Смертельная поэзия

Колбовский с безмятежным видом сидел напротив него на койке, застеленной тонким и лишь относительно чистым шерстяным одеялом. Однако его безмятежность была обманчивой. На деле, Феликс Янович страдал. Страдал от творящейся несправедливости, которая в отношении него самого была не менее болезненной, чем в отношении других. И, разумеется, мысль, что его обвиняют в убийстве не какого-либо постороннего человека, а одного из тех, кто был начальнику почты наиболее дорог во всем нынешнем свете, причиняла особо острую боль…

– Если вас не выпустят сегодня же до полудня, я разнесу полицейский участок! – бушевал Кутилин, – Подниму такую бучу, что у Конева усы встанут дыбом! Напишу императору!

– Бросьте, Иван Осипович, – вздохнул Колбовский. – Исправник Конев всего лишь исполнял свой долг. Сделал это, безусловно, с определенным удовольствием – из-за личной неприязни ко мне. Но все же он действовал согласно инструкциям. И никто не может упрекнуть его в обратном.

– Он не имел права производить арест без моего разрешения!

– Но в данных обстоятельствах вы были бы обязаны его дать, – откликнулся Колбовский. – Иначе ваше имя завтра же трепали бы во всех газетах.

Кутилин промолчал, признавая правоту друга.

– Ничего, мы разберемся с этим, – наконец, промычал судебный следователь, хотя по его лицу было видно, что он совершенно пока не представляет, с чем и как придется разбираться.

Феликс Янович поспешил прийти к нему на помощь.

– Я расскажу вам, что нужно сделать, – сказал он. – Не могу быть уверенным, что это поможет. Но по крайней мере, будет шанс.

– Вы о чем? – нахмурился Кутилин.

– Похоже, я все-таки разгадал эту загадку, – сокрушенно вздохнул Колбовский. – Но – увы, слишком поздно. Сейчас у меня связаны руки, чтобы собрать доказательства. Но, возможно, вы успеете. Однако придется действовать тайно… Этот человек очень хитер! Если что-то просочится наружу… Боюсь, вы тоже можете оказаться за одной из этих стен.

И Колбовский выразительно обвел руками окружающее пространства.

*

Последняя неделя мая выдалась в Коломне жаркой не только по погоде, но и по случившимся событиям, которые потрясали город не хуже ночных раскатов грома. Началось все с нашумевшего ареста Феликса Яновича Колбовского, начальника почты. Его обязанности был вынужден взять на себя прибывший со станции Голутвино Веньямин Григорьевич Красноперов, человек маленький, тщедушный и дотошный. И хотя за считанные дни работа почты была восстановлена в прежнем режиме, а все же многие говорили, что при Феликсе Яновиче оно было как-то иначе. Хотя, возможно, людям просто не хватало привычного, всегда немного мечтательного лица Колбовского, украшенного тонкой оправой очков, и звуков его мягкого, чуть приглушенного как и цвета форменного мундира голоса. Новый временный начальник почты не был примечателен ничем, кроме пунктуальности, в которой он тут же стал главным соперником госпожи Сусловой.

Следующим событием стал отъезд господина Муравьева, которого все ожидали, но который, тем не менее, стал неожиданность. Всего несколько дней назад поэт вроде бы чуть оправился от своей утраты и начал выходить в свет. А накануне даже обещал прийти на грядущие именины к городскому голове. Однако же, сославшись на срочные дела, Алексей Васильевич в считанные часы покинул роскошные апартаменты и убыл в Москву. Госпожа Клейменова на все расспросы безмятежно отвечала, что он не намерен возвращаться в ближайшее время. А вот она как раз подумывает о том, что надо бы перебраться в столицу, потому что пасынку пора готовиться в университет. В последние дни мая энергичная вдова даже сама отправилась в Москву присматривать квартиру. Однако после этой поездки все неожиданно изменилось. На очередном званом вечере у госпожи Чусовой, Клейменова заявила, что Москва ей не понравилась – оказалась слишком шумной, пыльной и дорогой. Родная Коломна, мол, милее и приятнее. А потому никаких речей о переезде вдова более не вела. Как и не упоминала господина Муравьева. Дамы, обсудив все у нее за спиной, пришли к закономерному выводу, что роман со столичной знаменитостью закончился крахом. И втайне высказывали сочувствие Клейменовой, которая в расцвете лет оказалась в роли брошенной девицы с разбитым сердцем. Впрочем, по чести сказать, Клейменова ничем не напоминала несчастную влюбленную. Она занималась делами столь же рьяно, сколь обычно, а одевалась также элегантно, избегая любых темных оттенков в туалетах. Наиболее внимательные могли бы заметить, что сразу после возвращения из столицы Клейменова нанесла визит судебному следователю Кутилину. И если туда она зашла, кипя от гнева, то вышла уже спокойной и удовлетворенной. Госпожа Клеймнова явно была не из тех, кто прощает обиды.

