Kitabı oxu: «Таёжные были-небыли»

Таёжные были-небыли

Годы среди удэгейцев

Странные события, случившиеся с одним охотником

Ночной сплав

Айма

За сохатым с ракетницей

Дребезги

Годы среди удэгейцев

                                          Моей жене, искренне                                                                                                                   любившей

                                          Те дальние земли,                                                                                                                         покрытые

                                          Вечной зелёной                                                                                                                         печалью,

                                          Посвящается.

Хотелось подвига! Ах, как хотелось подвига!

Хотелось больших и красивых людей, хотелось возвышенных чувств, хотелось всё трогать своими руками, и не просто трогать, а творить, создавать этими руками чудеса, удивлять Мир. Ну, если не чудеса, то хоть просто творить. Хотелось, чтобы тебя узнавали, хотелось доказать быстро и дерзко, что ты умеешь и можешь, всё можешь, и знаешь, решишь любые проблемы, станешь руководителем огромного хозяйства, и тебя будут уважать, даже любить. Ах, как это здорово, когда тебя любят, а ты, важный и значимый… и снисходительный, конечно. Но,… но сначала нужно научиться всё делать самому, с земли, с росточка малого, чуть живого и трепетного, научиться всё доказывать и продвигать, с трудностями, с невзгодами, а все будут видеть, как тебе трудно, но ты сильный, ты сможешь, ты всё преодолеешь.

Ах, как хочется подвига!..

…Но мне сразу предложили стать заместителем начальника Хабаровского Краевого Управления охотничьего хозяйства. Ого! Это не просто должность, для многих это могло составить весь смысл жизни.

–Квартиру, пока однокомнатную, хоть завтра занимай, а немного погодя, подберём что-то по рангу. – Начальник Управления, Хронов, смотрел на меня пристально, как привык смотреть на людей, бесконечно, безраздельно подчинённых себе. Я не знал за собой робости и не считал себя карьеристом, но такое предложение, было, честно говоря, неожиданным. Возвышало в собственных глаза, даже льстило, дураку, но внутренне я не был готов к столь высокому предложению.

Я чуть вытянул шею и расправил плечи, приосанился. Документы,– направление на работу после окончания института, конечно, были завидными, что уж скромничать. И характеристика, всё-таки был секретарём факультетской комсомольской организации, и отзывы, и ректорская записка, но чтобы сразу такое предложение,– не ожидал.

Он, наконец, прекратил меня гипнотизировать, отошёл к окну, и стал раскачиваться с пяток на носки, повернувшись ко мне спиной. Я проморгался, набрал полную грудь воздуха, и, чуть поёрзав задом в кожаном кресле, начал путано объяснять, каким я видел своё будущее, к чему готовился:

–Понимаете, я не потомственный сибиряк, я тайгу и горы впервые увидел на учебных практиках, когда учился. Я не знаю тонкостей производства, и хотел бы начать с низов, хотел всё сам потрогать руками…,– и молол ещё что-то о долге, о патриотизме, о людях, которых должен узнать и понять.… Наконец смолк, всё высказав.

Начальник Управления отвернулся от окна, медленно прошёлся по кабинету, обогнул чучело тигра, который удивлённо пялился на меня, остановился прямо у моих ног. Мне пришлось смотреть на него снизу вверх, с самого низу, в самый верх.

–Ты, наверное, не понимаешь, что я предлагаю, абсолютное большинство ваших выпускников, никогда в жизни об этом не будет даже мечтать.

–Нет, я всё понял, и бесконечно благодарен за оказанное доверие, но, тем не менее…

Когда я выходил из кабинета, то затылком видел, как тигр покрутил кривым когтем у виска и покачал головой, нервно дёрнул хвостом.

Через час был готов приказ о моём назначении старшим охотоведом в Вяземский госпромхоз, это на самом юге Хабаровского края.

На следующий день я уже был там. Автобусом по трассе Хабаровск – Владивосток пять часов, и я на месте. Город произвёл на меня впечатление. Во-первых, это не город, а большая и не очень чистая деревня, а во-вторых, там рядом граница.

