Kitabı oxu: «Завет «темных веков». Термины и концепты Освальда Шпенглера», səhifə 7
Причинность и смерть
Познание проходит через удивление. Меняющийся на глазах мир удивляет человека и заставляет задавать вопросы. Животное избавлено от этих переживаний. В нем нет удивления, которое тормозит естественные реакции. Животное парализует только страх. Человека парализует удивление. Но это только паралич действия, при котором начинает работать рассудок. И он подсказывает решения, которых животное в принципе не может найти – его инстинкт слишком тороплив.
Познание вечно пребывает в разрешении проблемы причинности. Динамика мира, которую мы воспринимаем через ощущения, разрешается рассудком, задающим вопросы. При этом динамика жизни сжимается в единый момент мышления, время исключается, и остаются только причинно-следственные связи – пространство, целиком умозрительное. Точно так же исчезает и пространство. Оно так же получает проекцию в мир причин и следствий. Этот мир может быть устроен по законам мифа и мифологической реакции, а может – по законам современной рациональности научного свойства. Для современного человека миф остается таким же притягательным, как и в древности: он создает мир причинности, не требуя сложных умозаключений, которыми пользуется формализм научного знания.
Ключевым пунктом в цепи причинности, принятым всеми людьми наиважнейшим, является момент смерти: «…если бы мы были чисто растительными существами, мы бы умирали, не замечая этого, поскольку ощутить смерть и умереть было бы для нас делом одним и тем же. Животные же только слышат предсмертный крик, видят труп, чуют разложение: они наблюдают умирание, однако его не понимают. Лишь чистое понимание, посредством языка освободившееся от бодрствования глаза, представляет человеку смерть как великую загадку, окутывающую его в светомире».
Вся мифология пронизана проблемой смерти и попыткой расшифровать причинные цепочки, ведущие к смерти, и получить знание о том, как их прервать. Философия занимается тем же. В конечном итоге все науки о человеке и обществе сводятся к тому же: как избежать смерти, как продлить жизнь. «Лишь приглядевшись к смерти, мы начинаем усматривать в зачатии вторую тайну. Только теперь животный страх перед миром становится человеческим страхом смерти, и это именно он является миру в качестве судьбоносных, глубинных вопросов и фактов любовь между мужчиной и женщиной, отношение матери к сыну, цепь предков, проходящую до потомков, а сверх того – семью, народ и, наконец, историю человечества вообще. Со смертью, которую должен претерпеть всякий увидевший свет человек, связаны идеи вины и наказания, существования как расплаты, новой жизни по ту сторону озаряемого светом мира, а также спасения, кладущего конец всякому страху смерти. Лишь в результате познания смерти возникает то, чем мы, люди, обладаем в отличие от животных, – мировоззрение».
Тем не менее, множество людей просто пренебрегает самой возможностью смерти. Или же замечает ее только на очень коротком расстоянии – когда цепь причинности подводит вплотную к смерти: настолько, что ей можно пренебречь, только игнорируя смерть как таковую. Человек причинности может видеть смерть и признавать ее существование. Человек судьбы отказывается признавать смерть и интересоваться длинными причинными цепочками. Он живет поступками. Он радуется и негодует, переживая факты, а смертью удивляется так же, как и судьбой, которая неотвратима настолько же, насколько она неведома.
«Все порывистое и инстинктивное, глубинное проникновение в людей и ситуации, вера в звезду, которой обладает всякий призванный к действию и которая является чем-то совершенно иным, нежели убежденность в правоте собственной позиции; голос крови, принимающий решения, и полное отсутствие угрызений совести, способной оправдать всякую цель и всякое средство, – во всем этом отказано созерцателю. Человек факта и шагает иначе – основательнее, чем мыслитель и мечтатель, в котором чисто микрокосмическое не в состоянии обрести никакого надежного отношения к Земле».
Деятель и мыслитель – люди разные. Деятель изумляется фактам и сам становится фактом. Мыслитель изумляется взаимосвязи между фактами и пытается раскрыть причины, увидеть скрытые последовательности. Он становится фактом в мире мыслей, но фактом и фактором истории он становится только через людей действия, которых привлекает в мыслителе вовсе не способность знать причины и следствия, а мифология, изумляющая и возбуждающая примерами жизни и смерти, которые переносятся на свою собственную судьбу.