Однако вслед за тем последовало событие, которое затмило собой все предыдущие. В середине июня состоялся суд над Феликсом Яновичем Колбовским, на который в качестве свидетеля был вызван и Алексей Васильевич Муравьев.

*

День выдался жарким и почти безветренным, однако, несмотря на это, зал окружного суда был полон. Почти все общество Коломны пожелало присутствовать на столь громком процессе. Дамы усиленно махали веерами, что, впрочем, почти не приносило облегчения. Окружной судья господин Круглов без конца поправлял воротник мантии, словно надеясь таким образом дать себе больше воздуха.

Появление Феликса Яновича сопровождалось ропотом – больше сочувственным, чем возмущенным. Среди коломчан практически не нашлось тех, кто уверовал в виновность начальника почты. Большинство разговоров на эту тему сводились к тому, что, вероятно, в дело закралась какая-то невероятная ошибка.

Правда, за время отсутствия начальника почты поползли слухи о темном и малопонятном прошлом Феликса Яновича, и о его бунтарской польской крови. И кое-кто уже начал сокрушенно качать головой о том, что даже самые светлые люди порой обманывают ожидания.

Однако стоило Феликсу Яновичу снова явиться перед коломенской публикой, как настороженность ушла, сменяясь волной сочувствия. Колбовский изрядно исхудал за прошедшие недели. Его бледная кожа стала еще белее, и весь его вид теперь был такой, словно начальник почты только что вышел из лазарета после долгой лихорадки.

Но, несмотря на внешнюю изможденность, рожденную бессонницей и нехваткой свежего воздуха, Феликс Янович держался на удивление бодро. Прежде чем занять свое место, он поклонился публике, с удивлением отметив среди присутствующих своего вечного мучителя – Аполлинарию Григорьевну. Казалось, отвращение телеграфистки к судебным и полицейским делам должно было удержать ее на изрядном расстоянии от самого зала суда.

Но Колбовский не успел обдумать причины присутствия здесь Сусловой, поскольку начался процесс.

Флегматичный судья Круглов был немного обескуражен тем, что вынужден судить человека, которого нередко приводил собственным детям в пример как образец добропорядочности. И лишь исправник Конев, похоже, не сомневался в виновности подсудимого.

Первым свидетелем стала Авдотья, которая была и понятой при внезапном обыске, произведенном полицией. Кухарка вышла на место свидетеля походкой бойца, идущего на последний бой, а на прокурора Сметанникова смотрела как на врага рода человеческого. Подтвердив то, что колье было найдено в комоде Феликса Яновича, она внезапно заголосила.

– А все одно – чушь собачья это! Вы меня послушайте! Не он это – Христом богом клянусь!

Судья попытался оборвать свидетельницу, но сладить с Авдотьей было не слишком просто. Лишь повышая голос, она продолжала вопить о том, что на Феликса Яновича сделали навет дурные люди, а она у него, поди, десять лет служит, и знает, что за человек. Колбовский хотя и отметил преувеличение срока службы, но был изрядно тронут речью кухарки. Ему казалось, что Авдотья его особо не жалует, и горячность, с которой та поднялась на его защиту, была нежданно приятной.

Авдотью удалось унять только защитнику обвиняемого – господину Ляшко. Он ловко воспользовался паузой и начал спрашивать кухарку о разных особенностях Феликса Яновича, которые должны были свидетельствовать в его пользу.

