Kitabı oxu: «Неповторимый мой цветочек», səhifə 2

Сын Карякиных не понравился, хотя был моего возраста и его тоже звали Толиком. Он смотрел на всех исподлобья, ни с кем не разговаривал и ничего не умел.

– Ничего, обвыкнется, – утешались его родители, и соглашалась с ними мама.

– Дорогу в лагерь найдешь? – спросила мама, собираясь от Карякиных зайти еще куда-то.

– Найду, – успокоил ее, – Выйти из подъезда, дойти до перекрестка, перейти дорогу и дойти до проходной, – повторил нехитрую инструкцию.

– Куда лезешь, мальчик? Не видишь, здесь грузчики работают? Трудно, что ли обойти дом? – бросился ко мне кто-то из взрослых. Пришлось обходить.

Я уже вышел на улицу, когда передо мной и возникли те ребята:

– Ты кто такой?! – подлетел ко мне крепыш, явно старше меня, – Ты, что делаешь на нашей улице?! – пугая, замахнулся он.

Еще двое, по виду моих ровесников, с угрожающим видом подскочили справа и слева. В моей жизни ничего подобного еще не было, а потому поначалу даже не почувствовал опасности. Но, на всякий случай сделал шаг назад. Ребята остановились.

– Я Толик. Я здесь живу, – совсем не испугавшись, ответил им.

– Что врешь?! Мы своих знаем. Говори, где живешь?! – снова замахнулся крепыш.

– Сказал же, на этой улице. В зоне, где немцы живут, – ответил ему.

Ребята переглянулись.

– Так ты что, с немцами живешь? – недобро ухмыльнувшись, спросил один из них.

– Ну, да. Они пленные, – начал, было, я.

– Ах, ты, гад! Фашист недобитый! – не дослушав, вдруг взвился вожак, грозно сжав кулаки.

– Дай ему в ухо, Тимоха, чтоб больше не ходил по нашей улице, – подсказал тот, что спрашивал. Второй из свиты незаметно исчез.

Тимоха размахнулся, и я понял – теперь точно ударит и метит прямо в ухо. Инстинктивно уклонился и сразу почувствовал, что падаю спиной через какой-то предмет. Больно ударившись локтем о землю, тут же вскочил на ноги. Предметом оказался исчезнувший, прилегший позади меня. Теперь он оказался между мной и нападающими и пытался вскочить. Не дав негодяю подняться, обеими руками толкнул "предмет" прямо под ноги Тимохе и его дружку.

И все же убежать не удалось. Меня настигли прямо у проходной, где пришлось остановиться у закрытой “вертушки”. От расправы спас выскочивший охранник, но несколько фингалов все же заработал.

– Эх, Толик. Это я виноват, – запричитал гер Бехтлов, к которому попал раньше, чем домой, – Мне надо было научить тебя бить своих врагов.

– А кто такой фашист? – первым делом спросил своего наставника, ведь до сих пор в лагере военнопленных никто никогда не произносил этого слова. Во всяком случае, впервые я его услышал от своих врагов, да еще по отношению к себе.

– Почему ты спросил об этом? – удивился гер Бехтлов.

– Меня так назвали те мальчишки и даже побили за это, – объяснил ему.

– Те мальчишки дураки. Ты не фашист, Толик. Даже я не фашист, хотя и воевал, – негодовал гер Бехтлов, – Дэм криг даз энде. Дэм фашизмус даз энде, – сердито завершил он.

С того самого дня и до болезни мой наставник ежедневно по два-три часа учил меня рукопашному бою.

И вот они передо мной – трое моих обидчиков. Но, как и при первой встрече, страха нет. Зато есть твердое желание постоять за себя, а главное – уверенность в своих силах и в своей правоте.

– Я не фашист! Мой отец воевал за наших! Эта улица моя! Я здесь живу, – показал им на лестницу.

– Дай ему в ухо, Тимоха, чтобы не врал, – подсказал все тот же из сопровождения.

Второй снова исчез. Но я уже знал, где его искать.

