стереть его из него.

Ирония ситуации была горькой, как полынь. Пытаясь защитить ее, они оставили ее безоружной перед лицом правды. Они скрыли масштаб угрозы, и теперь эта угроза вернулась, взрослая, сильная и абсолютно безумная.

Лиза поднялась с полов, ее ноги онемели. Она подошла к окну, отодвинула край шторы. На улице, в припаркованной машине, сидели двое полицейских. Защита. Но она чувствовала себя не защищенной, а в клетке. Клетке из прошлого, из лжи, из страха.

– Он не просто маньяк, Джеймсон, – сказала она, глядя на свое бледное отражение в стекле. – Это не случайный серийный убийца. Это… это личное. Это месть. Или что-то еще более извращенное. Он написал «мое» на нашей семейной фотографии. Моя мать? Мой отец? Я? Что он считал своей собственностью?

Внезапно ее осенило. Она резко обернулась.

– Дневник. Дневник психотерапевта. Мы были так шокированы связью с моим отцом, что не стали изучать его глубже. Мы искали улики на преступления, мотивы. Но мы не искали… корень его болезни. Ключ к его одержимости именно нашей семьей.

Джеймсон кивнул, его глаза загорелись новым, острым пониманием.

– Ты права. Мы смотрели на это как полицейские. Но теперь нам нужно смотреть на это как… как на историю болезни. Нам нужно понять, какое место в его больном мире занимала твоя семья.

Он достал из внутреннего кармана куртки небольшую, потрепанную тетрадь в кожаном переплете. Они нашли ее в заброшенном складе, но до сих пор она была для них лишь источником фактов, а не откровений.

Джеймсон положил дневник на стол, рядом с разбитой рамкой и зловещей фотографией.

– Готовься, Лиза, – тихо сказал он. – То, что мы сейчас найдем, может быть хуже любых улик. Это будут его мысли.

Она глубоко вздохнула, собирая всю свою волю в кулак. Страх никуда не делся. Он был здесь, холодный и тяжелый, как камень на груди. Но его теперь затмевало нечто иное – жгучее, неутолимое желание докопаться до сути. Узнать, какую рану, какую травму нанесла ее семья Майклу, что превратило его в монстра? Или, что еще страшнее, не нанесла ли? Может, он был болен изначально, а ее семья стала для него лишь навязчивой идеей, светлым миром, который он решил либо завоевать, либо уничтожить.

Она села напротив Джеймсона, положила ладони на обложку дневника. Кожа была холодной и шершавой.

– Я готова, – сказала она, и в ее голосе впервые за этот вечер прозвучала не дрожь, а сталь.

Они открыли дневник. И погрузились в самые темные, самые извилистые лабиринты чужой больной души. С каждым перевернутым листом тени прошлого сгущались, обретая форму, голос и имя. Имя человека, для которого слово «мое» было не словом любви, а приговором.

Глава 2. Чернила и Тени

Дневник лежал между ними, как живое, дышащее существо, излучающее холод. Его кожаная обложка была шершавой от времени, а углы стертыми – свидетельство частого использования. Лиза смотрела на него, ощущая смесь священного трепета и глубочайшего отвращения. Прикасаться к этому означало прикасаться к самой сути того безумия, что преследовало ее. Это было путешествие в ад, карту которого нарисовал сам дьявол.

Джеймсон первым нарушил оцепенение. Его движения были экономичными и точными, даже сейчас. Он надел тонкие кожаные перчатки, которые всегда носил с собой, и осторожно открыл дневник на первой странице.

– Мы не читаем, мы исследуем, – тихо сказал он, и его голос прозвучал как якорь в бушующем море ее эмоций. – Ищем закономерности, ключевые слова, имена. Не позволяй словам проникать внутрь. Думай, как криминалист.

Лиза кивнула, понимая его с полуслова. Он пытался оградить ее, создать психологический барьер. Но она знала, что это невозможно. Эти слова были написаны о ней, о ее матери, об их жизни. Они уже были внутри нее, еще до того, как она их прочла.

