Kitabı oxu: «Тоска по нежности»

Şrift:

Всё впереди

Анатолий Суслов – прозаик большого стиля, достойный самого пристального читательского внимания и любви. Книга «Тоска по нежности» это убедительно подтверждает. В основе её одноимённая повесть, произведение удивительное, увлекательное, обладающее массой художественных достоинств, при этом тёплое, душевное, человеческое. Душевное тепло – это то, чего часто недостаёт нашей литературе. Его полагают старомодным, неинтересным, часто издательская ставка делается на первенство стиля и новизны. У Суслова и со стилем, и с новизной – всё в порядке, но это не перекрывает большого и тёплого сердца автора, которое бьётся в каждой букве и даёт надежду, что жизнь всё же сильнее смерти, и если жить всерьёз, всерьёз любить, то этим самым бросаешь вызов тёмному не только вовне, но и внутри себя.

Что важно отметить в этой в прозе? В ней есть герой. Герой классический, вокруг которого строится всё повествование, герой с огромным потенциалом, герой юный, живущий в позднесоветское время.

Григорий Хлыстов живёт на Западной Украине, но ничего, что мы теперь об этом месте знаем, в книге нет. Другое время! Оно было, несмотря ни на что, счастливым.

Все уживались друг с другом и занимались не политикой, а обычными делами, строили дома, влюблялись, мечтали о будущем.

Григорий Хлыстов – это юный герой своего времени. Типичный? И да и нет. Сейчас больше принято вытаскивать из этого времени разных «пацанов», создавать саги с криминальным душком, как будто интеллигентов и не было. Суслов создаёт образ юноши из интеллигентной среды и делает его жизнь интересной для читателя.

По сюжету герой часто ездит в Волынск, и там он взрослеет, мы видим его характер в развитии, и в развитии чувственном, что сложнее передать, но если уж получается, то сопереживание обеспечено. У Суслова получается.

Главным сюжетным стержнем является любовь Григория к Марианне. Как мы переживаем за героя, как хотим, чтобы всё у него получилось! Чувству этому отдано много места, но эти описания не исключают и других обстоятельств жизни Хлыстова, они вплетаются в повествование, позволяют лучше нам его узнать. В нём свойства юности, эмоции, порывы вперемежку с застенчивостью. Герой показан в соприкосновении со взрослыми, здесь нельзя не сказать о пленительных разговорах той эпохи об искусстве, в котором каждый почти тогда разбирался, о Западе, о поэзии. Вообще, антураж времени выбран деликатно и правдиво, без идеологических перекосов, но с точными деталями. Весьма показательна история одноклассницы героя, написавшей письмо на BBC.

Суслов показывает Хлыстова не сусальным героем, он ищет себя, слушает что-то внутри, и не всегда это приводит его к правильным решениям. Это увеличивает объём образа, придаёт описываемым событиям большую значимость.

В повести целая вселенная персонажей. Ни одного из них автор не оставил без характера, без речевых характеристик. Запоминается мать Марианны, образ яркий, многозначный. Интересно отметить, что отношение к ней героя обуславливается его отношениями с её дочерью, то восторженными, то холодными, полными отчаяния.

В описании эпохи и Западной советской Украины автор следует правде, своим воспоминаниям, а не идеологическим догмам. Подчёркивается интернациональный характер жизни, русские, украинцы, поляки, венгры, все уживаются, все чувствуют себя одним, все рассуждают о судьбах мира и искусства без моноэтнической враждебности. Поляки описаны тонко, с их манерами, с лучшими качествами. Стилистически Суслов идёт по пути насыщенности эпитетами, изобретательного синтаксиса, эстетизации предложения как такового.

Отдельного разговора заслуживает то, как он строит сюжет. Он, конечно, знает все правила, все законы, но подчиняет их прихотливому замыслу. Сюжет развивается за самой жизнью, Суслов ничего не пропускает, повесть – это летопись жизни Григория Хлыстова, в ней великолепный тайминг, заставляющий нас жить с героем в реальном времени. Сюжет не вполне линеен, некоторые персонажи появляются ближе к концу, но это оправданно. Отсюда пленительная естественность этой прозы, её достоверность.

