Kitabı oxu: «Антихристово семя»

Şrift:

Антихристово семя

Повесть

Луна, расталкивая тучи, скачет по небу, словно пьяный фельдъегерь по Адмиралтейскому проезду: круглая рябая рожа в синюшных запойных пятнах. Зеленоватый, мертвенно-бледный свет летит на землю, как грязь из-под копыт, пятная широкие лапы елей, серебря листья осины. Растекается по густому подлеску липкой паутиной.

Вöр-ва стеной стоит, не пускает: многорукий, угрюмый, молчаливый. Норовит подставить ножку, насовать кулаков в бока, отхлестать по щекам.

Кафтан на Ваське изодран, офицерский бант развязался и болтается на шее удавкой. Казенное сукно напиталось влагой и сковывает движения. Ботфорты сползли, внутри хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит – как насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую, запрокинув голову, словно уязвленный лось. Хруст и хряск разносятся окрест, стон и трепет…

«Спаси, Господи, пронеси!»

Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему в досуг?

* * *

В крепости Петра и Павла, что на Заячьем острове, младший унтер лейб-гвардии Семеновского полка Василий Рычков очутился по трем причинам: зелено вино, злая насмешливость и гвардейский апломб – либо в стремя ногой, либо в пень головой. Безусым юнцом с косой саженью в плечах и пудовыми кулачищами, Васька Рычков сначала был зачислен в Потешные, а после переформирования приписан в полк «покуда живота хватит». Сметливого до дерзости, склонного к охальным проказам и злоязыкого до глупости рекрута офицеры не жаловали. Изводили наказаниями и муштрой: «подыми фузею ко рту; содми с полки; возьми пороховой зарядец; опусти фузею к низу; насыпь порох на полку; закрой полку; стряхни; содми; положи пульку в ствол; вынь забойник; добей пульку до пороха; приложися; стреляй»… Беда да морока.

А потом случились Азов, Нарва, под которой Васька, качаясь в плотном строю из живых и мертвых, скалил окровавленные десны в белобрысые хари над желто-синими мундирами, орал непотребно, прикладывался и стрелял, прикладывался и стрелял. Он швырял бомбы, рубил и колол, стоя по колено в крови, и был среди тех, кто уходил с поля через Нарову под развернутыми знаменами, с оружием, барабанным боем… и без Бога в душе.

Много чего случилось и после. Десант у Нотебурга и тринадцатичасовой штурм, битва при Лесной, Полтава. Давно подрастерял Рычков юношеский жирок, подсох, сделался жилистым и мосластым, но то, что дерзость, злость и дурная сметливость хороши только на поле брани, – в разумение не взял, а посему выше унтера не поднялся. Через что грызла Рычкова глухая обида, словно червь яблоко, выстужала сердце сырыми петербургскими ветрами да топила душу в болотной тоске.

В конце лета одна тысяча семисот девятнадцатого в кабаке за Госпитальной улицей и казармами седьмой линии бражничал Рычков с компанией случайных знакомцев. Пил вино, а наливался, по обыкновению, хмельной желчью. Клубился под низким потолком табачный смрад, разбавляемый неверным светом чадных плошек, роилось комарье, да тянуло в оконца малярийной сыростью. Запахи снеди мешались с вонью прелой одежды и разгоряченных тел. Сальные столы закисли пролитым пивом и квасом. Лавки, отполированные сотнями седалищ, постанывали, но за гомоном и гвалтом этого было не угадать. Кабатчик метался меж столов, как черт на адовой кухне. По темным углам таились скрюченные фигуры, изредка блестя глазами: трезво и цепко.

Бойкое местечко…

Мужичонка с биркой об уплате проезжей подати на бороду маялся над миской кислых щей напротив Рычкова. Он старался держаться степенно и настороже, но по всему обличию его распирало от столичных впечатлений: обилия воды вокруг; прямых и длинных – в линию – улиц; диковинных изб; дворцов посреди грязи и вязнущих в ней гатей; «босых» лиц и кургузого немецкого платья чуть не у каждого встречного. Еще не зная зачем, Васька поднес мужику чарку.