Тимоха размахнулся, но ударить не успел – мои тренированные кулаки ухитрились дважды пройтись по его физиономии. Главный противник отлетел и остался на месте, прикрыв лицо обеими руками. Развернувшись, со всего маха пнул ногой подлый “предмет”. Тот вскрикнул. Перепрыгнув через него, бросился за трусливо убегающим третьим обидчиком. Догнать не удалось – подстрекатель успел вбежать в дверь нашего домика и захлопнуть ее перед самым носом.

– Ты зачем бегаешь за Фрицем? – спросила девочка, стоявшая у двери.

– За каким Фрицем? – удивленно переспросил ее.

– За Толиком Фрицем. Его все так зовут, – пояснила незнакомка.

– Он здесь живет? – спросил девочку.

– Здесь. И я здесь живу. Я Лариса, – представилась она.

– А я Толик. Живу там, где лестница, – представился ей, – А те мальчишки, где живут?

– Они не из нашего двора. Тимоха там, а Вовка Пират там, – показала девочка на соседние дома, – А ты зачем бегал за Фрицем?

– Они фашистом обзывали и бить меня хотели, – объяснил девочке, которую звали Ларисой.

– А ты их побил? – спросила она. Я кивнул.

– А в нашем дворе еще дети есть? – поинтересовался так, на всякий случай.

– Не-е-т. В большом дворе много, а к нам только приходят, – рассказала Лариса.

После инцидента троица больше не подходила, а Фриц, когда был один, завидев меня, убегал.

– Не слушай его больше, – попросил как-то раз Ларису, – Будет драться, скажи мне. Я с ним еще за фингалы не рассчитался.

– Давай дружить, – вдруг предложила девочка.

– Давай, – без особого энтузиазма принял ее предложение.

Как же скучно дружить с девочками! Снова неинтересная игра в дочки-матери, бесконечные кормления и укладывания спать кукол – этих игрушечных детей будущих мам. Но в игре “мама” хоть занята делом, “дочке” все равно, а вот что делать “папе”, никто не знает.

А потом появилась Людочка. Это было, как удар током. Маленькая девочка, которой едва исполнилось “пять с половиной” навсегда завладела моим сердцем. Единственная игра, в которую мы с ней играли, все та же – дочки-матери. Но, только с Людочкой я играл в нее с интересом, и мне никогда не было скучно.

“Наша дружба была такой чистой”, – написал я в одном из своих стихов, посвященных Людочке, и то было чистой правдой. В свои девятнадцать Людочка это подтвердила. Моя первая любовь. Моя невеста.

– Я видела тебя с Людочкой, – сказала как-то Лариса, – Мы больше не будем дружить? – печальным голоском спросила она.

– Так, как дружили, нет. Но, если тебя кто обидит, только скажи, я всегда приду на помощь, – ответил ей.

– Спасибо, Толик, – с какой-то тихой грустью поблагодарила Лариса и обиженно ушла в дверь, у которой мы познакомились всего полгода назад.

Встречаясь на улице изо дня в день, из года в год, мы всегда тепло приветствовали друг друга, с интересом расспрашивали об учебе, о делах, включая дела сердечные. Но, никогда больше не играли в общие игры – ни в детстве, ни в юности. Ни разу. Так никогда и не обратилась она ко мне за помощью.

Подружки-подружки. Они появились в моей жизни раньше, чем друзья. Так уж случилось.

Мальчик и девочка. В возрасте, когда любопытство одолевает страх, а запреты разжигают любопытство.

Впервые мою любимую подружку Людочку я увидел, когда той едва исполнилось пять лет. Маленькая, худенькая, в нелепой одежде с чужого плеча, – она никак не походила ни на одну из моих подружек-ровесниц.

Что же такого было в той маленькой девочке, затмившей всех моих подруг? Не знаю. Но меня потянуло к ней неудержимо.

Хотя, почему не знаю. Ее глаза. Удивительно теплого, “чайного” цвета, они покорили с первой встречи и навсегда.

И еще. Людочка показалась мне такой хрупкой, такой несчастной, что сразу захотелось ее защитить, спасти от жизненных напастей.

У нее не было кукол, у нее вообще ничего не было, даже еды. В день нашего знакомства мне пришлось спасать ее от голода.