Суслов владеет словом. Он знает, как не перегрузить строку, но за счёт наречий, определений и эпитетов создать живую многомерную картину. Ему удаётся на малом объёме уместить плотность и событийную, и эмоциональную:

«Сразу же после уроков, как только прозвенел последний звонок, в класс ворвалась Мария Кирилловна. Она была похожа на сибирскую суровую метель и африканскую палящую бурю одновременно. Срывающимся в штопор голосом проорала:

– Адамова! Немедленно явись к директору!

И тут же, по-гадючьи ядовито, прошипела:

– Тебя там ждут, паршивая овца!

Адамова застыла, как перед удавом, не в силах сдвинуться с места.

– Не боись, прорвёмся! – подхватил Григорий Наденьку под локоть, кивнул своим ребятам – Андрею и Степану. – Пойдём, проводим!»

После повести помещены рассказы. В них больше ставки на стиль, чем на сюжет. В них искрится слово, фраза будто размягчается перед тем, как читатель её отведает. Но стиль для Суслова не панацея, он комментирует психологические нюансы в поведении героев.

Мне жаль, что Анатолий Суслов не так известен, как того заслуживает. Уверен, всё впереди. Как и у многих его героев.

МАКСИМ ЗАМШЕВ,

Главный редактор «Литературной газеты»,

Председатель МГО Союза писателей России,

Член Совета при Президенте РФ

по развитию гражданского общества

и правам человека,

Президент Академии поэзии

Тоска по нежности

Глава первая

1

Открылось небо. Лучи солнца раскинулись вширь, едва протиснувшись сквозь густую пелену цементной хляби. Засветились серые улочки уездного городка Забродово, сплошь покрытые налётом цементной пыли, порождённой ядовитым дыханием близлежащего цементного комбината. Зашевелилась, наводнилась, засуетилась в них жизнь. Юный Хлыстов в этот ранний час рвётся отсюда, бежит в большой город, в губернский центр Волынск, где в его мечтах во всю силу сияет чистое осеннее небо, грудь полнится свежим кислородом, а сердце хмелеет загулом.

Григорию Хлыстову скоро восемнадцать. Возраст закипания котла. Может и крышка слететь… Сегодня с утра Григорию откровенно не по себе. Всё вокруг раздражает: учебники, яичница, не выглаженная заранее рубашка. В груди горит, под ложечкой сосёт, по телу гуляет злая дрожь. Когда в конце концов стал собираться в школу, понял, что опоздал. Родители уже на работе, пасти его некому, решение не заставило себя ждать. Сунул в сумку вместо учебников и тетрадей три любимые книжки, блокнот для записей, авторучку и… был таков.

Звучит звонок далеко не первого урока, а юный гуляка, он же – ученик выпускного класса, славно мчит вдаль на междугороднем автобусе, позабыв и думать о школе, о своих обязанностях. Ему дышится всё вольнее и вольнее. Юный Хлыстов так регулярно и откровенно сачкует, что, даже к собственному изумлению, всё ещё остаётся отличником. Радует, что ни родителям, ни учителям от него многого не нужно – лишь бы не дерзил на уроках, получал бы свои отличные отметки и не завлекал одноклассников в дебри своих авантюр.

Школьную жизнь здесь, в Забродове, Хлыстов воспринимает, как прохожий: отстранённо. Так уж случилось, что родителей-врачей распределили по советским нормативам – в Забродовскую райбольницу. Радужные перспективы у отца на кафедре отоларингологии в мединституте, а у матери в областной больнице пошли прахом. Семья Хлыстовых перебралась в цементно-железнодорожную дыру из Подолицы – старинного города с более чем 500-летней историей и культурой. Там, в большом областном центре, полном вишнёвых и черешневых садов, уютном для проживания и просторном для души, остались дорогие друзья детства, одна из самых продвинутых школ, где Григорий получал достойный по тем временам уровень образования. А ещё вишнёвый сад на окраине, где гнездилась мазаная, но обложенная кирпичом крохотная двухкомнатная хатка, в которой вырос Григорий. Сначала семья Хлыстовых здесь, в этой тьмутаракани, жила в условиях, «приближенных к фронтовым»: все вместе, как бы временно, обитали в одной комнатке без мебели, спали на матрацах, брошенных на пол. Потом, спустя пару месяцев, им всё же предоставили, всё так же временно, однокомнатную квартирку в оседающем набок бараке. Григорию же не оставалось ничего иного, как учиться в глухо-провинциальной школе, где от одних только образовательно-воспитательных стен можно было удавиться. Судьба! Вот так властно закрутила она, завихрила и зашвырнула Григория в глубоко зацементированное Забродово. Он, конечно, не знает, что ещё уготовит она ему здесь, в этом новом неуютном пространстве и времени. Знает только, что душой пребывает в условиях то ли уединённого одиночества в Забродове, то ли одинокого уединения в Волынске. Одно ясно: здесь – тоска, там – бегство от тоски!