В Семенцы – слободу, где квартировал Семеновский лейб-гвардии полк, – Мирон Зайцев попал с хлебным обозом из какой-то дремучей Тьмутаракани. Был он не просто холоп, а староста. Человек солидный и начальный, что, хмелея, припоминал все чаще и чаще, тыча в стол заскорузлым крестьянским пальцем. Рычков поддакивал да подливал. Во хмелю Мирон сделался громче и, рассказывая о том, что видел в Петровом граде за долгий день, широко размахивал руками. Вот уж и сам тряхнул полушкою по столу. Вкруг них сдвинулись плотнее, подставляя чарки под дармовое угощенье и предвкушая потеху. Наконец, озорно сверкая глазами, Васька провозгласил «виват» за здоровье императора. И не прогадал…

Зайцев ударил кружкой в стол и завопил, выкатывая мутные хмельные зенки:

– Не стану за такое пить! Знать не знаю никакого «анператора», черти бы его, антихриста латинского, драли! Знаю токмо царя-батюшку, государя Петра Ляксеича…

В кабаке пала тишина, даже чад норовил скользнуть под столы и лавки. Фигуры в темных углах замерли, и только цепкие глаза разгорались ярче…

– Слово и дело! – гаркнул Рычков, ухватив солового Мирона за бороду, и уложил старосту широким крестьянским лицом в миску кислых щей.

Все пришло в движение: опрокинулись лавки, двинулись столы, грязный пол закряхтел под ногами, мигнули лампадки, зашипели, гаснув, фитили, шкворча в прогорклом масле, заметались тени.

Васька отпустил бороду старосты и скользнул вбок: нечего ему тут, пусть веселье своим чередом катится…

Только отвернулся, а в затылок вдарило, словно оглоблей приложили.

* * *

Остатнее Васька помнил смутно. Вроде подхватили, поволокли. В ноздри набился едкий запах конского пота, в голове гудело набатом и раскачивалось, как язык в Иване Великом. Дохнуло сырым ветром с запахом водорослей, и раз помнилась частая свинцовая зыбь с лунными бликами, после – тьма окутала Рычкова гнилым и затхлым солдатским сукном.

Очнулся он на каменном полу, в луже воды и выпитого за вечер. Руки заломлены за спину и стянуты крепко, до ломоты. В голове стон и близкий крик, на который исходит тяжко казнимый человек.

– Очухался? – услыхал Рычков над головой. – А ну-ка, вздыми его…

Ухватило под руки, дохнуло паленым волосом и холодной убоиной. Ноги подгибались. На плечи давил сводчатый кирпичный потолок, по пятнам копоти нехотя ползали багровые отсветы. Дурнота подбиралась к горлу. На затылке, под косицей как будто еще одна голова росла: толкалась изнутри плотным комком. Васька зажмурился, а когда открыл глаза, увидел перед собой, у грубо сколоченного стола человека в добром кафтане, атласных кюлотах и чулках; башмаки сверкали начищенными пряжками, кружевной бант на шее лежал изящными складками. Выражение лица надменное, со значением; высокий лоб, складки у переносья, нос крупный с горбинкой, рот жесткий, прямой складкой, щеки выбриты до синевы, а глаза под прямыми бровями смотрели с хитрецой. Парик вельможа снял и небрежно бросил на едва ошкуренный стол, короткий ежик волос топорщился на макушке…

Рядом с медным подсвечником, в котором оплывала свеча, лежали листы бумаги. Над ними склонился в готовности невзрачный человечек, похожий на хорька, покачивая пером в корявых пальцах…

– Знаешь меня, гвардеец? – спросил носатый, приподняв бровь.

Рычков очистившимся от дурной мути взглядом еще раз коротко осмотрел потолок каморы, массивную дверь из плах, окованную железом; плети и веники, разложенные на лавке, факел на стене, что истекал горючими каплями в каменный пол. На ката за спиной смотреть нечего. От него несло мертвечиной и угрюмым равнодушием. В низкой жаровне изогнутыми челюстями тихо рдели клещи…

Ваську тряхнул озноб, но унялся. Похоже на каморы Трубецкого бастиона… А человек?.. Ему ли не знать майора Преображенского полка. И о его положении в Канцелярии тайных розыскных дел Рычков тоже знал. И несло сейчас Ваську, судя по всему, в самый пень забубенной пьяной головушкой.

– Ушаков Андрей Иваныч…

– Ишь ты, – усмехнулся Ушаков. – Сам кто таков?