Мне понравилось опекать эту малышку, заботиться о ней. А когда она впервые улыбнулась мне своей теплой улыбкой, так захотелось, чтобы она непременно стала сестричкой.

Единственная игра, в которую мы с ней играли вначале, все та же – дочки-матери. Но, только с Людочкой я играл в нее с интересом, и мне никогда не было скучно. Возможно потому, что “папа” впервые стал не наблюдателем, а добытчиком. Мои лагерные игрушки вскоре перекочевали к Людочке. Из них она сделала куколок – наших “деток”. Как же радовалась она каждому такому подарку! Она прыгала, хлопала в ладоши, смеялась от восторга, удивляясь всякой мелочи. А я чувствовал себя добрым волшебником, исполняющим желания.

А сколько было радости, когда мы сделали нашу комнатку, перекрыв фанерным щитом приямок под окнами ее комнаты на первом этаже общежития. Каким же взрослым почувствовал себя, когда девочка испугалась зарешеченного подвального окошка и дрожала от страха, а я обнял ее и успокоил. Как доверчиво она прижалась ко мне, большому мальчику, который ничего не боится.

Но, самой интересной нашей игрой стала игра в школу. Школой я бредил, особенно, когда не взяли в первый класс, а мне так хотелось учиться.

В нашей “школе” я всегда был учителем, а Людочка ученицей. Она была прилежной ученицей, и быстро выучилась читать и писать. Ну, а уж когда я учился в первом классе, наши занятия и вовсе стали интересными. Людочке они нравились.

И вот позади первый класс. Меня с братом на все лето отправили в село. Как же я переживал предстоящую разлуку с любимой подружкой. Видел, что и Людочка грустит. Все дни перед нашим отъездом она не отходила от меня ни на шаг. Иногда девочка обнимала меня крепко-крепко, словно хотела удержать, и молчала, поглядывая на меня таким грустным взглядом своих оленьих глаз, что хотелось плакать.

То лето показалось самым длинным в моей жизни. Я считал не только дни, но и часы до его окончания, расчертив для этого целую тетрадку.

И вот оно позади. Как же радостно встретила меня подружка. Мы обнялись, я приподнял ее и закружил.

– Еще, еще, еще! – восторженно кричала девочка. Ей так понравилось кружиться в моих объятиях. Моя малышка.

И снова лето, и снова впереди очередная разлука на целых три месяца.

– А я тоже уезжаю на все лето в Коробочкино, – вдруг объявила подружка.

– Где это? – спросил ее.

– Не знаю, – ответила Людочка. Нет, в этот раз она совсем не грустила, как в канун моих прошлых каникул. И у меня чуть отлегло. Что ж, все проходит. Пройдет и это лето.

А пока потянулись бесконечные дни летнего отдыха.

И вот очередное трудное лето позади. Все так же радостно встретила меня подружка, которая, как оказалось, так и не попала ни в какое Коробочкино. Мы обнялись, как год назад, я приподнял ее и закружил.

– Не делай так больше, Толик, – очень серьезно сказала девочка, внезапно покраснев, – Я уже взрослая, – уточнила она, оправляя платьице. Моя взрослая малышка.

С того самого дня к Людочке я относился с особой симпатией, как ни к какой другой девочке. В одном из первых стихов о Людочке есть такие строки:

Еще не знаешь ты, что я тебя люблю,

Что жизнь свою тебе навеки отдаю.

– А я это знала, Толик. Лет с семи знала, – сказала мне девятнадцатилетняя Людочка, когда впервые прочла все мои стихи, включая этот.

– Людочка. Ты же тогда совсем маленькой была, – удивился неожиданному признанию любимой.

– Девочки раньше мальчиков такое понимают. А ты всегда ко мне относился не как к другим девочкам. Я это чувствовала, и мне это нравилось, – и Людочка замолчала, вспоминая, судя по ее легкой улыбке, что-то светлое в наших отношениях.

А я смотрел на нее с нежностью и немного с грустью оттого, что нельзя вернуть то замечательное время, когда маленькая девочка Людочка была мне совсем, как сестричка.