Автобус прибыл на Соборную улицу, что в самом центре Волынска. Хлыстов выбрался из автобуса, размял засиделые ноги, прогулочным шагом направился в сторону площади Короленко. Прошёл мимо старинного каменного здания, в котором во время недавней войны размещался гауляйтер Эрих Кох. Завернул за угол.

Октябрь. Вокруг расцветает поэзия зрелого бабьего лета: бушующая гармония злато-червоно-багряных красок, шелковистая прохлада, трепетными потоками восходящая в голубые небеса, бархатисто-дремотная благодать покоя…

Там, за углом, распустил свои осенние букеты небольшой уютный парк с крохотным озерцом. Он-то и есть цель очередного Хлыстова «загула». Юноша расселся поуютней на комфортной садовой скамейке, вытянул длинные ноги, задумался.

Только с виду Григорий сейчас такой сонно-мирный. На самом деле – полоумный. То его съедает грусть-печаль, меланхолия. То костёр юношеской пылкости вспыхивает в груди. Тогда в голове господствуют сплошные восклицания:

«Свободный человек! Свобода! На краю пропасти! В упоении! Битники – вот класс! Мощно! Прогресс, не наш отстой! Никто никому не раб! Сам себе господин! Воля вольная! Ничего, никого не боятся! Даже смерти».

Да, такой вот уж закономерный результат эволюции юноши Хлыстова. Все метания его – от многознания, которое случается, как врождённый порок сердца. Сначала сказки, фантастика, приключения, рыцарские романы, поэзия «золотого», «серебряного», «стального» веков… Проглочена многотомная западная классика. Всякие там Золя, Бальзаки, Диккенсы, Драйзеры, Теккереи… Отечественная классика – Толстые, Достоевские, Чеховы – конечно же, но в рамках школьной программы. На всех таких классиков всегда в наличии есть доступные библиотеки. Даже здесь, в Забродове, вполне себе пристойная, районная.

«Тлетворное» влияние все той же западной литературы, да и всей западной культуры, мало-помалу разъедает незрелую натуру советского комсомольца. Во что же вылилось всё это влияние на юного Хлыстова? Да вот в эти три кита: в три книжки, купленные в Забродове в тесной книжной лавчонке. Как в золотой слиток, каждая из них отлилась в великую для Хлыстова ценность! Он теперь старается всегда держать их при себе: «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Луна и грош» Моэма, «Старик и море» Хемингуэя. Три кита, которые держат весь неземной мир Хлыстова, а именно: опасный образ упорного, цепкого бунтаря-одиночки. «Это моё!» – с радостным возбуждением восклицает Григорий, читая и перечитывая эти вредоносные книжонки. А почему? Потому что всякий раз при встрече с ними по-новому звучат самые потаённые струны, раскатисто кричат из самой сердцевины души звуки босоногого детства. Да-да, самая упоительная музыка – это музыка безграничной свободы, вышедшая из детства! Что-то в таком духе бродит, вскипая, в подсознании Хлыстова, когда сидит он сейчас в ласковой полудрёме на парковой лавочке, вытянув вперёд длинные ноги.

Осеннее солнце, поднявшись достаточно высоко, постепенно замедляется в своём движении к точке зенита. Согретый всё ещё яркими бабье-летними лучами Григорий очнулся, вынимает книгу Сэлинджера.

«Этот Холден такой же сачок от школьных занудств, как и я. Он посылает всех на фиг. Он просто мой брат».