Учитывая то нестабильное время, когда происходили повествуемые события, близость границы что-то значила. Убедиться в этом трудности не составило. В первый же день, а вернее вечер, моего пребывания в промхозе, вдруг на территорию, на двух машинах влетел военный патруль, во главе с майором пограничной службы.

Каким-то жёваным, скомканным гармошкой, как кирзовые сапоги, языком, торопливо зачитывается приказ, где указываются, проглоченные майором, номер и дата. Содержание приказа тоже обозначается лишь цифрами. Сразу все начинают торопиться, глаза у всех расширяются, волнение скрыть просто невозможно, да никто и не старается это делать. А директор, выхватывает из карманчика на груди, маленький пузырёк с таблетками, и начинает помахивать им возле уха. Видимо звон таблеток успокоительно на него действует. Хотя он не поддаётся этому успокоению и, оглядываясь на майора, начинает нервно подталкивать в спину начальника участка, который пытается попасть ключом в замочную скважину оружейного склада. Постоянно сползающие очки, мешают ему, а ноги, сами собой, что-то мелко отплясывают. В конце концов, он оборачивается к директору и взрывается неожиданно грубоватым голосом:

–Да не толкайте вы меня, я и сам тороплюсь, но это лишь усугубляет!

Директор начинает энергичнее, а значит, громче, звенеть таблетками возле уха, при этом наклоняет голову чуть на бок:

–А вы делайте своё дело, тогда и никто вам мешать не будет, и… не забывайте, кто вы, а кто… здесь!

Наконец, обитая железом, дверь отворяется, в проёме происходит кратковременная давка, потом, все дружно вваливаются внутрь тесноватого помещения. Солдаты начинают торопливо хватать со стеллажей карабины, тозовки, вообще всё оружие подряд, сваливают его на расстеленный на полу брезент неопределённого цвета, мало-мало заворачивают, и убегают с этим свёртком в машину. Уезжают.

Всё стихает. Директор, ещё пару раз брякает возле уха таблетками и отправляет пузырёк в кармашек. Начальник участка, тыльной стороной ладони вытирает со лба испарину и, в сотый раз поправляет очки.

Я, естественно, как человек новый, интересуюсь:

–И что сие может означать?

Директор снова выхватывает таблетки, округляет на меня глаза, губы у него почему-то, как и давеча, начинают прыгать:

–А вас не спрашивают! И вообще, какое вы имеете право находиться в оружейной комнате? Вы ещё не оформлены у нас на работу! Подумаешь, он с института свалился! Да мне уже всё о вас рассказали,– приехали меня на пенсию спровадить?! Не выйдет!

Он резко повернулся и широко зашагал по коридору, элегантно помахивая возле уха стеклянным пузырьком.

–Чего это с ним?

Я уставился на сидевшего возле стенки начальника участка.

А чёрт его знает, всё боится, что выгонят его, только и разговоров, что подсидеть его хотят.

–А с оружием что?

–Тоже не знаю, не объясняют ничего. Через часик привезут обратно.

Точно, привезли. С этого же брезента вывалили на пол с дребезгом брякнувшие карабины и, не прощаясь, укатили. Сколько брали? Сколько привезли? Во, порядки!

На следующий день точно так повторилось дважды. Разница была лишь в том, что звания и лица офицеров были разные. Приказ же зачитывался одинаково во всех случаях: скомкано и проглочено.

–Так это что, каждый день такие манёвры у вас?

–Да нет, бывает и затишье.

Начальник участка улыбался, расставляя оружие по местам.

–На чёрта ты его расставляешь, в мешке бы и держал, коль такое дело.

От двери донёсся скрипучий голос директора госпромхоза:

–Вот на моё место сядешь, тогда и командуй тут, а пока ещё я отдаю распоряжения!

–Да на хрен бы оно мне сдалось, ваше провонявшее место! – я хлопнул дверью и вышел в город.

