Kitabı oxu: «Черное солнце», səhifə 6
Мальчик наблюдал за растерянными движениями Агны и молчал. Девушка, очнувшись, отыскала на земле свою сумочку, достала из нее кошелек, а из него, – о чудо! – настоящие бумажные купюры, рейхсмарки, много рейхсмарок! И вот он, мальчишка с велосипедом, держит в руках мятый денежный шар. А девушка… девушка обнимает его и крепко целует в обе щеки. На них остаются ее слезы, она оглядывается по сторонам, быстро забирается в блестящий, черный автомобиль и газует так резко, что белый пар вонючим облаком обдает на прощание толстого человека, который уже приходит в себя и что-то бормочет про то, что он может.
Мальчишка, как и Агна, не стал выяснять способностей толстяка. Он оглянулся на жертву дорожного инцидента еще раз, засунул деньги в карманы, и исчез в темноте вместе со своим диким велосипедом так же быстро, как и появился, с надеждой на то, что улица на самом деле была такой пустынной, какой и выглядела. Приехав домой, он с порога прокричал маме, что фея с зелеными глазами отдала ему все свои деньги, хотя до Рождества был еще целый месяц. О том, что фея поцеловала его, – даже дважды, – он промолчал, решив, что теперь это будет его тайной. Такой же невероятной, как его мама, которая так сильно заплакала при виде рейхсмарок, что лицо, искаженное радостью и болью, словно отделилось от нее. Она погладила его по темным волосам, нежно поцеловала в макушку и сказала, что завтра у них будет настоящий, вкусный хлеб.
***
Среди встречающих в лагере Дахау делегацию НСДАП Харри сразу заметил Ханну. Она выделялась на фоне других людей, хотя на ней был точно такой же белый медицинский халат, что и на других работниках исправительного лагеря, в котором заключенных, – с момента последнего визита Кельнера, – стало гораздо больше.
Первые бараки были переполнены узниками, и хотя их обещали выпустить из лагеря в скором времени, Харри знал, что все это ложь: фундаментов для новых бараков было подготовлено слишком много, чтобы этому можно было верить.
Отойдя от основной массы прибывших делегатов, Харри медленно шел вперед, заложив руки за спину и глядя в землю. Вот носок его ботинка, сшитого на заказ из натуральной кожи, ушел вниз, погружаясь в мелкие камешки, ходить по которым бесшумно могли, верно, только ангелы, но не люди. С июня здесь многое изменилось. Виселиц, подобных той, что он и Агна видели той ночью, стало больше: их ряды были выставлены за бараками, а на некоторых из них и сейчас едва заметно корчились обессиленные подобия людей, залитые собственной кровью.
Устрашение и животный ужас, – такова была цель нацистов. Дрожь и страх при виде идеально скроенной, стильной формы с «зигами» и черепом на фуражке, дрожь и страх при звуке подъезжающих к дому машин и лае собак, дрожь и страх каждую ночь, – и уже было не важно, действительно ли испуганные люди слышат топот многочисленных черных сапог, отдающих раскатистым эхом на пустых улицах, или это им только кажется. «Только кажется», между тем, тоже служило главной цели, – так в сознание по капле закладывался страх, разъедая волю и разум человека, который теперь, легко пробежав по мостовой, вполне мог забежать на улицу принца Альбрехта, в дом номер восемь, и рассказать офицерам гестапо об изменниках родины. Ну а если не забегал он, то забегали о нем, – рассказать, шепнуть, доложить и сдать. Люди боялись и несли доносы, а значит, скрупулезно выстроенная система гестапо работала.
Ханна остановилась за спиной Кельнера, и он, почувствовав чье-то присутствие, повернулся.
– Ты оглянулся. Значит, как и раньше, чувствуешь мой взгляд.
Она радостно улыбнулась, быстро посмотрев по сторонам.
– Я рада тебя видеть, Харри. Я очень скучала.