Переходный возраст. Он начался у меня довольно рано, хотя трудно сказать, когда именно. Это как снег в горах – копится-копится, а потом хлопок в ладоши, и нате вам неудержимую лавину, сметающую все на своем пути.

А пока он копился и копился тот мой снег. Мне кажется, первым снежком, оставившим след в душе, стал обман с поездкой в пионерлагерь “Артек”, когда вместо меня, круглого отличника учебы и обладателя прочих достижений, тайно поехал заурядный троечник – мой друг Женька. Папа-генерал и мама-председатель родительского комитета, – всего лишь эти его “достижения” легко перевесили все мои.

Следующий снежок залег в период возрастной мутации голоса, усугубленной жестокой простудой и вопиющей нечуткостью педагогов. В результате бывший солист школьного хора, победителя республиканских и прочих олимпиад, на всю жизнь остался с низким хриплым голосом детской силы.

И наконец, целый снежный ком упал в копилку, когда вдруг увлекся гимнастикой. Вот только как случилось, что по рекомендации школьного приятеля, тренирующегося в секции несколько лет, попал не в группу начинающих, а прямо к спортсменам-разрядникам. И в погоне за достижениями новых товарищей, исчерпав резервы школьной физкультурной подготовки, банально разбился на снарядах, получив несколько серьезных травм и титул неспособного ученика.

Выручили занятия в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров. Вот где действительно добился неплохих результатов. Путь от кордовой “схемки” до рекордных таймерных моделей прошел всего за год. Но, нелепый случай в школе – перелом крышкой парты двух пальцев правой руки – и чемпионом Украины с моими моделями стал не я, а товарищ по кружку, которому их передал наш руководитель.

Словом, очень скоро почувствовал, что мне больше нечем удивлять мою подружку Людочку.

Как же она смотрела на меня своими огромными глазищами, полными слез, когда целый час пел только ей все мои песни из репертуара хора!

Как удивилась и захлопала в ладоши от восторга, когда прокатился колесом, а потом почти с места крутанул сальто!

– Какие красивые! Ты сам их сделал? – нежно гладила она разноцветный шелк обшивки моих уникальных авиамоделей, когда нес их из дома в кружок.

– Конечно, Людочка. Не только сделал, но и придумал раскраску. Жалко только, что вся бальза теперь под обшивкой, а это самое легкое дерево в мире. Такое красивое. Даже оклеивать “японкой” не хотелось. А сделал, вроде ничего. Нравится?

– Что ты, Толик. Нет слов. И ты будешь выступать на чемпионате Украины?

– Буду, Людочка.

– Ты непременно победишь. Вот увидишь, Толик.

– Я буду стараться, Людочка.

И действительно, победили мои модели. Только вот чемпионом республики стал случайный кружковец, всего лишь запустивший отлаженный моторчик и отпустивший подготовленный аппарат в свободный полет. Как это объяснить подружке, смотревшей на меня с надеждой?

Мне уже тринадцать, а я так ничего и не сделал, ничего не добился. А тут еще два младших брата, за которых постоянно перепадало. Особенно за среднего. Тот к своим одиннадцати годам уже обрел четырехлетний криминальный стаж, и лишь стечение обстоятельств и положение отца в правоохранительных органах пока спасало его от детской колонии. Вот младший только радовал. К тому же он косвенно сблизил нас с Людочкой на целых три года, пока мы “воспитывали” наших малышей – ее сестричку и моего братика. Мы ежедневно гуляли с ними, развлекали и при этом говорили, говорили, говорили.

Я много читал, а потому тем для разговоров было предостаточно. Но малыши выросли, и наши встречи постепенно прекратились.

Мы оба вступили в возраст, когда девочки и мальчики невольно отдаляются друг от друга. Как бы ни дружили, но все же это такие разные планеты, с разными взглядами и разными орбитами жизненных устремлений. Эти орбиты разводят нас все дальше и дальше, с тем, чтобы сблизить на самое короткое расстояние уже в неповторимую пору юности.

Но, как же долго еще ждать, пока моя миленькая подружка станет моей любимой Людочкой. И станет ли вообще, если не будет во мне какой-то изюминки, если растеряю даже то, чем всегда увлекал мою малышку.