Так рассуждает Григорий, перелистывая, перечитывая книгу в который раз. Чувствует знакомую боль в груди.

Ага, зацепило, заныло. Опять захотелось куда-нибудь рвануть. Плюнуть на зануд-родителей, на драную учебу, на всю эту тупую школьную свору – учителей, одноклассников, даже уборщиц, регулярно попадающих со своей мокрой шваброй под ноги. Нужно только сделать один-единственный, но решительный шаг – переступить через фальшивые декорации, выстроенные всеми лживыми обязательствами, которые вечно множатся, как мухи над падалью. Осталось только понять: если рвануть, как Холден, то, так же как он, не зная куда…

Тоска по свободе – вот диагноз закоренелого романтика. А может, по настоящей любви? Как у того же Холдена?

Григорий прикрывает глаза, глубоко задумывается.

Настоящая любовь? Что-то совсем смутное, печально-грустное, как осенний пейзаж в густом тумане. В душе и в сердце бродят неразгаданные символы, таинственные образы, непостижимые идеалы… Любовь – это какая-то запредельная мечта. Как солнце, мелькнувшее в тучах во время самого жесткого шторма. Безумная надежда и непостижимая цель…

Теплая нежная ласка осеннего солнечного луча касается ресниц задремавшего было юноши. Он уже почти совсем погрузился в топкую трясину меланхолии: то ли зыбучих песков, то ли таёжного болота, то ли того и другого, вместе взятых. А выпадание из дрёмы в тоску и меланхолию у него, привычным вывихом, на какие-то мгновения сопровождается созерцательным напряжением.

Именно это напряжение, по-видимому, приотворило тогда его ресницы, прочистило уши. Изысканной музыкой, словно спустившись с небес, прозвучали летящие мимо упругие шаги, прошелестел шелковистым шорохом плащ.

Григорий окончательно вынырнул из вязкой, но столь родимой ему меланхолии, распахнул глаза.

2

И вот распахнутые глаза вернули Хлыстова к осознанию реальности.

Стройная фигура, летящая походка, корона игриво вьющихся волос.

«Вот это да!»

Живо распрямилась, зазвенела пружина, затаенная тяга к чудесам. Григорий стремглав вскакивает, не раздумывая мчится вслед…

Оглянулась. На миг. Бросила взгляд. Заметила. Взгляд полыхнул молнией.

Поразительный взгляд!

Поразителен именно сейчас, когда вокруг колдует вершина осенней благодати. Воочию является совершенство жизнетворной энергии. Вокруг царит гармония покоя и неистовства. Пронзительное сияние осенней солнечности. Буйность красок. Дурманящий ароматами воздух. Дивный глазу простор осенних пейзажей. Всё так прекрасно, что случившееся стало неудивительным: сюда впорхнуло чудо!

Это был взгляд, ставший для Григория вечно животворящим, который уже никогда не может быть позабыт.

Вспышка! Взрыв! Молниеносный разлёт взрывной волны!

Внутренний мир юноши мгновенно расколот на «до» и «после». Был он мечтательно-романтический, где хаос и скука борются с утончённой истомой, где копится сердечное томление по немыслимому идеалу, наливаются мощью приливы желания, которое всё более властно требует немедленного воплощения…

А теперь? Воплощение? Так это и есть воплощение? Вот вам – новый мир, прекрасный и опасный! Всего-то в одном взгляде? Долгожданный, вынашиваемый мир? Поразительный взгляд обрушился вовнутрь, в самую нежную глубину, где живёт беспредельная чувствительность, где теперь от всего на свете будут только ожоги и особая боль – мучительно-счастливая боль!

Мгновенное воплощение идеала – это Чудо! Всё дело в сердце.

Сердце романтика – скрипка, вечно настроенная на встречу с Чудом. В ней дышит предчувствием волшебная музыка. Нужен всего лишь особый взгляд: бездонный и пронзительный. Тогда свершится удивительное явление: совпадение взора изнутри и взгляда снаружи! Вынашиваемый идеал и вошедшее в резонанс с ним чудом явленное существо. Один только взгляд – особый камертон, взмах палочки дирижёра. И сразу музыка запоет! Ни остановить, ни придержать, запоёт запоем. Григорий был, конечно же, идеальной мишенью для такого особого пронзительного взгляда.