Хорек окунул перо в чернильницу и вновь замер над листами. На кончике наливалась густая черная, как Васькина участь, капля.

Рычков назвался. Хорек зачиркал в листах…

– Ну и зачем ты, братец, простеца деревенского под «слово и дело» подвел, а?

Отвечать было нечего. Отвечать придется. На плечо легла короткопалая лапа с опаленным волосом на пальцах и кровяной каймой под обломанными ногтями.

– Дрянь человечишко, – сказал Васька, стараясь не лязгать зубами. – Пустозвон. Во хмелю зело шумный. И простеца его из тех, что воровства хужее…

– И ты решил, что можешь его судьбой вершить?..

– Под Нарвой только тем и спасся, – сказал Рычков. – И при Полтаве в вину мне того не ставили…

Хорек замер в сомнении, косясь на Ушакова. Взгляд вельможи сделался тяжел, неподвижен…

– Пошли вон! – сказал он вдруг.

Кат засопел, тяжело затоптался, а переписчик метнулся к двери споро и сообразительно. Рычков посмотрел на голую волосатую спину палача, блестевшую от пота. Заскорузлые завязки кожаного фартука болтались поверх жирного гузна в засаленных портах. Кольцо на двери тяжело брякнуло.

Ушаков взял едва начатый лист.

– Я тебе скажу, что будет, – сказал он, не поднимая глаз. – Зайцеву, как после дыбы оклемается, всыпят батогов, выправят пачпорт и отправят восвояси, в его Кукуево…

Он пожевал тонкими губами.

– С тобою же выйдет инако. Дабы не было у тебя охоты впредь озорничать, показывать на людей облыжно да отрывать попусту розыскную канцелярию от насущных дел государевых, будешь ты допрошен с обыкновенным пристрастием, признан виновным, лишен чести и звания, прилично наказан батогами и по сему экстракту сослан на вечные работы в Демидовские рудники…

Васька зло оскалился: напугал ежа…

Ушаков меж тем смял допросный лист и поднял взгляд на Рычкова.

– Для всех, – добавил он. – Кроме меня…

Рычков таки ослаб разом, словно выдернули из него стержень, и стоять остался из того же лютого и бездумного упрямства, с каким стоял по колено в убитых в самых жестоких сражениях.

– Нужен мне сейчас такой человечек, – сказал Ушаков в задумчивости, – чтобы сам черт ему ворожил. Который и невиновного может принудить кричать: «Знать не знаю никакого “анператора”». Так что – выбирай…

* * *

У бабки Анисьи, первейшей прядильщицы на дворе бояр Головиных к старости повыпали все верхние зубы. Да из нижних остался редкий частокол: пожелтелых и длинных, как у старой кобылы, клонящихся вперед. Век не забыть Рычкову бабкиных сказок о мертвецах. В неверном свете лучины, в мелькании веретена, под искряной треск углей в печи и завывание вьюги за бревенчатыми стенами людской избы стелился надтреснутый, расщепленный годами голос, и мнилось в нем подвывание заложного покойника, деревенского колдуна, что восстал из мертвых диавольской волей и взалкал живой плоти человеческой: «Душно мне, душно!..»

Поглотила Ваську Сибирь, как есть с потрохами поглотила.

Полгода прошло, как дал согласие быть асессором розыскной канцелярии и начал дознание, а от цели так же далече. И теперь болтается Васька в казацком донском дощанике в десять саженей от норы до кички, на студеной стрежени Колвы-реки, одесную встают каменные зубья в сто локтей желтого камня с опушкой мелколесья на маковках, а ошую – пихты да ели, спустившиеся к самой воде глухой стеной. И белые нитяные барашки на перекатах, в верхушках мелкой волны так напоминают тонкие паутинки слюны во рту бабки Анисьи, что вот-вот сомкнется с последним словом, как сойдутся берега Колвы, и каменные зубья прикусят ельник намертво. Вместе с Васькой, дощаником, полувзводом солдат комендантской роты соликамского воеводы да десятком казаков-охотников. Один плеск останется…

Из Чердыни вышли – две седьмицы тому. Давно позади устье Вишеры – зимнего прямопутка старой Бабиновой дороги на Верхотурье, за Уральские горы, а Колва все петляла меж седых дурнолесных гор, подпиравших низкое небо, и длинные плесы сменялись звонкими перекатами, а те – порогами, которые проходили бечевой, чтобы пустить дощаник в следующий плес, тихий и неподвижный, как темное зеркало. Берега сходились и расходились, в безветрие люто донимала мошка, гнулись весла, ломались в водяном стекле, а приметного знака на берегу все не видно.