При отъезде мы даже не простились. Мы учились в разных школах, и встречались лишь редкими вечерами, когда Людочка приходила в наш двор к своей подружке и однокласснице Ирочке. Увы, в канун моего отъезда она так и не появилась.

И вот я снова вселе, где давно стал своим. Никто уже не называл нас с братом “городскими”.

В деревне нас загрузили хозяйственными делами – мы поливали грядки водой, предварительно натасканной из речки в необъятные бочки, собирали созревшую вишню, часами раскачиваясь на деревьях, или “обрядившись в чистое”, ходили в магазин за хлебом. Да мало ли работы в крестьянском хозяйстве! Так что на речке, где обычно купались и дети, и взрослые, появлялся лишь к вечеру, переделав все дела.

Иногда замечал на себе заинтересованные взгляды деревенских ровесниц и даже девочек моложе, но что мне до них. У каждой уже был друг, который смотрел на нее как на собственность. И даже за невольный ответный взгляд, можно было легко схлопотать от крепенького пятнадцатилетнего паренька, взращенного на свежем воздухе и натуральных продуктах. Я не боялся драк и мог за себя постоять. Вот только было бы за что сражаться.

Зато маленькие “ничейные” девочки были от меня без ума. Стоило появиться с младшим братом на речке, как сбегалась вся детская “колдыбаня”. Две-три девочки непременно повисали на мне, требуя их “покрутить”.

– Это мой брат! Отойдите от него! – возмущался пятилетний братишка.

– Да не съедят они меня, – успокаивал его, – Сейчас пойдем делать крепость.

И мы делали крепость из песка, а потом бомбили ее песчаными “снарядами”, пока не разваливали до основания.

А потом я учил всех разом “плавать” руками по дну, а тех, кто постарше даже нырять. И они плавали и ныряли, пока не становились синими и в пупырышках, как дешевые утки.

Вытащить малышей из воды можно было только хорошей сказкой. А для начала, чтобы согрелись, показывал гимнастические упражнения. И очень скоро вся моя детвора легко ходила колесом и кувыркалась в луговой траве и песчаных дюнах нашего деревенского пляжа.

Это ли ни популярность. Появились и любимчики – несколько способных ребят, которые все хватали на лету.

– Я тебя очень люблю, Толик. А ты? – обняла меня однажды одна из таких девочек.

Этого мне только не хватало. Мгновенно вспомнил свою подружку Людочку, которая даже не попрощалась. Неодолимо захотелось в Харьков. И зачем только затеял эту физкультуру? Начал ради младшего брата. А где он теперь? Носится где-то с такими же малышами. А я, старший брат, должен играть в любовь с доверчивой малышкой.

Но, лето неумолимо подвинулось к концу.

– Ты меня любишь, Толик? – с грустью спросила девочка в день расставания.

– Конечно, люблю, Ниночка. Ты моя лучшая ученица, – ответил ей.

– Обманщик ты, Толик. Уедешь в город и сразу забудешь.

– Никогда не забуду, – ответил тогда ей и не обманул, судя по этим строкам.

А как же переходный возраст? Он все еще будет напоминать о себе сумятицей в голове и чередой нелепых метаний. И пройдут годы, прежде чем в моей жизни наступит главный праздник юности – ВЕСНА ПЕРВОЙ ЛЮБВИ. Но, он наступит. Непременно наступит. Ты жди его, Людочка. Жди.

Глава 3. Хористы!.. На хор!

Ну, все. До конца урока пятнадцать минут. Пора складывать портфель. Вот-вот за нами придут. Точно. По ним хоть часы сверяй.

– Хористы!.. На хор! – объявила стремительно влетевшая в класс завуч младших классов, – Быстренько-быстренько, ребята, с вещами к доске. Не прячьтесь, не прячьтесь. И под партами найду! Все равно всех доставлю.

Выхожу одним из первых. Завуч смотрит на меня, потом в свои листочки – списки хористов школьного хора:

– Зарецкий, а тебе не надо, – вдруг удивляет она.