Может, это было просто чудесное совпадение с осенней благодатью? Может, мелькнуло что-то искомо-раняще-желанное? Может, солнечные лучи легли вокруг и так отразились в ней? Или так излучились сквозь неё? Что же такое бывает намешано в человеке, что он вот так возьмёт и взглянет на тебя, пронзительно, прямо в сердце?

Краски? Григорию почудилось, что лучащийся взгляд брызнул шафраново-золотисто-солнечным сиянием, таинственно переплетающимся с тёмно-вишнёво-гранатовым мерцанием. Ему привиделся пронзительный взгляд рыси, играющий оттенками янтаря от лимонно-жёлтого до коньячно-медового. И даже померещилась небесно-голубая краска глубинной печали.

Магия? Магнетическая сила незнакомки на мгновенье обездвижила побежавшего было за ней Хлыстова. Взгляд отстранённо высокомерный. Властно притягивающий и отталкивающий. Разрушающий границы и немедленно возводящий барьеры. Чутко-терпеливо-хищ-ный и по-детски мудро-наивно-открытый. В нём вьются лукавство, ирония, легкая насмешка и… грусть. Да много ещё чего! И всё многообразие, весь этот колдовской настой – в едином сиянии, в одном лишь взгляде. Чего только не пригрезится романтическому юноше!

Судьба? Может, взгляд, взор этот ещё и судьбоносный? Судьба ли это? Или чарующий мираж?

Так или иначе, настал тот самый особый миг, который на ширпотребном рынке сплетен называют «влюбиться с первого взгляда» или, ещё проще, «втюриться». Конечно же, описать этот миг не хватит никаких слов. Но есть течение времени. С неизбежностью настанет следующее мгновение. И вот уже незнакомая девушка плывёт, парит в полёте, словно у неё волшебные крылья. Вот-вот улетит, истает, исчезнет, действительно обратится в мираж… Григорий ринулся в раскрывающуюся перед ним новую диковинную реальность, как когда-то подростком бросался в трёхметровую штормовую волну. Шум в ушах, плеск, шёпот, вой, бульканье, мелькание бесчисленных пузырей, пузырьков, тусклый солнечный луч сквозь рыжую песчаную муть! Зато какой восторг, какое упоение стихией! И он вскричал, залепетал вслед незнакомке что-то несусветно идиотское из теперь уже той, прошлой, «довзглядной» жизни:

– Постойте, девушка! Куда вы так восхитительно летите! Вы – из балета? Из балетных танцев? Из ансамбля Моисеева, наконец!

Но незнакомка продолжала молча лететь куда-то вперёд по строго намеченному своему плану.

Хлыстов нагнал девушку, живо засеменил рядом, стараясь шагать с ней в ногу. Она тут же остановилась. С досадой повернулась к Григорию:

– Ну, что ещё? Какой балет? Что за страус мне здесь нарисовался? Общаться-обольщаться? Нам не по пути, юноша!

Какой голос! Низкий, мощный, обезоруживающий голос скрипки-альта – с мягкими, бархатистыми переливами: то воздушно-игривыми, то с выраженными нотками печали.

Только глаза уже не сияли так ярко, не лучились. Многомерный взгляд, казалось, ушёл куда-то вовнутрь, оставив снаружи лишь недоумение, даже лёгкое раздражение. Она явно собралась продолжить свой полёт. Но что-то остановило её, что-то зацепило. Девушка внимательно оглядела Григория с ног до головы и внезапно прыснула от смеха.

Хлыстов напрягся, вскинулся от неожиданности. Посмотрел вниз: на брюки, на ботинки. И те и другие были не просто измазаны, а живописно измызганы цементной брызгятиной. Он тут же вспомнил: бежал к автобусу, вступил в довольно большую лужу, окатившую его снизу серой водой с цементными ошмётками.

Григорий покраснел. Как же он мог забыть об этом, сунувшись в автобус. И потом, когда вытягивал ноги, сидя на скамейке? Почему не заметил? Да потому, что обыкновенно пребывает в отрешённости, голова забита далёкими мыслями и образами! Недаром отец вечно твердит ему: «Разуй глаза! Ничего под носом не замечаешь!»