Цивилизации и империи гибли, когда в них становилось слишком много мыслителей, писателей и читателей. Когда место решений заняли обсуждения, а решительность уступила место бессчетным сомнениям. Погибель подступает, когда «все усовершенствователи мира, священники и философы едины во мнении, что жизнь лишь повод для углубленнейшего размышления, однако жизнь мира идет своим ходом и нимало не заботится о том, что о ней думают». Вместе с тем, именно подступающее ощущение гибели цивилизации угнетает деятелей и возносит вестников катастроф.
Человек мыслит прежде действия, а после действия обдумывает результаты и фиксирует полученный опыт. Да, внешне история – это история решений, а не мышления. Здесь «славный выпад ценнее, чем славный вывод». Но у нее есть свой замысел – замысел Творца, который и воспринимается людьми действия как судьба, а людьми мысли как загадка, над расшифровкой которой следует трудиться. Современный мир все больше решений переносит на теоретический уровень, рассчитывая будущие действия до мельчайших подробностей и тонких согласований. Расчет стал ключевым моментом решения, а в основу расчета должен быть заложен алгоритм. Спонтанные действия больше не могут соперничать с теми действиями, которые хорошо скоординированы и рассчитаны, исходя из теоретических критериев. Нет ничего практичнее хорошей теории.
В античности корабли могли строить, игнорируя закон Архимеда. В современном мире без компьютерного моделирования строительство кораблей немыслимо. Без планирующих штабов немыслима ни политика, ни экономика. И там, где неучи современности прорываются во власть, само понятие власти ставится под вопрос и гибель государства становится неизбежной.
Шпенглер говорит о заносчивости идеологов, которые во все времена стремятся быть руководителями деятелей. «Когда пишущий или ораторствующий идеолог желает принимать деятельное участие не в системах, но в жизни народов, это всего-навсего проявление самомнения». «Идеолог этот не знает своего места. Вместе со своими фундаментальными положениями и программами он всецело принадлежит истории литературы, и ничему больше. Подлинная история выносит свое суждение не тогда, когда она опровергает теоретика, но когда предоставляет его самому себе, со всеми его идеями». Мыслитель без служения обречен на забвение. В лучшем случае он становится достопримечательностью историографии. Но и деятель, полагающийся только на интуицию и игнорирующий знатоков своего дела, прослывет самодуром, а то и губителем народов.
Литература, может быть, для того и существует, чтобы в ключевой момент было найдено нужное слово, чтобы знакомый символ вдруг приобрел всеобщее значение, образ заставил сердца биться в одном ритме. И тогда слово делает историю, становится судьбой. Способность вождя (духовного или политического) «проницать массовые души» означает лишь интуитивное понимание того, как пробуждаются скрытые энергии. Если энергия массы не получает нужного направления, масса распадается, и вождь терпит крах. Он остается изумленным историей объектом, но не подлинным ее творцом. Не исследовав смерти в своей собственной судьбе и судьбе своего народа, политик не сможет понять причин и следствий своих успехов и поражений.
Деятельный мыслитель, мыслящий деятель – вот истинные творцы, люди, обладающие качествами, создающими поток истории и осмысленно участвующие в нем.
Прозрение, постижение, профанация
Человек как разумное существо возможен только в условиях той Вселенной, которую мы знаем. При крайне точно выверенных параметрах ее творения. И наоборот: Вселенная возможна, потому что возможен человек. Человек как инструмент самопознания Вселенной включен в ее концепцию, и поэтому разум является частью конструкции Вселенной. В этом смысле человек бессмертен как источник информации – то, что он мыслит, а не производит в порядке инстинктивных действий, и есть бессмертие души. Во Вселенной нет разницы между прошлым и будущим – все есть настоящее. Поэтому каждый элемент мыслительной деятельности откладывается на невидимых «скрижалях», которые и предопределяют равновесие, где возможны галактики, планетарные системы и биологические объекты. Без этого фактора материя либо разлетелась бы на немыслимые расстояние и погибла бы сама возможность формирования структур «цветущей сложности», либо сжалась бы в сверхплотную и сверхгорячую субстанцию, где все структуры также исчезли бы.
Вселенная удивительно хорошо устроена для стабилизации условий, в которых возникают биологические организмы. Куда-то подевалось антивещество, и его очень мало, чтобы потревожить аннигиляцией образовавшиеся со временем структуры нашей реальности. Плотность вещества и пронизывающих пространство потоков энергии также зафиксированы в очень узком диапазоне.
Вселенная удивительна тем, что человек быстро нашел пределы мегализации своих рукотворных изделий, а чуть позднее – пределы миниатюризации. Он пока еще не разобрался с энергией, зная предел температуры в «абсолютном нуле», но, не зная предела плотности потока энергии, который обнаружится, как только начнет открывать или порождать новые миры – «соседние» Вселенные или «кротовьи норы», которые устранят проблему недоступных пространств.