«Имею верные сведения, – говорил Ушаков, – что за Чердынью, в верховьях реки Колвы есть некий скит старообрядческий. В том скиту обретается будто бы великой святости старец Нектарий и многия люди к себе привечает. Пророчествует о скором конце света и готовит вознесение, а попросту – гарь, самосожжение. То, конечно, худо, но есть и того плоше. Рекомый старец пророчествует Страшный суд не иначе как следствие реформ государевых, а восшествие на престол Петра Алексеевича равняет с воцарением Антихриста на земле русской. Самого царя называет антихристовым семенем. Смекаешь? По всему Прикамью ходят берестяные списочки с изменными пророчествами Нектария, и ни соликамский воевода, ни капитан-командор Свешников, командир соликамского гарнизона, ни дьяк Пустоватов, голова торгового приказа, источник тех списочков не выявили и не пресекли. Даже грамотки ни одной не заполучили. А по ревизским сказкам сего года работного люда на соляных варницах стало менее на пятую часть, чем в прошлом годе; служилого люда – на четверть; казачьего круга – вдвое; солдат гарнизонной роты – на одну шестую. Воевода отписывает, что-де с конвоями пленных свеев да по указу нового губернатора Сибири князя Гагарина часть людишек отписана к Верхотурью, Тобольску, Тюмени да Томску. Но сколько? На бумаге одно, а на деле? И не потекли ли с теми конвоями да свеями в Сибирь дальнюю подметные грамотки старца Нектария? Дознание воевода ведет абы как, почитать его листы розыскные – так и вовсе никакого Нектария нет, и скита нет. С чего бы так? И в какое время? Государь новую морскую кампанию на Балтике начал, а с другого боку у него хула зреет, как чирей. И царевы слуги на то плечами пожимают. Это – во-первых. Нынче же имею на руках извет от диакона церкви Вознесения Господня в том, что архимандрит Свято-Троицкого монастыря на реке Усолке Феофил принимал у себя тайно человечка, у которого берестяной списочек старца Нектария есть, и он готов его передать, а заодно и указать приметы, по которым можно сыскать скит старца Нектария. Это – во-вторых. Феофил же в Монастырский приказ ничего об том не отписывал, с патриаршим местоблюстителем, экзархом Стефаном, не сносился. Может, облыжно на него вину возвели, а может, и нет… И это – в-третьих.

А еще государь изволил рассуждать, “…что с раскольниками, которые в своей противности зело замерзели, надобно поступать вельми осторожно, гражданским судом…”

Вот и выходит тебе, господин асессор, быть в Соли Камской не мешкая; начать дознание по подметным списочкам громкое, на виду; снестись с диаконом, найти человека с грамоткой и вызнать место скита. Дознание свое так веди: никому не верь, имей подозрения на всех чиновных людей – да того не скрывай – и смотри, как себя поведут, что делать станут, что говорить… Ябед не страшись, они ко мне стекаться будут, и хоть в кровь расшибись, но заставь изменника себя выдать…»

«Заставь»…

Легко сказать.

Нет, дело свое Рычков начал затейливо и бойко, а то сказать – нахрапом и нагло, не чинясь. Многие имел беседы и с воеводой, и с капитан-командором, и с Пустоватовым; читал допросные листы взятых на дыбу «словом и делом» воров; входил в купеческие дома, заводил знакомства да сиживал в трактирах пьяно и сонно; вел беседы, слонялся на соликамском торжище; тихо сиживал в уголке приказной избы у таможенных дьяков да прислушивался к разговорам скучающих в ожидании подорожной купчишек; ходил с казаками и служилым людом на дощанике по селениям зырян собирать ясак для воеводы да все выспрашивал про скит и лесного старца. Про скит зыряне ничего не знали, а про лесного старца рассказывали охотно, пока Шило – казак соликамского круга и десятник, – посмеиваясь, не поведал Ваське, что лесной старец у зырян – это такой русский лесовик, лешак, что присматривает за всеми лесными угодьями, и что на русских Верса зело сердит, оттого что много леса изводят, гонят с угодий зверя да без меры берут из рек и ручьев рыбу… На вопросы, где живет тот лесовик, зыряне лишь молча пожимали плечами да махали рукой в тайгу: вон, мол, лес, где еще лесовику жить.