Конечно, можно было описать, как прекрасен этот дальневосточный город, как заманчивы и красочны его мерцающие рекламы на ресторанах, кинотеатрах и казино, как всё переливалось и сверкало, когда лихие таксисты чуть притормаживали на залитых неоновым светом улицах, заметив запоздалого горожанина, и приветливо улыбались ему из приоткрытых окон.…И воздух был наполнен лёгкой, чарующей музыкой…

Но ничего этого не было.

Грязь местами уже подмёрзла и если быстро-быстро перебирать ногами, то проваливаешься не часто. По тёмной и пустынной улице я доковылял-таки до столовки и убедился, что она уже закрылась. Это огорчило, но настроение и без того уже было испорчено, так что хуже не стало.

Обратно надо было идти на ветер, холодный, осенний, пронизывающий. Ах, какие бывают ветра!

Я развернулся, добрался до конторы и перекоротал на стульях ещё одну ночь. Необходимо отметить, что сторож был куда приветливее директора, – он напоил меня чаем из термоса и даже угостил салом с хлебом и хрустящей, сочной луковицей. Вот это была изжога! Настоящая!

Рано утром я позвонил в Хабаровск, в Управление, а в конце рабочего дня уже робко, ну, по крайней мере, без особого азарта, входил в кабинет с тигром.

–Что вообще всё это значит? Что ты себе позволяешь? Это ему не нравится, это не подходит, так какую же работу тебе прикажешь подобрать?

Были и другие слова, с моего молчаливого согласия, например о каком-то пастухе, по имени Макар, о его телятах, которых он не гонял ещё на отдалённые пастбища. Я всё стерпел. Я же понимал, что виноват (хотя не понимал в чём), всё стерпел молча.

Приказа о моём новом назначении больше не было. Была крохотная записка, на которой нервным почерком плюнулись несколько слов: «Лобанову. Это тебе. Позвони».

И подпись: Хрон.

Незаметно подмигнув тигру, который уже улыбался мне во всю пасть и радостно блестел своими стеклянными глазами, я снова покинул кабинет начальника Управления охотничьего хозяйства Хабаровского края.

      Теперь местом моей работы был определён Лазовский госпромхоз с центральной усадьбой в посёлке Бичевая.

Название посёлка что-то всколыхнуло у меня внутри, но я успокоил себя, что это всего лишь кишки, что там ещё может быть – внутри, а им особо доверять нельзя, мало ли по какому поводу они начнут колыхаться, возбуждая во мне подозрительность.

И, правда, посёлок оказался ничего, даже очень ничего. Здесь базировался крупный леспромхоз, и по этой причине кругом были тротуары, добротные, ещё не старые дома, вполне приличные досчатые заборы. На центральной улице, в самом начале посёлка, стояла весёлая, крашеная тёмной зеленью, контора госпромхоза.

Я приободрился, устроился в гостиницу, а утром был первым посетителем у директора.

О!!! Это был большой человек! В прямом смысле слова. Огромное брюхо, наполовину лежащее на столе, широченные плечи, приличный рост, создавали впечатление тесноватого кабинета, хотя по обе стороны приставного стола было расставлено около двадцати стульев.

Большое круглое лицо, которое начиналось где-то на груди, встретило меня улыбкой. Причём улыбка была от плеча до плеча.

–Я уже жду тебя, говорят ты там, на уши поставил всё Управление, ха-ха-ха!!! Ну, рассказывай…

Он, не разворачивая, бросил на стол записку Хронова и продолжал чревно похохатывать. Мы познакомились и, довольно, быстро и легко разговорились. К нашей беседе, вскоре, присоединился и главный охотовед, во все времена я его звал потом Иванычем, мы даже крепко подружились с ним, а в будущем, провели вместе немало добрых, незабываемых дней.

Директор постоянно курил, при этом создавалось впечатление, что ему трудно дотянуться до собственных губ, чтобы вложить туда сигарету, слишком уж были широки живот и грудь. Он часто смеялся по пустякам, а вообще, был далеко не глуп, даже порою, остроумен. В этой же беседе он сообщил мне:

–Я не могу ослушаться начальника, и поэтому, ты поедешь работать в Гвасюги, но думаю, что вскорости, мы тебя выдернем оттуда,– людей с юмором мы ценим, ха-ха-ха!