Промолвил смущённо и грустно:

– Да, и правда смешно.

И стал говорить торопливо, невнятно, по-детски искренне оправдываясь:

– Я из Забродова. Там в лужу угодил. У нас в городе кругом цемент. Комбинат половину в вагон сыпет, половину на город. Лужа меня цементом забрызгала. Я не обратил внимания.

Вид у него стал такой убитый, огорчённый, что во взгляде незнакомки мелькнула тень сочувствия.

– Рекомендую вам домой побыстрее добраться, хорошенько почиститься. Не выделываться здесь чучелом.

Она глянула на часы. Лицо её стало деловитым, глаза потемнели, взгляд потяжелел.

– Опаздываю на тренировку. Прощайте.

И заскользила летучей походкой прочь из парка.

– Нет-нет-нет! – опомнился Григорий. Уходит, улетает, на глазах тает мечта…

Он бросился за девушкой спасать ситуацию:

– Нет, это невозможно! Постойте! Вы не оставите меня так! Я не отстану! До самой вашей тренировки. Без разницы, что в цементе. Буду ждать, как преданный пёс. Хоть целую вечность! Не исчезайте! Прошу вас!

Девушка чуть притормозила, глянула через плечо на Хлыстова просветлевшим взглядом, звонко и весело рассмеялась. Её явно не только не покоробила, напротив, понравилась глуповатая детская искренность парня. С лукавой улыбкой спросила:

– Вы всегда такой пылкий с девушками? Забавно. Даже интересно! Может, и продолжим… Как-нибудь в другой раз.

– А можно завтра, здесь же, в это же время? – заблеял Григорий. Он трогательно, умоляюще, уже совсем как ребенок, как бы выклянчивая, глядит на незнакомку. Изо всех сил пытается удержать в целостности тончайшую ниточку затевающегося контакта. Интуитивно чувствует, что ниточка эта – его наивность…

Незнакомка остановилась, круто повернулась к Григорию, отступила на шаг от парня, очень внимательно, будто пытаясь ухватить внезапную важную мысль, оглядела его сверху вниз.

– Посмотрим. Может быть. Только верным псом за мной бежать не надо. Рановато ещё. Так что до свиданья! – милостиво произнесла она.

Бросив прощальные слова, девушка так же легко, как бы пританцовывая, заскользила, заспешила прочь из парка. На выходе, там, где над аллеей сцепились вершинами два огромных клёна, сквозь кроны с жёлто-оранжево-красными листьями на корону золотисто-медно-вьющихся волос незнакомки на мгновенье упали, расплескались осенние солнечные лучи. Они заиграли шаловливыми зайчиками, засияли, как гало… В следующее мгновенье незнакомка исчезла, как мистически-лучезарное видение.

Рванувшийся было за ней Хлыстов рывком остановился, замер, застыл, не шевелясь, впал в состояние оглушённого остолбенения.

Мозг его стал живо прокручивать в памяти обратную ленту воспоминаний, мгновенных картинок – безмерный взгляд, бездонный голос, рыжеватая копна волос, удлинённое снежно-белое лицо с лёгким румянцем на щеках, огромные глаза, летящая походка… И то, что захватил он напоследок цепляющимся взглядом, – одета просто, но элегантно: приталенный плащ с небрежно завязанным поясом подчёркивает модельную выразительность фигуры, туфли-лодочки на среднем каблучке являют стройность ног и изящество силуэта в целом…

– Да-а-а! – изумлённо протянул он вслух. И тут же, идиотски улыбаясь, пропел: – Дожить бы, добыть бы, до свадьбы, женитьбы!

Только в груди вдруг что-то знакомое заныло, затревожилось:

«А как же твоя безграничная свобода, верный пёс»?