Беда, словом. Толку – чуть…

И с дьяком церкви Успения Святой Богородицы вышло неладно. Пропал по его человек с грамоткой. Как в Колву канул, да так ловко и без всякого следа, что сильные имел Рычков сомнения: а был ли такой человек вовсе?

«Был, но не в себе пребывал человече, Степане. – Диакон говорил тихо, поминутно касаясь наперстного креста и оглядываясь. – И мой покой смутил. Не хотением, но случаем довелось мне быть при разговоре с архимандритом. Поначалу показаться я замешкался, а после боязно стало себя явить. Рек человек околесицу, да такую, что в дурном сне не привидится. Хуже всего, что грамотку я видел. И письмена тарабарские, старообрядческую тайнопись. На вид – пермское письмо, что придумал просветитель зырян Стефан, когда кириллические буквицы меняются на греческие, но еще фигурно прописаны. Не разобрал смысла, в руки-то мне грамотку никто не давал… Одно ведаю: из того, что говорил Степан, – ничего к старообрядческой, дониконианской ереси относиться не может. Кликушества диавольские, безбожные. Не то чтобы с христианской верой не сродни, но даже и с остальными – магометанской ли, иудейской… Я ведь и в Приказ весточки подать не могу через голову Феофила, ни доказательства представить. И Степан этот канул, то каждый день на паперти толкался, а теперь неделю глаз не кажет. Боюсь я, господин асессор, в приходе-то нашем убавление – душ пятьдесят. Кто со чадами и домочадцами…»

Очень даже завлекательно. После нескольких дней пустопорожних встреч и разговоров появился у Рычкова некий следок: робкий, едва заметный, как заячий скок по первопутку. Недавний государев указ – «ни по церквям, ни по домам не кликать и народ тем не смущать» – прямо указывал Феофилу на надобность спровадить означенного Степана в острог. Но он этого не сделал. Старообрядческая грамота или нет – разбирать то должно было как раз Монастырскому приказу, а значит, те письмена должны были попасть в руки архимандрита всеми правдами и кривдами и переправлены куда следует. Но не попали. И не переправлены. И если бы не донос диакона в Тайную канцелярию, то никто бы ничего и не узнал. Почему? А нет ли во всем этом какого умысла? И если архимандрит не спровадил кликушу под арест, то не сделал ли этого кто-нибудь другой?

«А-а-а, что-то припоминаю. – Капитан-командор Свешников промокнул краем манжеты жирные губы. Командир соликамского гарнизона изволили обедать холодной бужениной и семгой, закусывая рябиновую настойку красной икрой. “Господина асессора” за стол не пригласил. – Был такой. Взят на торжище за кликушества непотребные. И на дыбе упорствовал. Нет, никаких письмен, ни тарабарских, ни прочих грамот при юродивом не найдено. Что? Батогами был бит… и вся недолга. Где? Да в порубе, где ж еще. Если не кончился совсем…»

Испросив дозволения на посещение острога и получив его, уже в дверях Васька невинно поинтересовался, а не тот ли есть господин капитан Свешников, что в авангарде драгун Гебхарда Флуга захватил на реке Сож четыре тысячи повозок обоза бегущей армии Левенгаупта при Лесной, но тут же себя одернул: ах, нет, не тот. «Тот» Свешников пал доблестной смертию в драгунской атаке под Полтавою…

Вышел Рычков, ухмыляясь в усы: «Нате вам, господин капитан, закусите рябиновую»…

А вот в поруб, обустроенный среди прочих прямо в острожном валу, пришлось лезть. Провожатый солдат отомкнул запор и откинул крышку с провала, дохнувшего смрадом и темнотой. Намерений лезть внутрь служивый не выказал, запалил кресалом факел, сунул Рычкову светоч и безучастно уставился в серое сибирское небо: надобно, мол, ты и полезай – не дознание, на дыбу тащить не велено. Из ямы, в которой дневной свет едва ощупывал бревенчатые стены лаза, не доносилось ни звука. «А вона – дробына», – махнул рукой солдат, выдавая малоросское свое происхождение. Ну конечно, и лестницу сам…