Напутствие прозвучало так, будто «самодержец» отправлял в ссылку своего сына, ну, в крайнем случае, племянника,– и жалко, и наказать надо.

                        * * *

Гвасюги,– национальный удэгейский посёлок. Посёлок довольно большой, имеет свой садик, школу восьмилетку, с интернатом, поселковый совет, возле которого установлен памятник удэгейскому писателю Джанси Кимонко. Он написал книгу под названием «Там, где бежит Сукпай».

Основное производство в посёлке – это охотничье хозяйство, где работали, практически, все жители мужского пола, ну почти все. Основное население – удэгейцы, которые подразделялись на два рода: Кялундзюга и Кимонко, но были и русские, и украинцы, правда, немного.

Стоит посёлок на красивейшей реке Хор, что берёт своё начало в отрогах Сихотэ-Алиня. Широкая протока разрезает посёлок надвое, довольно бурная и стремительная в половодье, и совсем безобидная, едва журчащая по камешкам, в жаркие, летние месяцы, когда воды в ней остаётся лишь на четверть.

Вплотную к посёлку подступает тайга,– величавые кедры, островерхие ели, могучие тополя, гордо соседствуют с избами поселенцев. Упоминая тополя, необходимо отметить, что это не те, привычные для городского глаза, стройными рядами стоящие деревца, нет, это дикие тополя, в основании которых можно, порой, легко спрятать трактор. Именно в таких деревьях, как правило, делают себе зимние убежища-берлоги, гималайские белогрудые медведи, обитающие только тут, на Дальнем Востоке.

Никого в этих краях не удивляет, что за огородом растёт реликтовый амурский бархат, или ценнейший, лекарственный элеутерококк. А весной дурнинушкой цветут липы,– вот где мёду-то. Недаром, многие из русских поселенцев, держат пчёл.

Зверя тоже было предостаточно, и изюбрь, и лось, и кабан, и медведь, и запретный красавец тигр, и многие другие. А река Хор и все её притоки, были в то время удивительно полны рыбой.

Вот именно в это, благодатное место, я и попал, в должности начальника отделения Лазовского государственного промыслово-охотничьего хозяйства.

Первую свою ночь, по приезду в Гвасюги, я провёл в бичевском домике, стоявшем на берегу протоки, сунувшись обшарпанным крыльцом к самой воде. Прибежище сие, выполняло роль местной заежки, или по цивильному – гостиницы. Но жили там, в основном, временные рабочие промхоза, а попросту – бичи, прибывшие сюда на заготовку орех, ягод, корня элеутерококка, или просто, перекантоваться зиму за счёт дружков.

Были здесь порой и побегушники, прячущиеся от алиментов или других житейских невзгод.

Когда дни были жировые, фартовые, – бичи гуляли, бражничали, всколыхивая своими пьяными криками и кутежом островную часть деревни, приманивая, притягивая к компании малохозяйских мужиков и беспутных баб, а в скоромные дни жили тихо, питались лишь рыбой, добытой прямо тут, в протоке да остатками какой-нибудь завалявшейся крупы, порой даже с мышиным дерьмом. Однако на житьё никогда не жаловались, и вообще, народ, селившийся по воле судьбы в этом жилище, был малотребователен во всех отношениях.

Сказать, что гуляли чаще, чем положено – не могу, по возможности гуляли, но не допускали таких промежутков между пьянками, чтобы синяки на мордах сошли.

А значит, встретили меня обитатели сего домика с покарябанными физиономиями.

В комнате было, на удивление, чистенько, на столе грудились мытые чашки с кружками. Только откуда-то из-за печки несло тяжёлым, перекисшим духом,– видать, кто-то по неосторожности туда блеванул, а теперь только ждать, когда засохнет,– узкое место, не залезешь, чтобы выскоблить.

Мне выделили койку, хотя, пытались уговорить устроиться на ночь в конторе, стоявшей рядом, чуть на возвышении. От конторы отказался,– там я ещё успею побывать, а вот в такой интересной компании провести время,– заманчиво.