Первые страницы были заполнены уверенным, размашистым почерком терапевта – доктора Ирвина. Сухие, клинические заметки. «Пациент М., 10 лет. Поступление связано с эпизодами жестокости по отношению к животным и социальной дезадаптацией. В семье отмечается хроническое насилие со стороны отца-алкоголика. Мать – жертва, неспособная к защите».

Лиза почувствовала укол чего-то, отдаленно напоминающего жалость. Маленький, запуганный мальчик. Таким она его не помнила. Она помнила тихого, замкнутого подростка, который всегда стоял в стороне.

– Пропускай описания детства, ищи упоминания твоей семьи, – скомандовал Джеймсон, листая страницы своим безошибочным методом сканирования.

Лиза взяла вторую тетрадь, из стопки, которую они нашли. Ее почерк был уже другим – более неровным, нервным. Записи относились к периоду, когда Майклу было около четырнадцати.

И вот оно. Первое упоминание.

«Сегодня на сессии М. был необычайно оживлен. Говорил о семье К. (соседи). Описывал их дом как «место, где пахнет чистотой и печеньем». Проявил несвойственную ему эмоциональную вовлеченность, описывая миссис К. Назвал ее «сияющей». При этом его описания были лишены эротического подтекста, скорее, это было обожествление. Сравнил ее со «статуей в церкви». Когда я спросил о его собственной матери, он замкнулся и просидел в молчании оставшиеся 20 минут».

«Миссис К.» Ее мать. Лиза сглотнула комок в горле. Он обожествлял ее. А ее собственная мать вызывала у него лишь молчаливый ужас.

– Джеймсон, посмотри, – она протянула ему тетрадь.

Он прочел и кивнул. – Одержимость начинается. Он искал идеал. И нашел его в твоей матери.

Они читали дальше, погружаясь в мутные воды чужого сознания. Записи становились все более тревожными.

«М. признался в краже. Не денег, не вещей. Он украл платок миссис К. из ее сумочки, когда был в их доме. Говорит, что хранит его под подушкой. На вопрос «почему» не смог ответить, лишь повторял: «Она не должна была его терять. Он теперь в безопасности». Проявляет признаки бреда собственности. Объект, принадлежащий идеализированному лицу, становится фетишем».

Лиза вспомнила тот самый платок. Кремовый шелк с вышитыми незабудками. Мама действительно его искала, потом махнула рукой – «наверное, потеряла». А он… он лежал под подушкой этого мальчика, впитывая его больные фантазии. Ее тошнило.

«Инцидент в школе. М. был пойман на слежке за Л. К. (дочь миссис К., 9 лет). Он тайком следовал за ней из школы в течение недели. На вопрос, зачем он это делал, ответил: «Я должен был убедиться, что с ней все в порядке. Она похожа на нее. Но она не такая чистая. Она может испачкаться». Проекция идеализированного образа матери на дочь. Но с элементом страха и желания контроля».

– Боже правый, – выдохнула Лиза, отодвигая тетрадь. – Он следил за мной. Еще тогда. А я ничего не замечала.

– Ты была ребенком, – жестко сказал Джеймсон. – Ты не должна была это замечать. Виноваты взрослые, которые не увидели угрозу.

Он был прав. Но от этого не становилось легче. Ощущение, что всю ее жизнь кто-то наблюдал за ней из темноты, приписывая ей какие-то несуществующие качества «чистоты» и «скверны», было невыносимым.

Джеймсон продолжал листать. Его лицо стало мрачным.

– Лиза. Вот это. Прочти.

Он указал на запись, датированную за месяц до смерти ее матери.

«Резкое ухудшение. М. в ярости. Узнал, что миссис К. и мистер К. собираются на благотворительный вечер. Впервые проявил вербальную агрессию по отношению к мистеру К. Назвал его «недостойным», «грязным», «оскверняющим ее». Говорил, что тот «не имеет права прикасаться к ней». В состоянии аффекта кричал: «Она должна быть только моей! Я единственный, кто понимает ее свет!». Пришлось применить седативные препараты. Риск для окружающих оцениваю как высокий. Рассматриваю вопрос о помещении в стационар».

