Kitabı oxu: «За рекой Смородиной. Стихи»

Şrift:

Долгарева Анна, Родня

В её фамилии слышится и гарь, и горе.

И даже промельк Огарёва – был такой мятущийся поэт с обострённым чувством справедливости.

Как Аня.

В её фамилии – долг, рёв, вар, вера.

Она словно бы изначально приговорена к войне.

Ещё в её фамилии – гора и дол. Помните зачин русской сказки: «…по горам, по долам»? В советской песне это обратилось в строчку «по долинам и по взгорьям».

Так изначально была зашифрована будущая страсть ещё довоенной Ани – путешествовать автостопом. И здесь же, конечно, притаилась её будущая судьба военкора, участницы новой гражданской, может быть, самого известного женского военкора всей донбасской войны.

Она, и это очевидно всем разумным людям, стала этой войны символом – слава Богу, что живым: так случается крайне редко, а здесь случилось.

Счастье.

Анна Долгарева – мой поэт, но она даже больше, чем мой поэт.

Она словно бы моя родственница, скажем, сестра: словно мы воспитывались в одном доме. Под одними иконами и под одними знамёнами. Дети южных окраин Руси-России. Последыши советской страны.

Росли мы вроде бы каждый в своей компании – я в мальчиковой, она в девочкиной (взрослея, компаниями менялись), но, когда выросли, вдруг поняли, что унаследованные нами уроки – общие.

У нас общая понятийная система и один алфавит.

Я никогда не пугаюсь её интервью, как иной раз случается с другими тоже дорогими мне литераторами: вдруг она скажет что-то такое, чему я огорчусь – например, обругает поэта, которого я люблю, или проклянёт вождя, который мне дорог.

Не скажет. Не проклянёт.

Мы же из одной природы, из одного рода.

Я её, как всякую сестру, жалею и, не мешая ей жить, как ей хочется (а хочется ей – с фронта на фронт и по дороге спасать всех котов и кошек) – берегу её, как умею, хотя бы в своём сердце.

Она, конечно, как всякая славная сестра, кажется мне порой беспутной, порой взбалмошной – ну а чего мы хотим? Чтоб она была путёвой и умиротворённой? И писала такие стихи при этом? Такие стихи в умиротворении и на выверенных путях – не пишутся.

Такие пишутся – когда вся жизнь идёт поперёк прямого пути.

И вот ты смотришь с тоской ей вослед, как она снова двинулась поперёк всех дорог: где автостопом, где на военной машине, со спутанными русыми волосами на ветру, а где через овраг, вся в репейниках уже… но в итоге Аня всякий раз всё равно оказывалась там, где надо.

Там, где саднило у этой, самой ненаглядной нашей русской земли, там, где мяукал котейка-потеряшка, там, где был бой, а потом было солнце.

И солнце это было – Аня, Анечка, Анна, пришедшая надолго.

Знак укоренённости в русском времени, конечно же, тоже в её имени есть. Она – издалека и надолго, она – Долгарева.

Сколько бы её ни корили, чего бы ни вменяли ей в вину (а вменяют на самом деле всегда – талант, и добрую славу ещё, и восхищение читателей, и любовь всех её донбасских однополчан) – у неё настолько очевидное место в русской поэзии, что теперь уже и спорить на эту тему лень.

У неё место, говорю, не на сегодняшней поляне, а в русской поэзии вообще.

Я нарочно не процитировал здесь ни одной её строки.

Вы сами вправе убедиться, что в том языке, где была Ярославна и была другая Анна – есть нерушимый отпечаток и её, долгаревского, голоса.

Захар Прилепин

Невыдуманная история одной военной корреспондентки

«Если бы две недели назад…»

Если бы две недели назад
случайный осколок прилетел
                           в мою рыжую голову
в посёлке шахты Трудовская (ДНР)
или на позициях ЛНР
                           под Славяносербском,
моя этическая позиция
осталась бы безукоризненной.
Быть на стороне слабого —
так нас учили буквари,
так нас учили мама и папа
и вся великая русская литература.
Семь лет я была с теми, кого бомбили,
семь лет я воевала за них с целым миром
и особенно с собственными штабными.
Как же мне не остаться с ними?
Я родилась и выросла в Харькове,
я не разговариваю с собственным братом
                           с 2014 года.

Я даже родителей прошу не упоминать
                           его в разговорах.
Я – с теми, кого бомбили.
Мой брат – с теми, кто их бомбил.