Социальность человека в замысле Творца ставит определенный барьер, который сверхцивилизация должна преодолеть, возникнув на развалинах не одолевших этот барьер цивилизаций. Наша цивилизация к этому не способна, для нее даже ближайший космос – слишком далек, и его невозможно не только освоить, но даже поверхностно изучить. Для индивида расстояния слишком велики, энергии требуется слишком много (в сравнении с ничтожным ее производством примитивными технологиями современности). Физическая картина мира сможет быть осознана, когда человечество преодолеет политические и экономические проблемы, которые в современных условиях совершенно неразрешимы. Отсюда и тупики науки, которая создала прорыв, сделавший жизнь некоторой части населения Земли вполне удобной и уютной.
Нам надо построить конструкцию знания, наподобие пирамиды, которую строят акробаты. Пока что она рассыпается, потому что нужна общая пирамида, которая будет выше прежних хотя бы на один сегмент – чтобы, образно говоря, дотянуться до Небес. А мы строим отдельные пирамиды со своими социальными перекосами, и поэтому не можем достигнуть того уровня, где нам откроются новые знания.
Мир кажется очень сложным, но на самом деле он имеет фрактальную форму с огромными пустотами, которые совершенно ничем не заполнены, и повторяемостью в разных масштабах. Кроме того, мир дискретен – стоит только разглядеть его внимательнее. Как оказалось, калькулятор победил аналитика: функция оказалась слишком малопродуктивной, хотя и красивой идеей. Как только человек придумал машину, которая считает гораздо быстрее, чем сам человек, модели реальности сильно упростились. Бесконечность оказалась просто очень большим числом, которое все же исчислимо. Формула лишь создает иллюзию понимания, ощущения «физического смысла». Но данность расчета – это более продуктивная иллюзия.
Все бесконечности в науке – ради удобства. Это своего рода «имена», которые совпадают с реальностью, может быть, на громадных числовых промежутках, но все же эти промежутки не бесконечны. Принцип проверяемости результата относится только к конечным числам – пусть даже очень большим. Бесконечного числа просто не существует. Бесконечность – только абстрактное понятие, а точнее – просто удобное слово. Природа (или познание) так устроена, что ее во многих случаях удобно мыслить бесконечной, удобно достраивать «аналитическими продолжениями». Бесконечное – это лишь способ сказать о конечном.
Существуют ли платоновские «идеи» помимо нашего существования и наших мыслей о них? Может быть, они вместе с числами, формулами, счетом – тоже иллюзии? Материалисты точно знают, что окружающие нас предметы не исчезают, когда смерть прекращает их восприятие нами. Но они считают, что исчезают наши мысли, весь наш духовный мир, все ядра нашего мышления. Они считают, что мира идей, существующего до мира людей, просто нет. Таким образом, они представляют человека куском мяса, а мир-природу оставляют бездуховной.
Платон просто опровергает эти домыслы: гармония существует и после того, как истлеет музыкальный инструмент, который воспользовался ею, чтобы усладить наш слух. Любой другой музыкальный инструмент снова вернется к гармонии. И поэтому она существует вне зависимости от материального носителя. Углубляя понимание материального, мы должны добавить, что сожженная в печи книга не означает утраты ее содержания, которое обнаружилось в какой-то момент времени и с тех пор пребывает в вечности как запись на божественных скрижалях. То, что нам содержание этой книги неизвестно, и мы не можем его воспроизвести, не значит, что его вообще нет. Факт не исчезает, он просто скрывается временем, распространяя от скрытой точки волны причинности. Он становится причиной и излучает в будущее следствия. В истории нет ничего тленного. Ограниченное во времени существование ограничено только для ограниченных сущностей. У Творца смерти нет ни для человека, ни для какой-либо вещи или явления. Все остается в Нем, и для Него нет тайны в прошлом, поскольку время принадлежит Ему. Приближаясь к божественному знанию о Вселенной, мы овладеваем временем и всем, что в нем содержится. Мы не можем сами вернуться в прошлое и прочесть сожженную в печи книгу. Но она может быть возвращена нам Тем, кто владеет временем – возвращена не целостно, но сущностно – в виде «идеи» и в виде следствий, исходящих от некогда бывшего.