Кельнер промолчал, уставившись на носки своих ботинок.
– Значит, ты здесь, с ними?
Он понял ее вопрос: «насколько высокое у тебя положение?» – вот, что она спрашивает на самом деле. Не желая говорить, Харри посмотрел на белый халат девушки и перевел взгляд на ее лицо.
– Может, встретимся?
Ханна выжидающе наблюдала за ним, но он, ничего не ответив, усмехнулся и отрицательно покачал головой.
– Я женат, Ханна.
Кельнер показал левую руку, на которой блестело кольцо.
– Я в это не верю! Слышишь? Я поверить не могу, что ты женат на этой мелкой девчонке! Ты же говорил, – помнишь наш последний разговор, после которого ты бросил меня? – что не хочешь семьи, и никогда не женишься «ни на какой женщине»! – Ханна перешла на крик. – Так что изменилось, Харри Кельнер? Что?!
Харри посмотрел по сторонам, радуясь тому, что у этой сцены нет ни одного свидетеля, кроме него и фройляйн Ланг, и спокойно сказал:
– Женщина.
Ланг недоуменно взглянула на него.
– Я этому не верю. Нет!
– Ты не веришь этому, а я не верил, что ты будешь устраивать дешевые сцены. Тогда, в кафе, и сейчас.
Харри посмотрел на девушку.
– Все в прошлом, Ханна. Все кончено. Не вмешивайся в мою жизнь.
Он уже сделал несколько шагов, когда снова услышал голос Ланг.
– А что ты сделаешь, если вмешаюсь? Что ты сделаешь?!
***
Тем вечером в «доме на Кудамм» людей было гораздо больше, чем он мог в себя вместить. В огромных залах стоял невероятный шум, – переплетение тостов, смеха, пьяных голосов, сальных анекдотов и всего того, что обычно произносят люди, изображающие излишнюю радость при виде шнапса, шампанского или друг друга.
Для Харри и Агны Кельнер вечер был очень удачным: никого из тех, кто своим взглядом отмечал в невидимом журнале их присутствие, не было. Гиринг, Гиллер, Гиббельс, и даже его жена отсутствовали, и все выглядело так, будто никто не знал, где они.
Уходя из дома, в котором Кельнеры пробыли около часа, Агна услышала, как чей-то пьяный голос сказал: «Наверное, они опять в своем за… замке».
Эдвард удивленно наблюдал за тем, как Элис вытянула из его портсигара сигарету и наклонилась к огоньку зажигалки, прикрытому от ветра его рукой. Сейчас они были далеко от Кудамм и от Груневальда, – где-то на ночном, загородном шоссе. Элис даже не знала точно, где именно.
– Давно ты встречаешься с Ханной?
Она посмотрела вверх, чтобы поймать взгляд Эдварда, что было совсем не трудно, потому что он сам непонимающе смотрел на нее, сведя брови на переносице.
– Мы встречались раньше, примерно полгода.
Пламенный кружок сигареты Милна описал в темноте траекторию, и застыл на месте.
– А ты? Давно куришь?
– С сегодняшнего дня.
Элисон прошла вперед, развернулась, и медленным шагом вернулась к Милну.
– Если ты хочешь быть с ней, я…
К удивлению Элис, ее голос сорвался, и она не смогла договорить.
– О чем ты?
– Магда Гиббельс видела вас. Правда, она не уточнила подробностей, но, думаю, все и так ясно.
– Агна, послушай…
– Не трогай меня!
Эл закричала, когда Эдвард коснулся ее руки.
– Меня никто не смеет трогать! Никто!
Выкрикнув слова излишне четко, она обошла Эдварда, и побежала к машине.
– Кто он? – спросил Милн, когда Элис перестала плакать.
Ему, не раз видевшему, как могут вести себя иные мужчины с женщинами, не нужно было объяснять, что за словом «никто!» стоит вполне конкретный кто-то.
