Kitabı oxu: «Кевларовый век»

Şrift:

* * *

Кевларовое небо,
кевларовое море,
кевларовая зелень,
кевларовый верблюд.
Кевларовые мамы
кевларовым ребятам
кевларовые песни
кевларово поют.

Он уезжает или приезжает?

Он уезжает или приезжает?
Она его на поезд провожает
и слёз не льёт, и не дрожит губой.
Я знаю, что её зовут Любовь.
А как его? Да как вообще угодно…
Любое имя из имён народных
он сменит на два слога позывных
и умирать пойдёт за семерых.
Ну что ты, в самом деле, – он не сгинет!
Скажи мне (я молиться стану) имя:
по позывным Господь не разберёт.
Молись за всех, за весь большой народ.
И за неё молись, пускай дождётся
дончанина, самарца, новгородца,
читинца, москвича и петербуржца —
поэта, музыканта, вольнодумца.
Пускай дождётся. Ждать она умеет.
И доживут они до юбилея,
чтоб никогда не вспомнить при потомках
ни этот день, ни поезд, ни котомку.
А будут помнить что? Как в век кевлара
она его собою прикрывала —
живою плотью крепкую броню.
Словами: «Милый, я тебя люблю».

Что ни дом, то короб пустой

Что ни дом, то короб пустой,
что ни слово, то сух язык, —
эта боль посильней зубной.
Бог, как опытный ростовщик,
назначает такой процент,
не расплатишься до зимы.
После смерти не будет цен,
только свечечки зажжены.
Под ногами горит асфальт,
и не слышно колоколов,
в этом городе плавят сталь,
проливают свою же кровь.
А за городом светлячки
освещают победный путь,
я гляжу сквозь твои очки,
я желаю к слепцам примкнуть.
Что ни дом, то сплошная скорбь,
что ни голос, то вой сирен.
Этот город был слишком горд,
и теперь он пошёл в размен.
Бог торгуется, как банкир,
не уступит и двух монет.
Бог смеётся, что Божий мир
утверждает, что Бога нет.
Его смех – канонада дня,
город плотно берут в кольцо.
В этот город пришла война,
я боюсь ей смотреть в лицо.

Вечный город

«Не читайте газет, и не будет войны».
От войны до войны было небо – ни облачка.
Приезжай к нам в Донецк, привези нам немного воды
и краюху луны вместо месяца корочки.
Лунный хлеб так похож на огни Ильича.
Это главный проспект наш – дорога подлунная.
Если б город умел мой от боли кричать.
Если б город умел мой о чём-нибудь думать
другом. Кроме этой войны, кроме этих расстрелов в упор.
Если б мог он, то встал бы, прикрыл бы тебя, ротозея.
Я не знаю, за что ему всё это. И в какой ни заглядывай двор,
всюду видятся штрих-пунктирные контуры Колизея.

Я люблю этот город

Я люблю этот город —
обетованную степь,
на лице его порох,
он видел воочию смерть.
Он безумен, как шляпник,
разливший нечаянно ртуть.
Этот город внезапен,
но мне не в чем его упрекнуть.
Он стоит на границе —
силы света и силы тьмы.
Он немножечко рыцарь,
его горы – всего-то холмы.
Его вены, усталые вены —
потемневший асфальт дорог.
Его все обвиняют в измене,
сочиняют ему некролог.
Я люблю его, как ребёнка,
не болеет ли, не озяб?
Как же тонко в нём всё, так тонко,
но об этом сейчас нельзя.
Впрочем, в тонкости тоже сила,
тоже правда и благодать.
Я заранье его простила,
если будет за что прощать.

Кто читает все эти чёртовы сводки

Кто читает все эти чёртовы сводки?
Налей мне водки, промой мои раны,
мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,
имени русой Марии, имени плачущей Анны.
Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,
жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.
Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,
помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.
Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,
а ещё эти полки с помидорами-огурцами.
Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,
мы становимся даже не сёстрами – близнецами.
А на завтра сводки, от которых мне сводит душу,
а на завтра снова учиться ходить по краю.
Мы идём по улице – два морячка по суше,
мы с тобою ещё ни разу не умирали.