В комнате повисла мертвая тишина. Слова «она должна быть только моей» эхом отзывались в тишине, сливаясь с тем «МОЁ» на обороте фотографии. Все сходилось. Его больная, удушающая одержимость ее матерью достигла пика. Он видел в ее отце конкурента, осквернителя. И тогда… тогда произошло убийство.

– Он это сделал, – прошептала Лиза, и ее голос был беззвучным от ужаса. – Это он убил ее. Не мой отец. Майкл.

Джеймсон медленно кивнул, его глаза были полны той же леденящей душу уверенности.

– Да. Он убил ее. Потому что не мог позволить никому другому «владеть» ею. Потому что ее жизнь с твоим отцом была в его глазах предательством его идеала.

Они сидели, пытаясь осмыслить чудовищность этого открытия. Убийство из-за больной, извращенной любви. Убийство матери, чтобы сохранить ее в своем воображении как «чистый», «недосягаемый» идеал.

Но оставался главный вопрос. Почему ее отец молчал? Почему он взял вину на себя? Или, по крайней мере, позволил подозрениям пасть на себя?

Джеймсон, как будто читая ее мысли, снова углубился в дневник. Он искал записи, сделанные уже после убийства.

И нашел. Запись была сделана через две недели после похорон. Почерк доктора Ирвина был нервным, торопливым, буквы съезжали с строк.

«Катастрофа. Миссис К. мертва. Убита. Полиция подозревает ограбление. Но я… я знаю. Это был М. В день убийства он сбежал из клиники. Его нашли поздно вечером в парке, в состоянии ступора. Одежда была в грязи, под ногтями… боже, под ногтями была кровь. Не его.

Ко мне пришел мистер К. Он знал, что М. был одержим его женой. Он… умолял меня. Умолял не говорить полиции. Говорил, что мальчик и так сломан, что тюрьма его добьет. Что его жена не хотела бы этого. Что это будет еще одна смерть на его совести. Он сказал, что не переживет, если из-за его показаний еще один ребенок окажется за решеткой, даже такой… больной.

Он был вне себя от горя. И от страха. Он боялся, что, если правда выйдет наружу, М. выйдет когда-нибудь и обратит внимание на его дочь. Лизу. Что он повторит свою одержимость на ней. Мистер К. видел, как М. смотрел на девочку. Он умолял меня скрыть все. Сказать, что М. был в клинике весь день. Что у нас есть записи. Я… я подделал записи. Господи, прости меня. Я нарушил клятву. Я стал соучастником. Но видя этого сломленного человека, видя тень в его глазах… я не смог отказать. Мы похоронили правду вместе с миссис К.»

Лиза не могла дышать. Воздух словно застыл в ее легких. Она смотрела на эти слова, и ее мир рушился окончательно и бесповоротно.

Ее отец. Он не был убийцей. Он был… трагическим героем. Сломленным горем мужем, который пытался защитить дочь, прикрыв убийцу своей жены. Он вступил в сговор с терапевтом, чтобы скрыть правду. Ради нее. Всегда ради нее.

И доктор Ирвин. Врач, нарушивший свою клятву. Из жалости? Из страха? Или он, как и ее отец, считал Майкла безнадежно больным, а тюрьму – неподходящим местом для него?

– Он сделал это ради тебя, Лиза, – тихо сказал Джеймсон, и в его голосе впервые прозвучало нечто, отдаленно напоминающее восхищение. – Он взял на себя груз этой ужасной тайны, чтобы оградить тебя. Он позволил всем думать, что он может быть причастен, лишь бы ты не стала следующей мишенью Майкла. Он думал, что, взяв вину на себя, он отвлечет внимание от настоящего преступника и тот оставит тебя в покое.