Опрос прочих свидетелей также показал начальника почты как человека порядного и добросердечного. Невысокий, но проворный Ляшко с деланным недоумением развел руками.

– Как видите, за все время жизни в нашем городе Феликс Янович не замечен ни в чем предосудительном. И, можете ли вы поверить, что после стольки лет безупречной жизни этот уважаемый человек внезапно решается на преступление? И не просто на какой-то мелкий мухлеж, или кражу, а на самое страшное, что мы можем вообразить – душегубство! Может ли вы объяснить подобную метаморфозу?

И хотя вопрос не подразумевал ответа, исправник Конев не удержался.

– Я могу представить! – рявкнул он. – Любой человек хорош, пока случай в руку не подвернется. Не грешил – потому что соблазна не было! Вы знаете, сколько это колье стоит? А?!

И он потряс огромный булыжным кулаком. В зале поднялся шум. Ляшко лишь снисходительно улыбнулся.

Наконец, вызывали самого ожидаемого свидетеля – Алексея Васильевича Муравьева. Он казался утомленным и отрешенным. Но был одет с иголочки – в безукоризненный летний пиджак из василькового полотна, из-под которого выглядывал белый шейный платок. Своей романтической бледностью поэт мог бы соперничать с подсудимым. По залу прошелестел ожидаемый взволнованный шёпот. После разрыва с госпожой Клейменовой Алексей Васильевич не только не утратил очарования в глазах местных дам, но, скорее, обрел его больше. Потому что ничто так не тешит женское сердце, как самая несбыточная надежда.

Изящно поклонившись публике, Муравьев занял место свидетеля. Чуть откашлявшись суховатый и остроносый Сметанников приступил к допросу.

– Скажите, пожалуйста, господин Муравьев, вам знаком этот предмет?

Под гул голосов на сцену впервые явилось злополучное его колье. Зрители старательно вытягивали шеи, чтобы получше рассмотреть предмет, ставший столь неодолимым соблазном. Прокурор держал колье почти также почтительно как Священное Писание. Муравьев сделал вид, что внимательно рассматривает предмет. Затем, горестно вздохну, поэт сказал.

– Да, это оно! Эта проклятая вещь!

На несколько секунд он прикрыл глаза. Публика ответила ему признательными сочувственными всхлипами.

– Расскажите, пожалуйста, что это, – попросил прокурор.

Вздохнув, Муравьев словно нехотя начал.

– Эту побрякушку я купил в ювелирном магазине у господина Фролова для своей невесты – Аглаи Афанасьевна Рукавишниковой. Купил и подарил ей за три дня до… до того, как все это случилось.

– Кому еще было известно о вашем подарке? – уточнил прокурор.

– Насколько знаю, только двум людям, – ответил Муравьев. – Тех, кого к несчастью Аглая Афанасьевна считала ближайшими друзьями. Первый – это друг ее детства Егор Мартынович Бурляк. А второй – вот этот человек!

Впервые за все время Муравьев обернулся к Феликсу Яновичу и в упор посмотрел на него. Публика замерла, ожидая, как отреагирует обвиняемый. Ожидалось, что начальник почты вздрогнет, или побледнеет, или отведет взгляд. Однако же Колбовский не сделал ничего из этого. Он продолжал сидеть и спокойно смотреть на негодующего поэта.

– Откуда вы знаете, что именно эти люди знали про ваш подарок? – продолжал свои вопросы прокурор.

– Аглая Афанасьевна сама рассказала мне, – припомнил Муравьев. – Ей хотелось поделиться радостью хоть с кем-то, а подруг у нее не водилось.

Сметанников, демонстрируя уважение к трагедии свидетеля, закончил расспросы. Наступила очередь адвоката. Невысокий полноватый Арсений Семенович Ляшко на первый взгляд производил впечатление простоватого и заурядного человека. Его маленькие глазки за стеклами очков всегда были немного сонными, и почти в каждом частном разговоре он сокрушался по поводу одышки и колик. Однако гладко зачесанные назад волосы, маленькие идеально ухоженные усики и белоснежные манжеты выдавали в нем педанта. И в своих делах господин Ляшко также был педантичен до крайности – от его взгляда не укрывалась ни одна возможная зацепка, ни одна шероховатость.