Один из способов преодолеть беспокойство об утратах, связанных со временем, предлагает буддизм. У него нет самой материи – в нирване все безначально, несотворенно, необусловлено, нерожденно. Значит, нет и времени, которое опознается как иллюзия движения среди не имеющих реальности вещей, которые лишь воображаются (вместо них – проклятье перерождений). Реальность нереальна, и погружение в это понимание успокаивает существование до полного безразличия ко всему. Вот это и есть, будто бы, истинная реальность, ничем не отличимая от несуществования. Подобная установка делает буддийских монахов существами не от мира сего, чем-то подобным неживым предметам. А в верующих такая установка воспитывает особенную уравновешенность, но не доходит до отрицания вещного и духовного мира, которые постоянно напоминают о своем существовании.
Платоновские «идеи», как numina, присутствуют всюду, и подхватываются вниманием человека, как только он хотя бы слегка расширяет это внимание сверх задач повседневности. Существует нечто в нас, что мы ощущаем, но едва ли можем выразить в словах. Существуют образы, которые мы переживаем, даже когда у нас перед глазами нет никаких напоминаний о них. Существует то, что кажется непостижимым, и то, что взывает к постижению – научному осмыслению и духовному усвоению. Оба эти направления бодрствования переплетаются, а не обособляются, как кажется тем, кто, толком не зная практики научного творчества, воспринимает науку как какое-то особое таинство, альтернативное религиозному.
Устранение из своей картины мира Творца – это всегда впадение в магизм, потому что все божества оказываются с определенной «слабиной», которую можно использовать. Если Рок выше богов (у древних греков), то боги не всесильны. Если же предположить, что они всесильны, то они не могут быть множеством (всесильность заведомо единична). «Рок – это слово, обозначающее наиболее всеохватную каузальную систему из всех, что основаны на оценке. В противоположность этому наука представляет собой понимание, принципиально игнорирующее различие между причинами по рангу: то, что обнаруживается ею, есть не рок, но закон». Из этого следует, что наука сама собой отрицает многобожие, и к этому древнегреческие мудрецы подходили в своих размышлениях, замыкаясь в закрытые секты, чтобы не получать обвинений за неуважение к богам.
Если у буддистов умиротворение наступает от отрицания любой реальности, то христианина знание причин освобождает от страха бытия и ощущения ничтожности перед Вселенной. Существование первопричины – в равной мере обязательно и для науки, и для веры. На место рока и судьбы становится Бог-Творец, на место страха – жажда понимания. Обладание вневременной истиной умиротворяет, но одновременно и печалит – эта истина вечно остается в Боге, оставляя конечное существо лишь ее временным созерцателем. Особенно это заметно в современной математике: ее миры находятся далеко за пределами обыденности, и открыты только посвященным. Миры математики требуют только божественного статуса логики: они должны быть непротиворечивы и доступны проверке. В пределе математик оказывается единоличным обладателем истины – никто не берется проверить его, потому что круг посвященных сократился до одинокой личности. Это одновременно и предельное сближение с Богом (Господь есть Истина), и трагизм человеческого непонимания – во многомудрости многие печали.
Все муки научного творчества имеют результатом «веру в это вырванное у времени и судьбы Нечто, которое он посредством созерцания абстрагирует и обозначает именем и числом». До конца понять это «нечто» никто не в силах, поэтому спутником научного познания всегда является сомнение: мы открываем тайну мироздания или только фабрикуем иллюзию для самих себя? От борения – шаг до сомнения, от сомнения – шаг до отчаяния. «Бесполезно…» – такая мысль то и дело приходит в голову любому, кто к чему-то стремится. Без веры в какую-то последнюю Истину, в «финальное Нечто», мотив интенсивной деятельности исчезает, и человеку остается «жить применительно к подлости» (Салтыков-Щедрин). Где-то должно быть сверхзнание, для которого мир природы свободен от тайн, и это знание может быть только у Творца, соединиться с Которым и уподобиться Которому мы стремимся.
Сомнение продвигает к знанию и уводит от знания, создавая творческий цикл: сомнение в вере относительно приобретенного знания (видения) побуждает к приобретению нового знания (не обязательно опровергающего предыдущее), новое знание – это восстановление веры.
Изначальная вера и критический дух борются меж собой как два неразрывных начала. Вера имеет источники вовне, а критика желает избавиться от всего внешнего. Но на более глубоком уровне существования вера есть «беспредпосылочное знание», то есть, откровение. А естественнонаучная теория оказывается своего рода догматом, для которого предпосылки во внешних процессах перестают играть какую-либо роль и быстро забываются. Научная истина – далеко не результат научного выяснения. В ней присутствует в большей степени откровение, чем рутина лабораторного эксперимента. По этой причине ученый – человек не от мира сего, блаженный. «Знание – лишь поздняя форма веры».