Солисту хора и не надо? Странно. Перепутала, похоже. Пять лет было надо, а теперь не надо? Конечно, сам виноват, заболел не вовремя, но ведь уже почти выздоровел.

– Почему это мне не надо? – упавшим голосом спрашиваю завуча.

– Не знаю. Софья Ефремовна так распорядилась.

– Пойду, спрошу, – остаюсь у доски с хористами нашего класса.

– После уроков спросишь. А сейчас садись на место. Все-все, ребята, пошли, – сгребает она в охапку горстку одноклассников и выталкивает за дверь, где уже ждет конвой из пионервожатых и родителей.

Все, как обычно, как все пять лет моих занятий в школьном хоре. Сейчас кто-нибудь из ребят рванет к лестнице, а там наверняка в засаде парочка вожатых. Беглеца отловят, вернут в строй, пожурят, но “добычу” из рук не выпустят.

Нет. Бежать надо не так. Нельзя делать резких движений. Шаг в сторону, и ты за узенькой колонной. Этого не ждет никто. Стой тихо, пройдут мимо, даже не заметят. А потом спокойно иди, куда хочешь. Проверено.

Два урока просидеть на хоре после обычных школьных занятий это надо быть или дураком, или фанатиком. Я ни то, ни другое. Но, сбежав тогда, все же пошел на хор. Один. Без конвоя.

Как же я попался в эти сети? А сейчас вот даже переживаю, что не взяли на хор.

А все началось во вторую неделю нашей учебы в школе. Нас, первоклассников, построили парами и куда-то повели. Оказалось, в школьный зал.

Всех рассадили в конце зала и по одному стали отправлять куда-то в первые ряды. Вызвали меня, я подошел к завучу, а вскоре, по ее команде, впервые поднялся на сцену и оказался у рояля, где сидели две незнакомые женщины.

– Что будем петь? – спросила сидевшая за роялем.

– Ничего, – не задумываясь, ответил ей, ведь до сих пор был лишь слушателем.

– Почему? – удивилась та, – Разве ты не пел в детском саду?

– Я не был в детском саду, – честно признался ей.

– А песни хоть знаешь? – спросила пианистка. Песни я знал и даже любил, но вот петь самому мне и в голову не приходило. Я неопределенно пожал плечами, – Вот что значит, уличное воспитание, – сердито заметила пианистка другой женщине, похожей на учительницу.

– Стишок запомнить сможешь? – спросила та, что учительница. Я кивнул, – Слушай внимательно. Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из крыльев комаришки сделал две себе манишки, и в крахмал, и в крахмал! Повтори, – попросила она.

Я рассмеялся от души – более глупых стихов еще не слышал. А на меня сердито смотрели уже обе. Пришлось повторить.

– Молодец, – похвалила учительница, – Память хорошая. Теперь слушай, – и она вдруг запела приторно-сладким голоском, – Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал. Теперь повтори.

Еле сдерживая смех, вдохнул побольше воздуха и то ли пропел, то ли прокричал:

– Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал!

– Молодец. Слух есть. И голосок хороший. Но зачем так громко? Не надо громко. Все, иди, – отпустила она.

Не сдерживая смеха, ринулся в зал, но меня перехватила завуч и усадила в первый ряд:

– Прекрати смеяться. Сиди тихо. Никуда не уходи, – сердито прошипела она.

Сидеть одному было скучно, а не смеяться было невозможно – со сцены то и дело доносилось: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”, – то в исполнении учительницы, то эту чепуху пел очередной одноклассник

И кто такой этот Лизочек? Имя девчачье, а говорят как о мальчишке. Крылья у комара оторвал, живодер несчастный. Да еще сварил из них манишки в крахмале. Что за манишки? Не хотел бы я пить кисель с манишками из комариных крылышек.

Вскоре в первом ряду нас стало двое, потом трое, а когда в последних рядах уже совсем никого не осталось – аж шестеро. И вот, наконец, к нам подошла завуч, переписала фамилии и отпустила в класс.

Мы уже забыли об утреннем приключении, но на последнем четвертом уроке в класс вошли две женщины в красных галстуках, как у пионеров, завуч и преподаватель физкультуры.