Арсения Семеновича, по старому знакомству, уговорил участвовать в этом деле сам Кутилин. Гонорар адвокат запросил немаленький, и Феликс Янович от души надеялся, что он того стоит. Месяц в камере дался тяжело.

С пыхтением Арсений Семенович выбрался с места, вызвав некоторые смешки среди публики.

– Скажите, пожалуйста, господин Муравьев, – начал Ляшко, – можете ли вы рассказать нам о том, что делала ваша невеста с 3 по 5 мая сего года?

– Ну, более или менее, – пожал плечами поэт. – Но, конечно, не до минуты. Мы не давали друг друг детальных отчетов.

– Понимаю, – кивнул Ляшко. – Тем более, вы человек занятой, светский. Насколько знаю, из тех трех дней вы провели с невестой один вечер и еще одно утро?

– Уже не помню точно, – хмыкнул Муравьев. – Какое это имеет значение?

– В этом случае, господа, – защитник развел руками, – вряд ли господин Муравьев точно знает, с кем могла его невеста свидеться за эти три дня. Да, у нее не было подруг. Но она не жила затворницей. Она выходила в свет, встречалась с людьми. И, думаю, как все женщины гордилась подарком жениха.

– Она не кичилась подарками! – возразил Муравьев. – И никуда не ходила.

– Почему вы так уверены? – круглая физиономия Ляшко отразила удивление. – Ну, а как насчет того, что к ней регулярно приходила кухарка Марфа Полушкина? А еще в эти дни ее навещала соседка с дочерью – жена кузнеца Пахомова. Вы знали об этом?

– Нет, – нехотя протянул Муравьев.

– Вы можете допустить, что той же Марфе Полушкиной стало известно о подарке? Прислуга обычно лучше прочих знает о том, что и кому дарят в доме.

– Да, это можно допустить. Но какой смысл? – Муравьев раздражался все больше. – Колье нашли у почтальона! Разве это не ответ на все вопросы?

– О, нет! – Ляшко развел руками. – Разумеется, это серьезная улика. Но одной улики недостаточно, чтобы отправить человека на каторгу. Поверьте, моему опыту.

И он улыбнулся поэту, словно его на самом деле забавляюсь наивностью последнего.

– У вас все, господин адвокат? – поинтересовался судья Круглов.

– Нет, еще не все, – Ляшко сделал паузу, с интересом рассматривая Муравьева, чем вызывал еще большее раздражения поэта.

– Так спрашивайте! – выкрикнул тот.

– Конечно, – Ляшко продолжил. – Скажите, пожалуйста, господин Муравьев, а где вы были вечером в часы убийства вашей невесты?

В зале раздался ропот. Прокурор поднялся с места, намереваясь что-то возразить, но защитник опередил его.

– Да-да, конечно, я знаком с материалами дела. Но все же прошу вас ответить еще раз.

– Хорошо, – Муравьев постарался взять себя в руки, – я был в гостях у госпожи Клейменовой. И ушел оттуда уже за полночь, ближе к часу ночи.

– Замечательно, – кивнул Ляшко, – тогда у меня следующий вопрос. Зачем вы обманули следствие? Мы же с вами прекрасно знаем, что вы не были у госпожи Клейменовой в тот вечер. И где вы были – ей совершенно неизвестно.

Зал взорвался шумом. Столь невероятные и неожиданные слова защитника сорвали крышку с подспудно кипящего котла. Крики изумления, возмущения, протеста разрывали воздух. Но Феликс Янович не слушал их – лишь внимательно вглядывался в лицо Муравьева. Надо было отдать должное поэту – он умело владел собой. Однако в первые секунды его черты все же исказились от гнева. Но Муравьев тут же справился с бурным чувством, и лицо поэта отражало теперь только легкую печальную досаду. Он не пытался опровергнуть слова защитника, чьи глаза уже не казались сонными и пристально наблюдали за свидетелем – как глаза затаившегося хищника. Феликс Янович нашел взглядом Кутилина – тот с довольным видом потирал усы, сидя в рядах свидетелей.