Цепляясь за осклизлые бревна, Рычков полез в поруб, погружаясь в смрадный сырой дух и темень, как в колодец с загнившей водой. Тут и факел горел слабее, словно не хватало воздуху. Смрад забил Ваське глотку и щипал глаза. Асессор закрыл нос рукавом, в голове ухало лесным филином. Ступил на земляной пол, поднял светоч перед собой…

По стенам ползут мхи, в середине, в земляном полу – отхожая яма, у стены – нары, а на досках – мятая куча тряпья, в грязных складках прячутся багровые отсветы, перескакивают в мшистые швы сруба, подмигивают искрами в каплях влаги, раскачиваются на бледных корешках, свисающих из потолочных щелей, и давит на выю многопудовая толща земли острожного вала…

«Эй, Степан, – позвал Рычков. – Живой ли?..»

Куча зашевелилась. Косматая голова поднялась над тряпьем, и налитый кровью глаз уставился на Ваську. Второй заплыл гулей, ресницы слиплись грязью, пряди свалявшейся бороденки путались с нитями грубого рядна. Глаз смотрел мутно, узник не подал голоса.

«Слышишь меня? Нет? – Ответа не дождался. – Сказывай, как найти старца Нектария. Где его скит, сколько людишек к нему прибежало. Кому отписаны тарабарские грамотки. Все сказывай…»

В грязной бороде открылась красная щель с обломками зубов, тряпье заколыхалось, в глубине кома заворчало, заклокотало, и утробный хрип вырвался наружу. Рычков шагнул ближе, сторонясь отхожей ямы.

«Смеешься?! На дыбу еще захотел?! Говори, где старика сыскать!»

Ухватил осклизлую рогожу, дернул с хрустом и выпустил тряпье из рук. Узник лежал на животе. Спина, иссеченная батогами, вспухла почерневшими шрамами, с которых Васька отодрал коросты вместе с тряпьем. Белые черви слепо и беспокойно копошились в разодранной плоти. Смрад усилился. Степан вцепился Рычкову в рукав костлявыми пальцами, приподнимаясь. Открытый глаз сверкал отсветами факела.

«Старичка сыскать? – заговорил он расщепленным голосом. – Старичка сыскать? Старичка-лесовичка, хе-хе… Сыщешь, господин, сыщешь… Я научу… и грамотку перескажу…»

Паучьи пальцы мяли рукав Васькиного кафтана и ползли вверх. Грудь и плечи узника запеклись ожогами. Рычков разглядел на едва оструганных досках нар налипшие ошметки мертвой кожи. Отшатнулся, но Степан его не выпустил, с силой потянул к себе…

«Тебе, в душу твою вкладываю слово божеское… Коли пуста душа твоя, омертвела и неживая, как поле мертвых, куда был взят пророк Иезекиль, коли нет там ничего, кроме пыли и праха, упадет слово в мертвую сухую землю и погибнет без всхода, и не будет тебе преображения по слову божескому, ни спасения, ни вознесения. Хладный ветер понесет душу твою по пустыне антихристовым семенем…»

Степан выкрикивал Рычкову в лицо юродивый речитатив, давясь словами и смрадным воздухом и смрадом же дыша асессору в лицо: жарким, горячечным. Со спины осыпались черви и глухо постукивали о нары в паузах, когда кликуша набирал в сожженную грудь воздуха.

«…А коли душа у тебя унавожена благочестием и ищет спасения, орошена слезами страдания и страждет жизни иной, слово божеское даст ростки истины, и окрепнут они и потянутся ввысь, преображая сердце твое, и помыслы, и дела… Укрепят силу твою корни праведные, и никакие соблазны земные и козни диавольские не сподвигнут тебя с пути вознесения к богочеловечеству, устремлений праведных и спасения от Антихриста…»

Мох в щелях сруба зашевелился, с подволока посыпались комочки земли, и раскачивались бледные корни. Рычков упирался, отталкивая от себя юродивого, факел в руке затрясся. Смрад в порубе загустел, стены сжались, словно в колодце, и белый свет в люке померк, лестница исчезла. В черном квадрате вызверились неведомые звезды…