– Хористы!.. На хор! – объявила завуч, – Все, кого в зале посадили в первый ряд, выйти к доске с вещами, – скомандовала она.

Наша шестерка, собрав портфели, обреченно встала у доски. Проверив по списку, нас вывели из класса и под конвоем повели в школьный зал.

– Принимайте новеньких, – сказала завуч женщине, стоявшей у дверей зала.

Та открыла ключом дверь, и нас запустили внутрь. Дверь за нами тут же захлопнулась, грозно щелкнув замком. А в зале уже сидели ребята, человек двадцать, явно старше нас.

– О-о-о! Мелюзгу привели! – обрадовался один из них, похоже, второклассник, и ринулся, было, к нам.

– Всем сидеть на местах! – скомандовал мужчина, стоявший у сцены, – Проходите в первый ряд, – пригласил он нас.

Едва расселись, в зал запустили очередную группу, потом еще и еще. Минут через десять зал уже был заполнен почти на четверть. Шум стоял, как в бане.

И тут на сцене показались пианистка и учительница. Пианистка села за рояль, а учительница подошла к краю сцены:

– Тишина в зале! – громко крикнула она. Зал мгновенно затих, – Сегодня у нас в хоре прибавление: двадцать первоклашек. Не обижать. Меня зовут Софья Ефремовна. Я руководитель школьного хора, – представилась она и ушла к пианистке.

Зал снова зашумел. Кто-то щелкнул меня по голове. Обернувшись, увидел вредного второклассника, который уже перебрался к нам и уселся прямо за мной.

– Выйдешь из школы, получишь, – заявил ему, уверенный, что один на один с ним справлюсь.

– Ах ты, малявка! – снова щелкнул он. Это уже слишком. Я поднялся и как молотком ударил его кулаком по голове. Похоже, попал нормально. Он заплакал. Все вскочили, зашумели. К нам бросился мужчина, тщетно пытаясь навести порядок.

На шум вышла Софья Ефремовна, которую все ребята тут же послушались. Нас, первоклассников, на время отделили от всех двумя пустыми рядами стульев.

– Продолжим разучивать песню “Мой Лизочек”, – сказала Софья Ефремовна, и вскоре весь зал заголосил: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”.

Минут через двадцать я возненавидел этого таинственного Лизочка всей душой.

– Мой Лизок не так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал… Съел он крылья комаришки, а потом и все манишки… Весь крахмал… Весь крахмал, – пел я уже через полчаса.

– Ты что поешь? – улыбаясь, спросил Боря Фельдман, сидевший справа.

И минут через пять весь наш ряд бодро пел мой вариант куплета. Еще через минуту мы были выявлены Софьей Ефремовной. Ряд подняли и заставили спеть куплет отдельно от хора, причем именно так, как пели с хором. Реакцией был дружный смех всего хора:

– Ну, первоклашки! Во дают!

На первый раз нас простили.

Всю вторую сорокапятиминутку разучивали песню “Любитель-рыболов”:

С утра сидит на озере

Любитель-рыболов,

Сидит, мурлычет песенку,

А песенка без слов:

“Тра-ля-ля, тра-ля-ля,

Ля-ля, ля-ля”.

И эта песня меня доконала, как и предыдущая. Особенно ее бесконечные “тра-ля-ля”. Словом, хор мне не понравился. Два урока перевести на бессмысленное пение! Завтра же попрошу учительницу, чтобы меня больше не водили на хор, решил я.

А на улице поджидал второклассник и пятерка его друзей. К счастью оказалось, что, не дождавшись меня из школы, за мной пришли друзья – Вовка Бегун и Валерка Гаражин. А едва началась потасовка, подбежали дежурившие у школы “блатные” из нашего двора – Толик Фриц и Вовка Пират. Вместе мы тут же разогнали всех наших врагов.

– Не могу я тебя освободить от хора, – ответила на мою просьбу наша классная учительница Ольга Дмитриевна, – Хор будет отстаивать честь школы. Не все могут петь. Ты можешь. А в хор взяли только самых способных. Вся школа на тебя надеется, Зарецкий, – озадачила она.