Когда судья, наконец, утихомирил публику, Ляшко повторил вопрос.

– Итак, господин Муравьев, как вы объясните этот факт?

– Никак! – Муравьев дернул подбородком. – Я по-прежнему утверждаю, что был в тот вечер у госпожи Клейменовой. И пусть это она объяснит, почему переменила показания.

– Да, хотелось бы выслушать госпожу Клейменову, – поддержал судья.

– Она здесь, – поклонился защитник. – Разрешите вызывать?

Госпожа Клейменова прошла к свидетельскому месту с высоко поднятой головой, даже не поведя взглядом в сторону отступившего Муравьева. Выглядела она великолепно: строгое без излишеств темно-зеленое платье подчеркивало стройность и безукоризненную осанку, которая достигается лишь годами в корсете или у бального станка. Белизну длинной стройной шея подчеркивала тонкая золотая цепочка, а роскошные, еще не тронутые сединой каштановые волосы были убраны в пышный узел. Ее нельзя было называть красавицей, но точно также нельзя было ей не любоваться. Клейменова держалась с тем уверенным достоинством, которое дают женщине только финансовая независимость и природная красота, или хотя бы одно из двух.

– Сударыня, не могли бы вы нам рассказать, где был Алексей Васильевич Муравьев вечером пятого мая? – обратился к ней Ляшко.

Публика замерла – даже веера дам перестали шуршать.

– Не имею ни малейшего представления об этом, – спокойно сказала Клейменова. – Я не видела Алексея Васильевича с полудня пятого мая и до вечера шестого мая. Мы вместе позавтракали, а после я уехала на завод по делам. И встретились мы только на следующий день, когда у меня были гости.

– Почему же ранее вы говорили, что Муравьев провел весь вечер у вас и ушел только за полночь.

– Потому что он сам попросил меня об этом, – четко ответила Клейменова.

Новая волна гула прокатилась по залу, но судья прервал ее резким окриком.

– Послушайте, сударыня, вы понимаете, что лжесвидетельство – это преступление?! – судья Круглов явно был зол не на шутку. Подобные сюрпризы прямо в ходе слушаний сбивали с толку и мешали ясно мыслить.

– Знаю, – Клейменова вздохнула. – Но я была влюблена в этого человека. И на многое готова ради него. Он просил спасти его, обеспечить ему алиби…

– Ложь!

Это было сказано негромко, но четко. Не удержавшись, Клейменова оглянулась и наткнулась на ледяной презрительный взгляд поэта.

– Ложь ревнивой женщины! – повторил он.

– Господин Муравьев, не мешайте допросу свидетельницы! – рявкнул судья, теряя терпение.

– Прошу прощения, господин судья, – поэт встал и поклонился. – Но слушать это – выше моих сил. Я могу все объяснить. Это всего лишь месть с ее стороны. Месть отвергнутой женщины! Я не смог ответить на ее чувства, и теперь она хочет уничтожить меня. И ради этого даже не боится менять собственные показания!

– Вот теперь я вижу, кто ты такой! – выкрикнула Клейменова, утратив спокойствие. – Раньше я была уверена, что ты невиновен. И поэтому согласилась солгать. А теперь думаю, что ты ее и убил! И колье это!

Свидетельница снова обернулась к судье.

– Он для меня это колье купил! Чтобы мне подарить! Он обещал его мне, а не этой простушке! Она брильянты не носила даже!

После этих слов начался хаос, и о бедном подсудимом все позабыли. Прокурор Сметанников сидел растерянный, пытаясь понять – имеет ли смысл возвращаться к прерванному процессу.

Однако сюрпризы защитника на этом не закончились. Когда, чуть утихомирившись, публика с удвоенным интересом приготовилась внимать дальше, Ляшко попросил вызывать еще одну свидетельницу. Ею оказалась плотная женщина средних лет с грубоватым рублеными лицом, сутулой спиной и подслеповатым взглядом, говорящем о часах работы при свечах. Машинально отметив все это, Феликс Янович сделал вывод, что перед ним – стремительно теряющая здоровье белошвейка. Так и оказалось. Свидетельница назвалась Клавдией Ефимовой, швеей, проживающей на Спасской улице.