3

Весь вечер Хлыстов метался, не находя себе места. Здравомыслие покинуло парня. Мышление вскипело. Бурлило подсознание. Клокотало воображение. Она – дар небес? подарок судьбы? его невероятный шанс? Внутренний мир Григория, несмотря на все его метания, мечты и желания, доселе всё ещё пребывал, как девственно-нетронутый воздушный шарик: в сморщенном, смятом, скрученном состоянии. Теперь же мир рывком расширился, будто его наполнили летучим газом. И вот он весь, всей своей телесной оболочкой, напрягся до нестерпимости – вот-вот лопнет! Бред! Наваждение! Никогда не испытывал ничего подобного. Словно встреча с цыганкой – околдовала, заворожила… Как же так! Он же певец свободы, а тут… Из памяти выпрыгнул образ «заворожённой курицы»: Подолица, маленький дворик у крохотной хатки, простая лавочка, сколоченная из двух брёвнышек и доски, на доске недвижимо лежит курица, голова её с алым гребнем и слегка изогнутым жёлтым клювом запрокинута навзничь, а глаза, полуприкрытые плёнкой, устремлены куда-то ввысь или внутрь… Он тогда любил укладывать таким образом кур и наблюдать за их зачарованной неподвижностью, исследовать их гипнотическое состояние. И что же? Теперь он – такая курица? Замер в восхищении, в гипнозе, с возведёнными горе очами? «Да-да, так и есть, именно, ты – зачарованная курица!» – отвечала ему медовая сладость, растекающаяся нежным ожогом по всему телу…

Что есть влюблённость? Можно влюбиться в игрушку. Можно влюбиться в сказочника. А можно влюбиться во взгляд. Что же в этом есть общего? Что магнитом тянет к объекту влюблённости? Скорее всего, неизбытая инфантильность. Всякое малое дитя бежит следом за кормилицей, чувствуя всепоглощающую потребность в жизнетворной связи, такой ласковой, такой отзывчивой. Главное, ожидание безоглядно-щедрого внимания, жажда душевной чуткости, вот что это! Она обязательно ответит! Она усладит!

На следующий день, вновь в корне презрев школьную суету, Хлыстов нарисовался всё в том же парке, всё на той же скамейке. Он ждёт. Шквал новых ощущений, чувств, фантазий захватывает всё его существо, достигает кульминации. Сердце колотится так, словно это не сердце, а колёса летящего скорого поезда. Вот они бешено бьются о стальные рельсы, вот вдруг со свистом жёстко тормозят, жестоко скрипя, останавливаются, замирая в упоительной раскалённости… В теле его обнаружились радостные пчёлы, которые зудят, роятся, сгущаются в жаждущие нектара комки, особенно плотно в области сердца и нижней части живота. В это же время мозг вытаскивает из памяти, вычисляет из литературных образов, рисует незнакомку в самых невероятных красках… Её необычайный облик – взгляд, голос, идеальных пропорций профиль, благородная бледность щёк, утончённая грациозность, поэзия жеста – весь этот моментальный снимок очарования, мелькнувший на какой-то миг, впился в его подсознание, как голодный шершень. И сосёт, сосёт юную кровь, жжением и болью возбуждая воображение…

А вокруг сияет бабье лето. Высокие липы и клёны поют печальные романсы, едва шелестя жёлто-рубиново-огневой листвой. Солнечные лучи убаюкивают их грусть, нежно скользят сквозь усыхающие кроны, ласково гладят ветви тёплыми бликами, отсветами, сияниями… Ароматы осени кружат голову. Тишайший ветерок порой чуть коснётся вершин и тотчас замирает, словно боясь побеспокоить их печаль и покой…

Хлыстову же никакого нет покоя. Только сумятица и предельное напряжение в душе, во всём теле. Он весь в ожидании чего-то совершенно невероятного – фантастической встречи с Ней, с Прекрасной Незнакомкой.

Его юношеское воображение воскрешает из памяти виденные им в иллюстрациях картины Гойи. Маха одетая. Маха обнажённая. Герцогиня Альба. Везде один и тот же взгляд, её взгляд: зовущий и независимый, раскалённый и холодный, благородный и ведьмовской!

Но явление реальности было вполне прозаическим. Девушка быстро, всё тем же летящим шагом подошла к Хлыстову, решительно присела на скамейку рядом, с совершенно отсутствующим видом. Она сама по себе, юноша сам по себе. Незнакомка предоставила Григорию сделать свой ход первым.