Нет улицы Героев ДНР

Нет улицы Героев ДНР.
Война не знает снов и полумер.
Они сидят, одетые для боя.
Как выглядит одежда на героях?
Да как попало, как кому теплей.
Десятка три макеевских парней.
За них молюсь, а ей не до молитв.
Ей только знать бы, что никто убит
из них не будет завтра, послезавтра.
А дальше планов нет: война и мряка.
И на войне бывает, свет мой, всяко.
Она их учит собирать АК
и забивать в рожки патроны.
Болит ли сердце за смешного паренька?
Она звонит мне: «Ань, сходи к Матроне».
И я иду. Прошу как за себя.
За тридцать душ с макеевской пропиской.
Меня моя болезная страна
давно считает сукой, террористкой.
И я не спорю. Что мне спорить с ней,
но тридцать душ макеевских парней…
И тридцать душ их бледных матерей.
Таких же, как и я, сорокалетних.
Ещё вчера был зной и выпускной,
сегодня мальчики венчаются с войной.
«Они – мне дети», – талдычит в рациювоенная сестра.
Она грешна, она же и чиста,
хоть и не мылась, кажется, неделю.
Но есть опять надежда, что с креста
Христа не снимут ни в конце апреля,
ни в мае. Будет некого снимать.
Он будет не распят, его научат
как собирать АК. И даже внучек —
настанет день —
он к маме приведёт расцеловать.

21 грамм

Когда я была маленькой,
мне нельзя было одной
ни в лифте, ни в транспорте.
Это было до всяких историй с паспортом.
Каким он будет —
синим ли, красным ли?
Я жила тогда по зелёной корочке,
в ней было написано, что я дочка
Ревякиных Лилии и Николая.
Он сейчас за мною присматривает из рая.
А когда родилась уже моя дочка,
его первая внучка.
Спустя лет тридцать,
а может, и триста.
Василиса кудрявая голова.
Её мать, поэт и коллаборационистка,
получила паспорт России.
После шести лет ожидания.
Красный. Красивый.
Ослепляющий своей красотой и военной славой.
«Сильный должен защищать слабого», —
говорил папа всё моё детство.
Восемь лет он лежит в Диком поле
под моим Донецком
и шлёт мне эти буковки.
Папиными молитвами.
Всё, что у меня есть, это могильные плиты
отца и деда
под свинцовым донбасским небом.
В июле двадцатого под Ростовом,
когда меня произвели в рядовые
бескрайней страны,
от Калининграда и до Хабаровска,
много ли во мне тогда было радости?
Много.
Но и боли много.
«Должен ли сильный защищать слабого?» —
спрашивала я строго.
Спрашивала и даже требовала,
рассказывала про свинцовое донбасское небо.
Говорила: пора, пора
знамя победы поднять на-гора
из забоя, подвала, траншеи.
Победить уродливого Кощея.
24 февраля 2022 года
я проснулась около семи утра.
Из интернета на меня оскалилось слово,
только вот началась она не в тот день,
а весною четырнадцатого.
Я запомнила, какой серый свет
был в то утро на улице.
Как дочка улыбалась во сне,
какими огромными и синими
были глаза мужа.
На столике красным горчичником
лежал паспорт моей страны.
Тяжёлый обожжённый кирпичик,
но такой же лёгкий,
как душа.
Двадцать один грамм ровно.
Опасный, как бритва.
Красивый, словно икона.

Жить
Памяти Романа Серёгина

Мы потом соберёмся. Как прежде.
За твоим большим столом, Танюша.
Одними бабами соберёмся.
Будем кушать. Это мужчина ест, а кушают бабы да ребятня.
Не помог ни нательный крест, ни молитовка.
Все зарытые.
Всех приняла земля.
Раньше как было?
Мужики на перекур, бабы секретничать.
А теперь хочешь – говори в голос.
Да хоть о месячных, о крови живорождения.
Или ещё о чём.
Только говорить не хочется ни о чём.
Дочка Ромкина совсем взрослая.
В него лицом.
Полнится земля Донбасса погостами.
Он хорошим ей был отцом.
Самым лучшим отцом.
Мы ещё соберёмся. Танюша.
Будет картошечка на столе, пирожочки.
Будем за себя и за них кушать.
А потом замуж выдадим Ромкину дочку.
Было бы только – за кого выдавать.
Было бы только – от кого рожать.
Раньше как было? Мужики во дворе
как на ладони, бабы по дому.
Моет посуду Лена
и поглядывает на своего Рому.
Как он что-то там мастерит,
какая тень у него длинная, до самых ворот.
Ей ещё со всем этим жить.
Леночка, слышишь, жить,
а не наоборот.

Русский кот Мариуполь

Самый лучший на свете кот —
русский кот Мариуполь.
Подставляет мне свой живот,
говорит мне: «Глупая,
ничего, хозяйка, не знаешь ты
ни про рыбку, ни про сметану,
ни про радость рыжей воды,
до краёв наполнившей ванну.
Ни про солнечный зайчик дня,
прыгающий по стенам.
Хоть и глупая, но люби меня
любовью обыкновенной».
Отвечаю ему: «Дурак,
вот дурак ты и всё тут, Марик,
ты из этих был, из дворняг,
а теперь на подушках – барин.
Ешь паштетик и творожок,
подставляешь бочок игриво,