– Скажите, пожалуйста, Клавдия Ивановна, когда вы последний раз видели Аглаю Афанасьевну Рукавишникову? – ласковым голосом спросил Ляшко.

– А вот аккурат в тот самый вечер – упокой господи ее душу! – Клавдия Ивановна размашисто перекрестилась.

– Уточните, пожалуйста, в какой именно вечер? – попросил адвокат.

– Тогда, когда она богу душу отдала, – нехотя ответила свидетельница, всячески избегая слова смерть.

Публика снова зашумела. Процесс все больше напоминал увлекательный спектакль с неожиданной развязкой.

– Расскажите, пожалуйста, как прошла ваша встреча: что вы делали, о чем говорили, кого видели, – предложил Ляшко, даже не оглядываясь на побледневшего от возмущения обвинителя.

Ефимова чуть подумала и степенно начала.

– Я пришла к шести часам – как уговорено было. Про жилет поговорить. Она мне свадебный жилет для жениха заказала. Вроде как в подарок. И я принесла тесьму разную, чтобы выбрать для канта. Пуговки опять же, нитки.

– Вы всегда приходите к клиенткам на дом? – уточнил Ляшко.

– А это кому как удобно, – пожала плечами швея. – Ну, так вот, пришла я к шести. Все оговорили. Тесьму она выбрала серебряную, такую франтоватую. Если жених красавчиек – ему в самый раз. Я так и сказала. Потом пуговки тоже выбрала в тон, с ракушками…

– Попрошу вас без таких подробностей, – почти взмолился судья. – Сколько времени вы у нее провели? Видели кого-то рядом с домом?

Клавдия снова подумала.

– Пробыла там с час где-то. А когда выходила, то на крыльце ее жениха и встретила. В дверях столкнулись.

– Я протестую! – прокурор сорвался с места. – Это просто заговор против свидетеля!

Но судья, заинтригованный не меньше, чем вся публика, отмахнулся от возражений.

– Так вы говорите, что встретили вот этого человека? – голос Ляшко звучал так, словно он только что выпил стакан чая с сахаром.

Клавдия глянула на Муравьева и кивнула.

– Да, вроде его.

– Так вроде или точно его?

Клавдия вздохнула.

– Вы меня простите, господа. Точно не скажу. Я вижу-то сейчас совсем плохо. И в лицо-то незнакомому господину не стала вглядываться. Но – похож на него. Вот сюртук такой модный, двубортный был. И шляпа с узкими полями. И ростом чуть меня выше. Это я точно помню.

– А почему тогда вы уверенно сказали, что это был жених Аглаи Афанасьевны? – раздраженно спросил судья.

– А кто еще? – Клавдия, похоже, удивилась вопросу. – Какой еще господин к ней ходить будет? А тут – мужчина, приличный, молодой. Жених – больше некому.

Прямота ее логики так впечатлила судью, что он тут же перевел глаза на Муравьева и спросил.

– И что вы на это скажете? Вы приходили в тот вечер к Рукавишниковой?

– Нет, – Муравьев встал с гордым и трагичным видом. – Эта женщина либо ошибается, либо лжет. Подозреваю, что госпожа Клейменова просто подкупила ее, чтобы погубить меня.

– Как вы смеете?! – госпожа Клейменова задыхалась от возмущения.

– Да, похоже, что он, – невозмутимо сказала Клавдия, рассматривая фигуру поэта прищуренным взглядом.

– Господин Муравьев, к сожалению, нам придется задержать вас, – судья покачал головой, демонстрируя, что это решение его нисколько не радует. – До выяснения дальнейших обстоятельства.

– На каком основании? – дерзко спросил Муравьев.

– Против вас высказалось уже два свидетеля, – с сожалением сказал судья, – Вам предъявляется обвинение в убийстве вашей невесты – Аглаи Афанасьевны Рукавишниковой.