И действительно, до глубокой ночи мы проговорили на местные темы, – кто, где, кому и сколько, я уже знал, правда, лишь теоретически. Обитателей домика было трое. Они наперебой рассказывали мне всё, что нужно и не нужно.

Один из них, кстати, был интеллигентного вида мужичок, с суетливыми, бегающими глазами. Оказалось, он раньше работал бухгалтером крупного леспромхоза. Было уголовное дело:

–…конечно ни за что,.. ну, было присвоение, да разве постольку присваивают?… это же смешно, честное слово.

Была у него отсидка, в местах, не столь отдалённых, а потом, радостное, досрочное освобождение. А откуда жена, проматывающая то самое присвоение, могла знать, что его так рано освободят. Она бы конечно приняла соответствующие меры, чтобы не волновать мужа…

–подумаешь, любовник, да разве это любовник? Только пожрать, да выпить, любовник…

Вот и забичевал бухгалтер, хлопнул дверью и начисто забыл тот адрес, куда так рвался в мыслях, все последние годы. Закаруселила жизнь, завихрила, а теперь уж не выпрыгнуть из этого вихря,– не из поезда.

Двое других, просто потерялись в жизни, просто сбились с тропы. А может, и не было её, тропы-то, а сразу родились сбитыми, на обочине жизни родились, и шагают с тех пор по той обочине, спотыкаясь и падая, и лишь изредка, вытянув шею до хруста в позвонках, видят, совсем рядом, ровную и красивую дорогу, целую дорогу, не имея под ногами даже тропы.

В конце концов, всё было переговорено, и дежурный, расставив капканы по углам комнаты,– крысы одолевают,– задул лампу, так как электричество в посёлке гоняют своим дизелем лишь до полуночи, до двенадцати часов.

Утром я проснулся оттого, что где-то рядом щёлкнул капкан. Это дежурный снимал вчерашние ловушки, чтобы днём никто из мужиков ненароком не залетел. Повернувшись на бок, стал потихоньку наблюдать за разгорающимся утром.

Щёлкнул ещё один капканчик, я перевёл взгляд на охотника, он искал возле печки щепочку, чтобы закрыть последний капкан. Длинной палочки не оказалось, и охотник взял то, что было – небольшую коринку. Я улыбнулся, предвидя развязку, и, видя, как он целится этой коринкой в капкан второго номера.

Может быть, мужичёк надеялся на свою быстроту и ловкость, а может, просто опыта не хватило. Капкан радостно подпрыгнул и захлопнулся, – дождался таки, – плотно прихватил два пальца: большой и указательный.

Охотник за крысами тяжело, с придыханием крякнул, сел на пол и начал ожесточённо выкручивать из капкана пальцы. При этом, волосы его, безвольно висевшие на ушах, теперь, как-то напряглись, не то чтобы встали дыбом, но напружинились, обозначили объёмную, будто взбитую начёсом, шевелюру. Мужик незаметно оглядывался, убеждаясь, что никто не видит его позора, и с новой силой выкручивал из капкана уже закровеневшие пальцы. Шея у него вздулась и побагровела, а синяк под глазом, из фиолетового, превратился в чёрный. Я не вытерпел:

–Да где же ты их выкрутишь. Этим капканом, при хорошем потаске, волка удержать можно, пружины-то разожми.

Он вздрогнул, виновато глянул в мою сторону слезящимися глазами пойманного зверька, сел на табурет и нажал ногами на пружины.

–Во, бля, напрочь мозги отключило, сильная штука.

Аккуратно положив капкан, он почти бегом кинулся на улицу, на ходу расстёгивая ширинку.

Утром у конторы толпился народ, прознали за ночь, что новый начальник приехал, это шофер рассказал, который привёз меня по первопутку. На знакомство с работягами, с представителями власти, с пенсионерами, учителями, и прочим людом, ушли следующие несколько дней и два года.