А Григорий не видит перед собой ничего, кроме её длинных-предлинных, порхающих, как крылья бабочки, ресниц! Он всё ещё в колдовской власти незабвенного поразительного взгляда из-под них. Мысли бегают, суетятся, как мыши посреди рассыпанного на полу зерна. Да-а-а, с чего же начать? Шаг должен быть неординарным, иначе, судя по её вызывающему ожиданию, девушка оставляет за собой полную свободу действий. Например, спокойно встать и удалиться навсегда.

– Добрый день! А вы читали «Над пропастью во ржи» Сэлинджера? – брякнул Хлыстов первое, что пришло ему в голову из мятущегося подсознания, взбаламученного необычайным влечением.

– Нет, не читала. Ну и что? – настороженно, с лёгким оттенком враждебности бросила девушка. Не печальная скрипка пела сегодня в её голосе. Нет. Прозрачно-холодный, высокий звук кларнета.

– Там есть такой герой, Холден Колфилд. Ему, как и мне, семнадцать. – Развивая завязку разговора, Григорий решил идти ва-банк, не скрывать своего юного возраста. Чего уж там, всё равно видно, что школьник, хотя на нём шикарное модное пальто.

Незнакомка, видимо слегка тронутая прямотой и откровенностью Хлыстова, повернула голову, остро взглянула на него и тут же перевела свой взгляд на сияющие печалью вершины деревьев. Потом спросила:

– И что же Холден?

– Холден – мой типаж! – поймав волну, продолжает «раздеваться» Григорий. – Для него главное – свобода!

Сачкует из колледжа, потом совсем бросает его. Нестерпимо ему занудство учёбы, пафос элитного заведения. Крутит с девицами, морочит мечтами голову младшей сестре. Хотя он очень её любит. И сам жаждет чьей-то любви. Хотя бы той же сестрёнки. Только вот не знает, как жить дальше. – И совсем уж вдохновенно пропел, как гимн: – Главное – свобода! Чтоб никаких карцеров, решёток, цепей! Быть прочь от удушающих объятий общества!

– У вас есть младшая сестра? – безучастно спросила девушка, давая знать, что не особо заинтересована в поддержании «вольнодумного» разговора.

Однако Хлыстов почуял, что образ безразличия, рисуемый ею, дал едва заметную трещинку. Уловил в голосе чуть различимую фальшивинку. И с отчаянной храбростью решил наступать. Заговорил горячо:

– Сестры нет. Только младший брат, младенец. Ещё не успел его полюбить. Зато вы меня, честно скажу, поразили. И глубоко… Ночь не спал, всё думал о вас!

Ну конечно же, девичье сердце не камень! Пусть его, Хлыстова, она видит впервые, пусть он совсем ещё юнец, но, как ни странно, всё же чует женскую слабину!.. Так Григорий раскачивает свою фантазию, пытаясь в ответ выжать из девушки хоть призрак благословенного внимания, не говоря уже о душевной щедрости.

Незнакомка молча взглянула на Хлыстова. В упор. Бездонный многомерный взгляд её практически мгновенно сменил холодные оттенки безразличия на внешне снисходительную, но где-то в глубине даже как бы приветливую улыбку. Его вновь, как вчера, изумил этот взгляд, его мгновенные перемены. Юноше почудились добрые, почти матерински-благосклонные чувства. Казалось, взгляд снова заструился тёплым янтарным светом, вобравшим в себя многообразие красок окружающего осеннего парка, солнечно, нежно и грустно… Как будто быстро взглянув, незнакомка одарила его своим милосердием, не требуя взамен никаких отчаянных поступков, никаких жертв… Разве не этого он так страстно ждал?..

Но что это? Вмиг единым порывом сметается всё лучезарное благолепие! Словно на мир и покой бабьего лета налетела беспросветно-чёрная туча, ворвался ураганный ветер, свирепо-мстительный вихрь. Зрачки сузились, янтарная сочность тёплого взора сменилась светлым золотом рысьих глаз, белея, выцветая… Зловеще, не предвещая ничего хорошего, скривились тонкие, хотя и очень красивой формы губы… Показалось? Злая?! Не может быть! Григорий вздрогнул, замер в пугающемся изумлении.