Однако не успел судья отдать приказ о задержании, как зал прорезал отчаянный хмельной крик.

– Это не он! Не он! Я! Я убил!

Павел Александрович Струев с лицом, покрытым алыми пятнами и высохшими следами слез, стоял в проходе. Его модный бежевый галстук сбился на бок. Шляпу юноша снял и сейчас машинально комкал в руках так, что директор гимназии Чусов, известный франт, болезненно поморщился. Шляпа после такой экзекуции будет, несомненно, погублена. Но Струеву не было до этого дела. Он выглядел измученным и даже больным, а голос его прерывался, выдавая сдерживаемые рыдания.

– Я убил эту дуру! И швея видела меня! Она просто слепая – перепутала.

Судья, окончательно взбешенный таким количеством новых фактов, наконец нашел в себе силы закончить заседание – до прояснение всех обстоятельства. Павел Струев был взят под стражу прямо в зале суда.

*

Дальнейшие события набирали оборот как снежный ком. Судья официально дал поручение судебному следователю господину Кутилину выяснить все новые обстоятельства дела. Павел Струев был размещен в уездной тюрьме – в той же камере, где недавно содержался Феликс Янович. Сам Колбовский после показаний Струева был отпущен и оправдан со всех сторон. Множество горожан охотно увидели в начальнике почты жертву злобного мошенничества. Господин Муравьев получил предписание не покидать Коломну до окончания нового витка следствия и снова поселился в апартаментах Кольцова. Госпожа Клейменова охотно отвечала на вопросы журналистов, не скупясь на краски, особенно черные.

Несмотря на горячий шоколад, заботливо приготовленный Авдотьей, несмотря на теплую и свежую постель, Феликсу Яновичу в ту первую ночь дома не спалось. Мозг лихорадило от непонимания происходящего – все предыдущие версии рассыпались в прах: Колбовский чувствовал себя в логическом тупике. Словно все дороги, начертанные на карте и совершенно ясные, внезапно привели совершенно по другому адресу.

В своем удивлении Феликс Янович отнюдь не был одинок. Очень многие коломчане лишь пожимали плечами, говоря о Струеве. Он был слишком мил, чтобы представить его алчным злодеем. Но при этом – не настолько байроничен, чтобы увидеть в нем трагического героя, совершающего отчаянный поступок на почве страстей. Все ждали объяснений самого юноши, и те стали известны уже на следующий день.

Как рассказал Кутилин, Павел Александрович, несмотря на нервозность, сумел изложить историю достаточно связано и обоснованно.

По его словам, он изначально считал, что брак блистательного Муравьева с глупой и невзрачной девицей Рукавишниковой – страшная ошибка, которая может погубить блестящее будущее поэта.

– Это был порыв с его стороны, он пожалел ее, – объяснял Струев. – У него бывают такие порывы. Эта женщина показалась ему удивительно романтичной, необычной… не такой как все эти столичные профурсетки, которые обожали его.

– Да-да, понятно, – кивал Кутилин, хотя подобные мотивы для женитьбы казались ему абсолютно безумными.

– Я хотел спасти его от этого брака! – отчаянно говорил Струев, заламывая руки.

– И ради этого убили?! – даже полицейский секретарь, который вел запись допроса, не смог смолчать.

– Я не хотел… не собирался, – Струев вздохнул. – Я пригласил ее поговорить. Хотел убедить расторгнуть помолвку. А потом… мы повздорили, она начала кричать на меня. А я был пьян. Это вышло случайно….

– Но следы вы начали заметать не случайно? – уточнил Кутилин.

– Нет, – Струев обреченно повесил голову. – Я понял, что натворил. Вытащил ее украшения и выбросил в реку. Хотел, чтобы подумали на воров.

– А колье господину Колбовскому тоже вы подкинули?

– Да, – покаянно признавался Струев. – Он начал досаждать Алексею Васильевичу, обвинял его бог знает в чем. Я пришел в ярость. Подумал – пусть он тоже побывает в шкуре невинно обвиненного!