Так вот будет: я приеду
                 с походным рюкзаком на плечах,
пройду по двору, где семь лет не была,
где не надеялась уже побывать при жизни,
сяду на лавочку перед окнами,
из которых будет пахнуть
                           жареной картошкой,
и сердце моё станет огромным и жарким.
И разорвётся.

«На границе с зоной боевых действий…»

На границе с зоной боевых действий,
рядом с танками, самыми могучими
                          в мире,
я сижу на съёмной квартире,
я считаю: «Раз – и два – и
                          три – и четыре»,
песня, лейся, да знамя, взвейся.
Я думаю про девочку, инвалида из Киева,
она написала: «Ты мне сегодня снилась,
я жду тебя в гости».
Я помню, как льётся кровь,
          отрываются ноги, ломаются кости,

эта память мне всё нутро выела.
Я видела это под Луганском
               и под Донецком в степи рыжей.
Я думаю: «Выживите».

Я молюсь за русского офицера,
за украинского призывника.
Эта хрупкая моя вера
никого не спасла пока.

Я сижу, прижавшись спиной к батарее.
Пусть всё закончится побыстрее.

Выключается свет.
Ночь будет чудищ полна.
Но права моя страна или нет —
это моя страна.

«Выживи, мама, мама моя Россия»

Выживи, мама, мама моя Россия,
Выживи, папа, папа мой город сивый.
Жили, дружили, пили да не тужили.
Выживи, Тоха, с которым мы вместе жили.

В две тыщи десятом жизнь дала трещину —
Я из Харькова в Киев переехала, на Троещину.
Так пила, что заработала панкреатит.
Самолёт, самолёт, посмотри, летит.

В двенадцатом уехала в Питер,
В пятнадцатом сделалась невъездной.
Что происходит этой ранней весной?
Хлеб на столах – это мы-то жали и сеяли.
Выживи, мама, мама моя Расея.

Эх, наступает ночь, тревожное небо.
Как там белая хата, садок вышнэвый?
Кто меня предал-продал властям Украйны —
Не умирай, падла, не умирай-на.

Братцы да сестры, сгоревшее поколение,
Кто там вместо Бандеры вешает Ленина?
Ночь наступает, времени очень мало.
Выживи, мама, Русь моя мама, мама.

«Люблю тебя…»

Люблю тебя
Люблю тебя
Береги себя
Давно не писала так часто
Знакомым и незнакомым
Не выходи из комнаты не совершай ошибку
Собери документы
Заряди телефон и пауэрбанки
Если уезжаешь то не бросай кота
Люблю тебя
Люблю тебя

Пусть выживут друг и враг
Те кто пишет «мы вас ждём —
Аничку и Россию»
Те кто пишет «умри ватная дрянь
Никакая ты нам не Аничка
Русский ты оккупант»

Пусть выживут

Ночь
подбитой техники больше не видно
Я русская
И мне за это не стыдно

«Что-то горчит под ложечкой да щекочется…»

Что-то горчит под ложечкой да щекочется.
Степь, не кончается степь, никогда не кончится.
Русская степь, небеса, украинская степь —
Жизнь-то прожить, да их перейти не успеть.

Русская степь в украинскую перейдёт,
Водка, горилка, сало, глубинный народ.
Помнишь, тут были, пили, друг друга любили,
На солнце сгорели, домой добрались еле-еле?

Русские степи, комок перекати-поля,
И камуфляж у нас разных цветов, но до боли
Помню большие звёзды в степи под Херсоном,
На окружной, над городом мирным, сонным.

«В Харькове…»

В Харькове
я росла.
В Харькове мы играли:
в мушкетёров,
в Робина Гуда,
в уличные бои.

Кричат сирены, их голоса из стали
взрезают улицы, парки, дворы мои.

Детство моё
никогда уже не настанет.
Город моего детства превращается в Готэм.
– Я буду русских встречать с цветами,
– Я буду русских встречать с пулемётом.

Кем я вернусь в этот город?
Через какие пройду горнила?
Триколор у меня на груди —
мишень для бывшей подружки.

По нашим старым кафешкам стреляют пушки.
Я любила играть в войнушку, очень любила.
Я никогда не вернусь с этой войнушки.

«Первого марта, на шестой день войны…»

Первого марта, на шестой день войны,
В одном одесском дворе расстреляли кошек.
Наверное, сдали нервы.

Да, у многих сдают нервы.
Может, кошки мяукали с рязанским акцентом
Или сидели не на бордюре, а на поребрике,
Но их расстреляли.

– Рыжего, – говорит, —
мы хотели домой забрать, но не успели.
Серая Жопь носила котят.
Дин был маленький,
Я хоронила его в своём платке.