Слезы, наконец, хлынули из ее глаз. Тихие, горькие, очищающие. Это были слезы по матери, смерть которой оказалась не случайной. Слезы по отцу, который прожил все эти годы с этим кошмаром в душе. Слезы по себе, по тому ребенку, который вырос в тени лжи, пусть и порожденной любовью.

– Он все время пытался меня отдалить, – прошептала она, вспоминая. – Говорил, чтобы я не задавала вопросов о маме. Становился резким, когда я пыталась говорить о том времени. Он… он строил вокруг меня стену из молчания, чтобы защитить.

– И это сработало, – сказал Джеймсон. – До поры до времени. Майкл исчез. Возможно, его перевели в другую клинику, более закрытую. А может, он просто затаился. И твой отец надеялся, что кошмар закончился.

– Но он вернулся, – закончила она за него. – И теперь он пришел за мной. Потому что я «похожа на нее, но не такая чистая». Потому что я – последнее, что связывает его с его идеалом. Или потому, что я – символ того, что его идеал принадлежал другому, родил от другого.

Она вытерла слезы тыльной стороной ладони. Жалость и понимание сменились новой, холодной яростью. Яростью на Майкла. На доктора Ирвина, который не остановил его, когда был шанс. Даже на отца, чья жертвенность оказалась напрасной и только усугубила ситуацию.

Они докопались до правды. Ужасной, неудобной, но правды. Теперь они знали мотив. Они знали историю. Но это знание не делало их в безопасности. Наоборот, оно показывало, что имеют дело не с обычным маньяком, а с одержимым, чья болезнь имела глубокие корни и была направлена лично на нее.

Джеймсон закрыл последнюю тетрадь. Он снял перчатки и положил их на стол.

– Теперь мы знаем, с чем столкнулись. Его одержимость твоей матерью трансформировалась. Он не мог сохранить ее, поэтому он ее уничтожил. Теперь его цель – ты. Как суррогат, как напоминание, как последнее, что ему нужно «очистить» или «забрать» чтобы завершить свой больной ритуал.

– Что нам делать? – спросила Лиза, и ее голос вновь обрел твердость. – Мы не можем пойти в полицию с этим. Это дневник, украденный доказательство. А история про моего отца и доктора Ирвина… это разрушит его.

– Мы не пойдем в полицию, – согласился Джеймсон. Его взгляд стал острым, как лезвие бритвы. – Мы используем это знание как оружие. Мы знаем его больное место. Его одержимость. Мы можем предугадать его шаги. Он не просто преследователь. Он раб своей собственной мифологии. Мифологии о твоей матери и о тебе.

Он встал и подошел к окну, снова отодвинув край шторы.

– Он наблюдает. Он знает, что мы нашли дневник. Он почувствует, что мы прикоснулись к его святыне. Это выведет его из равновесия. Сделает неосторожным. И тогда мы его поймаем.

– Как приманка? – тихо спросила Лиза.

Джеймсон обернулся. В его глазах была бездна боли за нее, но и железная решимость.

– Нет. Как охотник, который знает повадки зверя. Мы не будем ждать, пока он нападет. Мы найдем его логово. Место, где он хранит свои «реликвии». Платок твоей матери. Возможно, другие вещи. Это его святилище. И именно там он будет наиболее уязвим.

Идея была опасной, почти безумной. Но она была единственно верной. Полиция искала серийного убийцу. Они же искали больного, одержимого человека с конкретной, им понятной мотивацией.

Лиза тоже встала. Она подошла к разбитой фотографии, подняла ее. Посмотрела на пустые глаза маленького Майкла, на испуганные лица своих родителей.

– Хорошо, – сказала она. – Мы найдем его святилище. Мы положим конец этой истории. Для моей матери. Для моего отца. И для меня.

Она больше не была жертвой. Она была наследницей. Наследницей правды, какой бы ужасной она ни была. И теперь она была готова использовать эту правду, чтобы сокрушить демонов своего прошлого.

Ночь за окном была по-прежнему темна, но страх внутри нее сменился чем-то иным – холодной, безжалостной целеустремленностью. Тень прошлого, наконец, обрела форму. И теперь с ней можно было сразиться.