«…а буде так, что слово божеское всходы даст да возьмется их душить терние, то здесь без помощи Нектария не обойтись…»

Васька зарычал и ткнул факелом в распяленный рот. Степан выпустил асессора. Стены отскочили, раздались. Рычков оступился и угодил ногой в выгребную яму. Опрокинулся, ударившись спиной, – лестница! лестница! – уцепился за перекладины, подтянулся и полез спиною наверх, размахивая почти угасшим факелом перед собою, низом…

«В верховьях Колвы-реки Нектарий живет, – неслось из темноты, – у святого озера скит. И путь к нему с первой буквицы начинается. Аз! Аз березовый!.. Слышишь, человече?!..»

Рычков вывалился из погреба, как из проруби выскочил, завалился на спину, и гранатным разрывом рвал голову дикий крик, – «Аз березовый, внимай, Аз!» – пока крышка поруба не придавила завывания с глухим гробовым стуком. Шипел угасший в траве факел…

Васька перевел дух, глотнул чистого воздуха, криво усмехнулся. А ведь и напугал его юродивый, как ни турок, ни швед не пугали. Аз березовый… То ли еще в допросных листах понаписано…

«Нету, господин асессор, тех листов, – сокрушался Пустоватый, моргая крохотными поросячьими глазками. – Приказный подьячий, что при допросах вел записи, спешным порядком по указу воеводы отбыл с последним обозом в Тобольск еще третьего дни. Не то он их с собой прихватил второпях, не то оставил для дознания капитан-командору – как знать? Может, и сам воевода к себе повелел принести… Дык велика ль беда? Кликуша – в узилище. Допытать по новой…»

Не пришлось допытать. Помер Степан. Или не Степан…

«И как это он дух испустил в аккурат после твоей визитации, а? – щурился на Рычкова воевода Баратянский: седой, грузный, с пунцовыми лоснящимися щеками. – Нехорошее что-то в этом вижу, да не в упрек тебе, господин асессор, то будет сказано. Нет, дела этого я не знаю и допросных листов человека Степашки не видел. Мало ли у меня забот? Посадские, купчишки, соляные варницы, караваны, торжища, разбойные людишки окрест, жалобщики и доносчики… Нет, батюшка, в монастырские дела мне лезть не с руки. Кого там святые отцы принимают, о чем беседуют – то дело божеское, духовное. Но коли Феофил кликушествам ходу не дал – значит, и нужды такой нет, а? Как думаешь?! Слухи о ските за Чердынью и старце Нектарии имеют хождение, так оно на то и слухи… По всему Уралу и далее старообрядческие еретники разбежались, бесчестят словом и государя, и порядки, сеют в умах брожение, к гари склоняют малодушных и заблудших… Но, заметь, господин асессор, с проповедями по земле не ходят. Живут в своей ереси тайно и гарь творят, только когда к ним приступают… Что? Берестяные грамотки старца Нектария? Ты их видел? Верно ли в них сказано, что тебе кликуша наговорил? Как теперь проверишь? Вижу, вижу, к чему ты клонишь, только сам посуди, возможно ли, чтобы государев воевода, монашеский верховный чин и воинский начальный человек состояли в некоем сговоре, укрывая невесть чего, да еще и против государя устремленного? В своем ли ты уме, батюшка?! Мне, старику, и слушать про такое невместно, а по здравому рассуждению-то – зачем такой заговор, к чему? От столиц мы далече, делом заняты государевым, для пополнения казны, приращения земель российских. Не по писанному выходит? Экая беда?! Соль, пушнина, руда, таможенные да торговые выгоды куда идут? От то-то… Что?! Народишку убыло? Господь с тобой! Через Соль Камскую тыщи проходят человеков: и на запад, и на восток. Что теперь прикажешь, за каждым розыск чинить?! Нет, господин асессор, твое дело государево, особливое – тебе и розыск. Имеешь охоту на каждое кликушество гишпедицию снаряжать – мешать не стану. Скликай охотников на казацком круге, дощаник бери, дам; и полувзвод солдат. Более не могу, не серчай. Службы-то в Соли Камской, я чай, не убавилось…»

Pulsuz fraqment bitdi.