В этом месте я,
Видевшая
столько человеческих трупов,
Что хватит на деревенское кладбище,
Спряталась под одеяло.
Накрылась им с головой
и долго повторяла:
«Теперь я живу в этом домике».

«бессмысленно заклиная остаться людьми…»

бессмысленно заклиная остаться людьми,
в крайнем случае становясь котом,
но не прочим зверем,
я
сшиваю
раздробленный
мир —
нет ничего кровавее и грязнее.

но я тут буду стоять со своими стихами, ныть
о гуманизме посреди городов выжженных.
в шесть часов вечера после войны
я не выживу.

я утверждаю, что значат что-то слова,
я утверждаю, что значит что-то любовь.
русская моя рыжая голова,
русская моя красная кровь.
вот такая, блин, музыка, такая война,
делу – время, потерям – счёт.
слушай, ну если хочешь – меня проклинай,
только меня, а не кого-то ещё.

«А помните, были девочки-фигуристки?»

А помните, были девочки-фигуристки?
Помните, как они надо льдом взлетали?
А потом применили летальное.
По Донецку, Горловке, Харькову,
От людей – окровавленные огрызки,
И вороны каркают.

А девочки танцевали,
Выгибались руки в идеальном овале,
Земля отзывала своё притяжение.
А потом побагровела и порыжела,
И ничего не значат теперь эти танцы.
И мои стихи ничего не значат,
Раз никого не спасли.
Говорю: «Останься в живых, останься,
Как же я буду иначе
Среди искалеченной этой земли».

В трубке гудки
Связь пытаются выловить.

Но ведь танцевали же.
Танцевали?
Было ведь?

«В три часа ночи…»

В три часа ночи,
Сидя в зелёной машине
С «никоном» и блокнотом,
Стукаясь головой о дверь,
Я вспомнила пазик
В Кировске, ЛНР.
Это была запасная машина на штабе,
Ровно так же тряслась на ухабах.

Ещё я вспомнила,
Как летней ночью ехала с Лёшей Добрым,
Комбатом «Призрака»,
На «Ниве» через летнюю степь во тьме.
Гремели прилёты, стрекотали сверчки,
Лёша включил музыку из аниме.
Я тогда была моложе,
Наверное, лет на двести.

Мы воевали
Против армии.
С говном и ветками.
Нас убивали,
А в штабе запрещали ответку.
Было совершенно понятно,
что правда за нами,
Хоть нас и мало.

Лёшу, кстати, похоронили в Алчевске.
Я не была у него на могиле.
Я вообще не хожу на могилы —
Как-то их многовато стало.
И вот сейчас,
Когда линия фронта
Легла прямо через меня,
Я поняла, что чувствовала Ева,
Рай на яблоко обменяв.

И я пишу людям,
которых знаю давно и недавно,
Телеграфные строчки:

Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Не умри, пожалуйста.
Не сегодня.
Не этой ночью.

«Схерали, говорит, они герои…»

Схерали, говорит, они герои,
Они ж там – из окопа не успели.
А это я захлёбываюсь кровью
Чужой, чужой захлёбываюсь кровью,
И бьёт арта по дышащей по цели.

Холодный март, бессмысленная высь.
Вот имена – пожалуйста, молись.

Я здесь не женщина, я фотоаппарат,
Я диктофон, я камера, я память,
Я не умею ничего исправить,
Но я фиксирую: вот так они стоят

Ещё живые, а потом не очень.
Я не рожу зеленоглазых дочек.
Когда пожар – звоните ноль один.
Поднимет трубку нерождённый сын.

Вы там держитесь, но спасенья нету.
Летят, летят крылатые ракеты.

Мы смерть, мы град, мы рождены для боя,
Мы станем чернозёмом, перегноем
И птицами в весенней тишине.
Схерали, говорит, они герои.
Чего ревёшь, не плачь, ты на войне.

«Расскажи мне, расскажи…»

Расскажи мне, расскажи
сказку, больше не могу.
Это человек лежит,
расцветая на снегу.

Это красным он зацвёл,
как цветок, на остановке,
Расскажи мне про котёл
(впрочем, лучше про котов)
и про новые винтовки.

По реке плывёт топор, прямо до Чугуева.
Ну и пусть себе плывёт он в эвакуацию.

Абрикосы зацвели
рано, не дождавшись марта,
и огонь горит на картах
и на кожице земли.