Бог из Природы нами никогда не изгонялся. Природа в целом нам не подвластна. Он изгонялся из души, которая от природы христианка, но от соблазнов предрасположена к болезненному неприятию непреодолимого, а потому силится его не столько преодолеть, сколько пренебречь им, сделать вид, что его нет. Профан не хочет соединять вместе веру и знание, религию и науку. Ему нужно что-то одно. Поэтому он что-то из этих двух сторон жизни отвергает. Это позволяет ему не только получить прочную платформу в любых профанных спорах, но и иметь надежный «образ врага».
Высшее человечество всегда соединяет в понятии веры не только научную теорию (в которой необходима уверенность в исходных посылках), но и практику (в которой должна быть уверенность, что необходимые условия для повторяемости соблюдены). «Пускай даже исследование и познавание увенчиваются внезапным озарением или успешным расчетом; все равно все наше восприятие и постижение не имело бы смысла, когда бы ни устанавливалась внутренняя уверенность в „нечто“, в чем-то таком, что, иное и чуждое, есть, причем есть именно в опосредованной форме сопряжения причин и следствий. Так что человек как существо с мышлением, направляемым речью, в конце концов своим высшим достоянием полагает крепкую завоеванную веру в это вырванное у времени и судьбы Нечто, которое он посредством созерцания абстрагирует и обозначает именем и числом».
Самый фундаментальный закон – закон повторяемости.
Математика закладывает повторяемость результатов в аксиоматике. После этого любой результат проверяем. В естественных науках также считается, что объект исследования не меняется со временем. Но квантовая механика уже не подразумевает отделения субъекта от объекта. Законы здесь действуют в отношении волновых пакетов – как законы вероятностей или «в среднем». Все становится зыбким, но все же при соблюдении определенных условий результаты всегда выглядят одинаково или почти одинаково.
Химия не сводится к физике, хотя связь здесь несомненна. Пытаться заменить законы химии физическими моделями нелепо – это возможно, но слишком сложно, и во многих случаях просто не оправдано. В биологии еще меньше строгости, но от коровы рождается корова, и никто другой. Биофизика и биохимия могут многое объяснить, но одновременно и усложнить – до такой степени, которая совершенно не нужна селекционеру или фармакологу.
В гуманитарных науках вообще нет того, что можно было бы назвать «законом». Попытки марксистов свести всю сложность истории и общества к примитивным формулам, провалилась. Никуда не годен оказался формационный подход, классы оказались выдумкой, приемлемой для условий Лондона середины XIX века, и так далее. Но простота стала магизмом политических доктрин. И здесь наука уже полностью замещается социальной магией. «Закон» здесь – лишь сокращенное описание кажущихся сходными блоков реальности.
Чуть далее, где меньше математики, больше прозрения и откровения – и открывается почва для профанации науки. Закон отождествления сходного – основа магии для профанов. Сходное воспринимается как идентичное, когда прежние события видятся как непременные причины того, что попадается на глаза. Казуальность является не результатом исследования и глубокого размышления, а просто объявлением. Прозрения здесь нет; есть только профанация.
Символизм науки (число или имя) путает профана. Он начинает оперировать им, не имея опыта исследований, практики размышлений, духовных усилий. Его гипнотизируют манипуляции ученых с образами, терминами и цифрами. Он это переиначивает на свой лад, создавая наукоподобные тексты, в который все может рождаться из всего. И это импонирует другим профанам – так появляются популярные блогеры и проповедники, а также толпы их поклонников, с ненавистью относящиеся к настоящим ученым, разоблачающим профанаторов.
В отличие от профанаций, научный подход опирается не на отдельный факт, а на всю совокупность научных фактов, имеющихся на сей день. Они могут присутствовать в умопостроениях ученых в качестве веры в достоверность ранее добытого знания, но это именно вера в знания, а не фантазии верующего в магические символы науки профана. Научное творчество и вовсе отступается от логики – оно порой превращается в прямое усмотрение истины, в запись формулы, которая выглядит «красиво» и логично, и потом она проверяется на истинность, и становится научным открытием. Профан, играя в пророка, тоже отрывается от логики, но не в творческом усилии, а в попытке соединить то, что несоединимо и в совокупность научных знаний не укладывается. И это тоже открытие, но ненаучного типа – это магия профанации, гипнотизирующая охлос.