По словам Струева, колье он тоже взял в доме Рукавишниковой, но выбрасывать не стал, а спрятал – на всякий случай. Продавать драгоценность невольный убийца не собирался, а хотел вернуть покровителю, если придет удобный случай. Или – пожертвовать на богоугодные дела, чтобы хоть как-то замолить свое преступление.

– Но я бога не боюсь, – качал он головой, – я делал это только из любви. Из любви – не грех! Нельзя такому человеку как Алексей Васильевич губить жизнь в браке. Его супруга должна быть блестящей женщиной во всех отношениях. Музой, что будет вдохновлять его. Той, что подарит ему крылья для новых поэтических вершин!

Кутилин еле сдерживался, слушая этот восторженный бред опрометчивого юнца.

Показания Струева подтвердились разными лицами. Помимо швеи Ефимовой, нашлись свидетели того, как во хмелю Струев сокрушался из-за того, что величайший русский поэт – не меньше, чем второй после Александра Сергеевича – губит жизнь ужасным мезальянсом. Да, и сам Колбовский припомнил их разговор у порога храма, во время отпевания Рукавишниковой.

Дело близилось к закрытию, однако спокойный и степенный город лихорадило от постоянно сменяющихся версий преступления. Убийство и само по себе было событием достаточной мощи, чтобы нарушить привычное течение жизни самое меньшее на неделю. Но здесь же злодеяние стало лишь началом цепочки загадочных ситуаций, о которых даже сама Олимпиада Гавриловна опасалась выносить однозначное суждение. Хотя, по ее твердому убеждению, она великолепно разбиралась в людях, и никогда не ошибалась в первых суждениях – рано или поздно человек их оправдывал.

– Но тут даже не знаю, что сказать, – госпожа Самсонова разводила руками, признаваясь своей приятельнице госпоже Чусовой.

А подобное признание было почти неприличным для любой дамы светского общества, а тем паче – для супруги городского головы.

Эти дни были особенно мучительными для Феликса Яновича, несмотря на полное оправдание и возвращение на службу. Во-первых, он чувствовал, что прежняя тихая жизнь осталась в безвозвратном прошлом. К его скромной персоне было обращено в разы больше внимания, чем когда-либо было для Колбовского приятно. После второго служебного дня Феликсу Яновичу уже начало мерещиться, что от многочисленных сочувственных и любопытных взглядов его кожа начинает зудеть так, словно он вывалялся в зарослях крапивы. Колбовский даже малодушно подумывал о больничном бюллетене, чтобы посидеть несколько дней в одиночестве и тишине. Но ледяное презрение Аполлинарии Григорьевны, которая не могла ему простить даже вынужденного отсутствия из-за ареста, делало перспективу отдыха безрадостной.

Временный заместитель коломенского почтмейстера Красноперов, прощаясь с ним, пожал руку и от души сказал.

– А вы, господин Колбовский, очень великодушный человек.

На вопрос – на каком же основании сделан такой вывод, без обиняков пояснил.

– Вы до сих не уволили эту особу! Право, не понимаю, как вам хватило на это сил!

В ответ Феликс Янович смог пробормотать лишь что-то невразумительное, поскольку распространяться о праве человека на самовыражение в данной ситуации было явно излишним.

И теперь Колбовский чувствовал, что его душа каждый день перемалывается между двух жерновов. С одной стороны, Аполлинария Григорьевна, встречала его студеными как январский ветер взглядами, а ее красноречивое молчание было еще более выразительным, чем любые речи. С другой стороны, все дамы Коломны, с которыми начальнику почты приходилось сталкиваться, спешили сообщить, что никогда не сомневались в его невиновности. Мужчины говорили обычно тоже самое, но чуть менее красочно, за исключением господина Чусова, которые славился красноречием еще большим, чем его супруга.

Это утешало бы его самолюбие, не будь поток этих слов слишком уж обильным и красочным для того, чтобы звучать искренне. Феликс Янович обычно тонко чувствовал фальшь, и ему становилось неловко за окружающих. Способность испытывать стыд за чужую ложь была еще одной мучительной чертой его характера – совершенно непостижимый для того же Кутилина. Тот над чужими слабостями лишь потешался, признавая право других высмеивать его собственные огрехи.