О земля, сыра постель,
вот мужик; орёт сирена,
но стоит он на коленях
посреди трамвайных линий,
и пытается он сына
собирать из запчастей.
Эх, на небе порадей!
По реке плывёт топор, прямо до Чугуева.
Ну и пусть себе плывёт, может,
он за мир вообще.

Города падут во тьму,
на ветру дрожит осина.
Собирай же, дядя, сына
по Донецку по всему.

Он восстанет и пойдёт,
он за нас на небе спросит.
Будет лето, будет осень,
как-то выживет народ.

Собери его, родной,
пусть за нас – за грешных, гадких
он заступится украдкой.
Мама, мама, я в порядке.
Мама, это не со мной.

«и говорит упавшая ракета…»

и говорит упавшая ракета
на улицу героев сталинграда
нет у меня ни памяти ни света
нет для меня чистилища и ада
я сделана хорошим человеком
вне нации и времени и века

не выходи из дома из постели
лежи в развалинах как хрен на блюде
у мёртвых нет ни имени ни цели
и даже пышных похорон не будет
летят летят крылатые качели

мы рождены чтоб сказку сделать бредом
предсмертным бредом окаянных дней
летит летит крылатая ракета
и нет национальности у ней

«А ты что такой умный…»

А ты что такой умный,
как будто бы знаешь точно,
стоит ли умирать,
стоит оно того?
Слушай, не надо лозунгов,
и так-то тошно.
Я-то?
Да я об этом совсем ничего.

Нет, я не знаю.
И ты не знаешь.
Разве о том, что ордена удостоят.
Может, в газете ещё пропишут и пустят слухи.
А если хочешь знать,
стоит ли,
стоит? —
то вот спроси у Андрюхи.

А Андрюха ходит по яблоневому саду,
на ветру струится ковыль.
А Андрюха смеётся, ему ничего не надо,
на лице у него пыль,
голова у него в цвету, в цветах.
Голова у него в кустах.

И роса на яблоках, и в каплях солнце,
у заката лицо огнево.
А Андрюха оборачивается и смеётся:
ничего не знаю, мол, ничего.

Может, и хотел бы что-то ответить,
но становится темнота,
налетает, уносит его ветер
за чёрные леса, за далёкие города,
и ничего он не скажет тебе
никогда.

«и исчезают яблони, и становится тишина…»

и исчезают яблони, и становится тишина,
и только горит костёр,
а ты иди, раздвигая мрак, ничего не знай,
до далёких морей, до высоких гор.

Там, у дороги, в лесополосе,
упадёшь, уставившись в темноту.
И когда-нибудь будет радость, и солнце в росе,
и яблони во цвету.

«И если чума, и если война…»

И если чума, и если война,
И если горящий куст,
И если в крови и пепле страна —
Не я от неё отрекусь.

Лол, нам в перспективе обещан рай,
Но все чиновники врут.
Но как я русский есть самурай,
То я остаюсь тут.

И вспашет «Градом» землю весна,
И кровь побежит в ручьях.
Но если рухнет моя страна —
В обломках погибну я.

«Хорошо, что я никогда не хотела детей…»

Хорошо, что я никогда не хотела детей,
А то посмотри – бежит он на небеса,
Дева Мария усыновит, укроет его теплей,
Погладит по опалённым его волосам.

А он бежит, а мне-то всё кажется: мой.
Потом облегчённо вздыхаю: я ж пустоцвет.
Сердце моё перепахано этой войной.
Уже почти не болит, словно его и нет.

«Мне сорок, я в Харькове нынче убит…»

Мне сорок, я в Харькове нынче убит,
Разъят и не собран, и вплавлен в гранит,
И не было больше меня.
Скажите жене – осторожно: гремит,
И снова додали огня.

Я был из Донецка, мне семьдесят пять,
И мало кто будет меня вспоминать,
Чего там меня вспоминать!
Осталась продавленной дома кровать,
К жене подхоронит зять.

Я сын твой и внук под Луганском, и мой
Начертанный путь, предрешённый не мной, —
Врасти в эту землю и лечь.
Я сплю и не помню я свой позывной,
И спит автомат у меня под щекой,
Смертельный, как русская речь.

«И приходят они…»

И приходят они
                 из жёлтого невыносимого света,

Открывают тушёнку,
                 стол застилают газетой,

Пьют они под свечами каштанов,
                 под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы,
                 тоже новенькой да зелёной.
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся
                 с войны с друзьями,
Пусть же будет им нынче тепло
                 и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан молодой,
                 четвёртым,
и неуставные сапоги у него,
                 и форма потёртая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе,
                 меня тоже вчера убили».