Начальник отделения был здесь всем: милицией, прокуратурой, судом, пожарным, нянькой, школьным учителем и, даже, родовым шаманом. Любые вопросы, от родин, до похорон, решались с участием начальника, а вернее сказать, без него не решались. Сначала это казалось смешно, а потом уже и грустно.

Удэгейцы, – это большие дети, за которыми нужен глаз, да глаз, нужен любящий и оберегающий родитель, способный простить любые провинности. Наверное, я не смог стать им настоящим другом, хотя поводырём был добросовестным, по крайней мере, уважение местных жителей было безгранично и решения мои, и распоряжения, обсуждению не подвергались и исполнялись как в армии,– беспрекословно.

Наступившая зима принесла с собой как тревожные заботы, так и радостные. К тревожным можно отнести разлаженное производство, спившийся коллектив, что было далеко не редкостью в таких отдалённых, забытых Богом углах Империи, хотя и бывшей.

На мои плечи легло жизнеобеспечение посёлка, а это дрова во все учреждения, учителям, пенсионерам; электроснабжение, снабжение посёлка продуктами питания и другими товарами и прочее, и прочее, и прочее. Кроме этого в тайге работало более пятидесяти штатных охотников, о которых я тоже должен был думать и радеть,– не дай Бог, с кем-то, что-то случится.

К радостным заботам относились такие, как заселение в новенькую квартиру, приезд жены и маленького сына, хлопоты по перевозке вещей. И самое интересное – начал охотиться.

Охотиться можно было прямо за огородом. И пушные зверушки, такие как соболь, колонок, горностай, белка, выдра водились в ближайших лесах и, надо отметить, в не малых количествах, так и охота на крупного зверя, которая очень меня привлекала.

По случаю я приобрёл пару собачек,– кобеля, лет семи, несколько простодушного вахлака, постоянно ждущего подачки, и сучёнку, чуть моложе первого, но и похитрее, поехиднее, правда и сноровистей, шустрей на ногу. Собачки, по оценке знакомцев, были «средней паршивости», но меня это не смущало и не унижало, я же и сам-то ещё был приличным щенком в делах таёжной охоты, а особенно охоты на кабана,– только теория, практики не было вообще. И вот однажды такая охота состоялась.

Уже не один раз я вылезал в ближние нарезки, знакомился с местностью, присматривался к собакам, а они ко мне, мы как бы притирались друг к другу, проходили обкатку. Постреливал заполошных рябчиков, любовался работой собачек по не выкунявшей ещё белке.

И вот как-то, уже приличный снежок выпал, местами жухлую траву повалил, слышу, заорали мои собачки, явно, не ради забавы, серьёзно так заработали, торопливо и взахлёб, не останавливаясь, бухают.

Ну, думаю, кого-то зацепили, надо шевелить подошвами,– а сам на ходу дробь из стволов выдираю,– пули загоняю, у меня их шесть штук было в патронташе. Бегу, не замечаю, как жгуче хлещут веточки по разгорячённому лицу, через колоды, как на крыльях перелетаю. Когда уже недалеко до свары осталось, притормозил, в разные стороны поглядываю, осторожность, думаю, не помешает в таком деле. Начал потихоньку пробираться, прикрываясь от мечущихся собак деревьями, да разной лесной дурбиной, чтобы раньше времени не заметили меня, не отвлеклись от работы.      А ещё не вижу, кого держат собаки, чувствую по голосам, что зверя, а кого – не вижу.

Подкравшись шагов на пятьдесят, углядел, наконец, – стоит задом к выворотню здоровенный секач, клыки белеют, с желтоватым отливом, и на собак время от времени кидается, мордой клыкастой трясёт, – пугает. Те, не переставая лаять, отскакивают от него, изворачиваются, но здесь же возвращаются на прежние позиции, не дают ему убежать. Ни разу я не убивал такого зверя, даже на воле-то и не видел ни разу.

Заволновался чего-то, выцеливать давай, нет бы, ещё подойти, чтобы верней положить пулю, но тогда не додумался, – хрястнул. Собаки смолкли на мгновение, не ожидали выстрела, а кабан, сунулся рылом в снег, но здесь же вскочил и пустился через полянку, короткими, рваными прыжками, приволакивая переднюю ногу.