Значит, я способный? И нашему хору предстоит защищать честь школы? На нас надеются? Даже на меня, первоклассника? Такое объяснение вдохновило. Что ж, придется петь всю эту ерунду, раз надо, решил тогда.

Так на целых пять лет у меня появился этот хор. Занятия проходили три раза в неделю по два урока с десятиминутным перерывом, во время которого из зала никого не выпускали. Даже в туалет нас водили под конвоем пионервожатых или дежуривших в школе родителей.

Впрочем, хористы и тогда нередко разбегались, едва их выводили из класса. Расторопный конвой ловил и возвращал беглецов, но когда нас сопровождали только мамы из родительского комитета, до зала доходил только я. Добровольно.

Почему? Сам не знаю, но чувство долга, привитое в раннем детстве моим наставником гером Бехтловым – переводчиком из лагеря военнопленных немцев, где я прожил шесть лет – всегда заставляло делать то, что делать не хотелось. В тот ненавистный зал пошел бы даже без конвоя, только потому, что на меня рассчитывала вся школа, и я должен был когда-то защитить ее честь.

А вскоре в нашем репертуаре появилась песня “Орленок”, которая вызвала у меня такую бурю эмоций, что чуть не заплакал, когда ее впервые спела Софья Ефремовна:

Орленок, орленок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В живых я остался один.

Орленок, орленок, блесни опереньем,

Собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет.

В свои шесть лет я увидел смерть очень близко. Страшный взрыв швырнул тогда в окоп, оглохшего, с разбитыми до крови коленками. А с десяток ребят, которым до шестнадцати было еще далеко, и наша совсем молоденькая воспитательница были разорваны тем взрывом в клочья.

С того момента я не то, чтобы думал о смерти, скорее всегда помнил, что она есть. И слова песни – “в живых я остался один” – тоже воспринял с пониманием. Ведь мой единственный друг в том детском лагере – моя воспитательница, с которой мы много разговаривали и даже играли в моих желудевых человечков, и которая тогда спасла меня, да и не только меня, – погибла, а я снова остался один, единственным дошкольником среди недружественной толпы школьников.

И вот через год после тех событий, прослушав песню про орленка, вдруг представил себя разорванным в клочья, висевшие на тех деревьях.

Что было бы, если это случилось? Куда бы делся Я? И что такое это Я, если меня разорвать на части?

Наша бабушка Крестная не раз говорила, что Я – это моя душа. Когда тело умрет, она полетит на небо, и там будет жить вечно вместе с Ангелами и радоваться жизни в Раю.

Но как забыть все, что было со мной на Земле? Ведь я всегда буду помнить ту поляну, тот громадный дуб и застрявшую в земле бомбу под ним, у которой мы играли с моей любимой воспитательницей.

Песню “Орленок” я пел с таким энтузиазмом и с таким блеском в глазах, что это заметила Софья Ефремовна и перевела в группу солистов.

Следующей в репертуаре хора стала песня “Варяг”. Похоже, Софья Ефремовна понимала мальчишечью душу. Да разве могли нас оставить равнодушными эти слова:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает.

Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг",

Пощады никто не желает!

А самым проникновенным показался предпоследний куплет песни:

Прощайте, товарищи, с Богом – ура!

Кипящее море под нами.

Не думали, братцы, мы с вами вчера,

Что нынче умрём под волнами.

Думала ли воспитательница, собираясь к нам в лагерь, что уже через пару часов её душа отправится в Рай, к Ангелам. Да и кто об этом думает.

И эту песню я пел в солирующей группе.

Солистам доставалось больше, чем остальным хористам – с нами Софья Ефремовна занималась дополнительно, причем столько, сколько считала нужным.

– От вас, ребята, зависит все, – вдохновляла она, – Хорист ошибется, в общем хоре голосов это заметит не всякий. А вот кто-то из вас ошибется, это катастрофа. Вы все на виду.

Сеть затягивалась: моя ответственность повысилась, а с нею и чувство долга.

А после Новогодних праздников мы начали разучивать государственные гимны: Гимн СССР и Гимн УССР. Мелодию и слова уже знал давным-давно: с гимнов начинался и гимнами заканчивался каждый день страны.