Придя в себя после выстрела, собаки, в несколько прыжков догнали зверя и, яростно хрипя, повисли у него на боках. Тот резко стряхнул их и, развернувшись головой к опасности, зафыркал, замотался из стороны в сторону, придвинулся задом к стволу кедра и занял оборону на трёх ногах.

Насколько серьёзной была рана, определить трудно, но на снегу появилась кровь, это придало азарта собакам, да и мне. От того места, где я стоял, как раз был просвет, – хорошо видно зверя, но далековато. В запале, вгорячах, снова стрельнул, – кабан даже с места не двинулся, собаки продолжали работать, наседали на противника, я понял, что промазал.

Глаза заливал обильный пот, а дыхание заядлого курильщика никак не восстанавливалось после волнительной пробежки. Лихорадочно перезарядил ружьё и снова, одну за другой, отправил пули в ту сторону, но они цели не достигли. Снова перезарядившись, я уже стал соображать, что это последние пули, – надо как-то убивать. Попытался подойти ближе, но кабан заметил меня и стал нервничать, мотался возле кедра на трёх ногах и в любой момент мог сорваться, тогда его трудно будет остановить, даже опытным собакам.

Выбрав не лучшую позицию, я выстрелил снова, не мог справиться с собой, не мог преодолеть волнение. Кабан, уже давно исподволь наблюдавший за моими действиями, сразу после выстрела ринулся на меня, прямо через собак. Те не ожидали такой наглости и прыснули в стороны, освобождая дорогу.

Секач летел на меня и я, конечно, выстрелил в него. А куда там стрелять-то?… всё клином, и морда, и голова, и спина. Да если и попадёшь, так пуля всё равно срикошетит, по крайней мере, мысли такие в голове у меня прокатились. Снова второпях выстрелил, толком не прицелившись, да и времени на это не оставалось, пуля не причинила ему вреда, лишь распорола шкуру вдоль всего бока. Но это хоть не на долго остановило его, он закрутился на снегу недалеко от меня, а я стоял с пустым ружьём и пытался хоть что-то сообразить, но не мог.

Наконец, мы почти враз очухались: собаки, оправились от испуга и ринулись к кабану, тот, справился с очередной болью и ринулся на меня, а я, как мог, высоко подпрыгнул и ухватился за ствол молодого, толщиной в оглоблю, ясеня, возле которого стоял, поджал под себя ноги.

Кабан подлетел к ясеню, на котором грушей висел охотник, пару раз торкнулся клыками в стволик, так, что в снег отлетела мёрзлая стружка, но тут же отвлёкся, – на него вновь налетели собаки, заставили развернуться к ним.

А я медленно сползал по мёрзлому деревцу и, кажется, хотел кого-то позвать на помощь. Когда понял, что сполз уже достаточно низко, опустил ноги, и они коснулись спины кабана. Резко оттолкнулся и снова, как мог, подпрыгнул вверх:

–Что, блин, за деревья такие, ни одного сучка.

Кабан рыскал из стороны в сторону, кидался на собак, и уже совсем замесил копытами ружьё в окровавленный, грязно-рыжий снег. Собакам удалось отдёрнуть зверя чуть в сторону, у него по клыкам пузырилась кровавая пена.

Я снова сполз и тихонько стоял в обнимку с деревцем, пытаясь унять дрожь в ногах и, незаметно отогревал настывшие ладони. Ковырнул носком ичига ремень ружья и приподнял его, не делая резких движений, чтобы не привлечь внимание вепря. Ну, вепрем-то он ещё конечно не был, теперь я это разглядел, вернее сказать, не был настоящим вепрем, а был молодым, но уже вошедшим в силу, где-то по третьему году, кабаном.

Чуть отходя задом, я тянул за собой ружьё. Когда между мной и кабаном образовалось укрытие, я схватил ружьё, разломил его и, на всю мощь лёгких, продул стволы от снега, быстро зарядил его двумя дробовыми патронами. Присел, чтобы прийти в себя, отдышаться.

Собаки не уменьшали своего азарта, несмотря на то, что охота затянулась, их лай разносился далеко окрест, оповещая лесных жителей о скорой развязке трагического сюжета. В тайге в это время было затишье.

Вообще, для тайги, нормальное состояние, это тишина, спокойствие. Порой помногу дней и даже недель, в лесу может идти тихий снег, накапливаясь на ветвях в огромных количествах, постепенно окутывая, обволакивая деревья. Лес стоит тогда, как будто вылепленный из снега, стоит так долго, в напряжении, с трудом удерживая на себе эту огромную массу, безвольно опустив «натруженные руки». Вдруг лёгкое дуновение, чуть шевельнёт самые высокие исполины, ещё ветерок, – зашевелились, начали раскачиваться другие дерева, и вот уже пошла с самых макушек снежная пыль, полетели снежинки. Ветер усиливается, крепнет, уже начали постанывать, поскрипывать больные, насквозь дуплистые деревья, и полетели приличные пластины снега с сучьев, а потом, ближе к вечеру, и даже к ночи, начинается настоящий ураган.

С деревьев сбивается весь накопленный снег, а который не хотит отрываться, тот отламывается вместе с сучками, с вершинами и даже рушатся целиком деревья, разрывая своим хрясканьем округу. Вся тайга в это время, не просто шевелится, она ходуном ходит, стонет как огромный, раненый зверь, здесь же плачет и закатывается грудным ребёнком, не может найти себе успокоения. Ревёт на все голоса падера, носится по очумевшему лесу ветер бешеный, хохочет дурнинушкой по дуплам.

В такие ночи не спят охотники по зимовьям, тревога поселяется в души, прислушиваются к каждому упавшему дереву, – а не накроет ли чумовым стволом ветхую избушку. Подкидывают в печку сырых поленьев, чтобы шаяли до самого утра и, не зажигая света, включают радио,– перекрыть далёкой музыкой рвущиеся струны урагана.

…Чуть отдохнув, я снова стал подкрадываться к призывающим меня собакам. Понимал, что теперь у меня пули нет, и убить зверя я могу лишь в упор. Для этого пришлось набраться храбрости и, изготовившись к стрельбе, пробираться к ожидаемой опасности.

Подошёл уже довольно близко, когда кабан повторил свой манёвр, – протаранил собак и ринулся на меня. Сделав шаг в сторону, я сдуплетил в башку кабану, – он с ходу сунулся и захрипел, забил задними ногами. Собаки злобно, но радостно навалились на него, и только шерсть полетела в разные стороны.

Подобных случаев с кабаном у меня больше не было, – я вскоре получил карабин и бил этого зверя в больших количествах, имея солидную прибавку к тогдашней, чисто символической, зарплате. Но первая охота осталась в памяти навсегда.

* * *

Удэгейцы, работающие в промхозе, в основном были штатными охотниками. На самом деле это дети природы, и вне её их трудно представить. Ведь и американский индеец гораздо естественнее и красивее смотрится на коне, чем у компьютера, хотя и этого я не отрицаю. Вот и удэгейцы, в большинстве своём, работали в лесу, там жили, там проводили основную часть своего времени. Они были хорошими охотниками, в том плане хорошими, что они знали, как нужно, знали, как поймать любого зверька, как выделать шкуру, как убить рыбу, где ждать кабана. Они без труда могли ночевать в лесу в любую погоду, на любом морозе, не представляли, как в тайге можно заблудиться, – знали и умели. Но…. Но такое грубое вторжение « цивилизации» в их нравы и правила, в их быт и жизнь в целом, губительно сказалось на судьбе нации.

За пушнину, за панты, за корень жизни женьшень, купцы и китайские спиртоносы, в первую очередь предлагали спирт и водку. А удэгейцы, народ лёгкий, доверчивый, не думающий о завтрашнем дне, – спивались не только семьи, но и целые стойбища. Да что там водка, простой вирус гриппа, занесённый в удэгейское поселение, порой опустошал тайгу на сотни и сотни вёрст. Не было у них иммунитета от «большой земли», а от водки тем более.