– Кто он? – вопрос прозвучал настойчивее.
– Ты ничего не сможешь ему сделать, и он… не успел.
***
Они вернулись в Груневальд ночью. Эл, измученная переживаниями, заснула мгновенно, а Эдвард, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, переоделся и вышел из дома Кельнеров, и на скорости более ста километров в час погнал «Мерседес» к дому № 34 на Кайзердамм. После долгих расспросов Элис наконец-то назвала имя, а потом обняла Эдварда, и только это немного замедлило его гнев. Теперь же, круто разворачивая «Мерседес» на площадке перед домом Гиринга, Милн был очень рад, что сейчас его никто не задерживает. Он удивительно легко, – до абсурда, – проник в комнаты министра. Хотя «проник» – это, пожалуй, слишком громкое слово. По пути на второй этаж фешенебельного дома ему никто не встретился.
Может быть потому, что охранять дядю Херманна было не самым приятным занятием, а охранять пьяного дядю Херманна, обколотого наркотиками, – тем более. Невменяемый министр, – вот что увидел Милн, когда остановился у края красивого персидского ковра. Золото, хрусталь и снова золото, – такими, в общем обзоре, были покои рейхсмаршала, давно переставшего быть героем войны. Пара золотых шприцов с остатками наркотика валялась возле его толстого тела, нелепо растянутого на ковре рядом с кроватью. Несколько минут Эдвард молча смотрел на него, решая, что именно стоит с ним сделать, как вдруг тело у его ног пошевелилось, собралось с силами и бессвязно пробормотало:
– Ка-а… Ка…рин…
Рука с толстым запястьем потянулась к ноге Милна, и на удивление крепко вцепилась в лодыжку блондина.
– Ка-а-а…
– Нет, Херманн, это не Карин.
Взгляд Гиринга никак не мог сфокусироваться на высоком человеке в черной одежде, но он без слов понял не прозвучавший вопрос, сказав:
– Потому что она умерла. Умерла, слышишь!
Рука медленно разжалась, выпуская ногу Милна, и Гиринг зашевелился в тщетных попытках узнать автора этих слов или хотя бы голос, который их произносил. Эдвард, опустившись на колено, крепко схватил его за волосы, и произнес тихо, вдавливая каждое слово в мозг министра, разъеденный наркотиками:
– Ты понял меня, Гиринг?
Эдвард с ненавистью посмотрел в плывущие перед ним глаза. Вялый кивок головы, и губы, сложенные трубочкой беззвучно ответили «да», и Милн продолжил:
– Если ты еще раз тронешь Агну Кельнер, я сдам твое секретное досье фюреру, а потом вобью гвозди в твою голову и подвешу тебя на Александерплатц, пока твои руки не выйдут из суставов, и ты не попросишь меня о смерти.
Он с отвращением отбросил в сторону голову Гиринга, которая без его поддержки замоталась из стороны в сторону, и на мгновение закрыл глаза. Снова наклонившись к министру, Милн прошептал:
– Я очень надеюсь, Херманн, что ты запомнил мои слова.
Рыбий бессмысленный взгляд, такой лукавый без наркотиков, наконец-то остановился на лице Милна, и тонкие губы министра произнесли:
– Да… Гейдрих. Но моя Ка-рин…как она могла…
Эдвард не стал его слушать. Он вышел из дома Гиринга так же свободно, как и вошел. И, садясь в «Мерседес», точно знал, что министр услышал и понял его. Да, Гиринг принял его за Гейдриха. И так даже лучше. Ибо Гейдрих был самым лютым из всех возможных нацистов рейха. Тем, кого боялся не только Гиринг, но даже сам невозмутимый Гиллер.
1.21
После порывистого холодного ветра над Берлином рассыпались крупные хлопья снега. И когда Эдвард вернулся в Груневальд, площадка у дома, где он обычно оставлял машину, была покрыта тонким, снежным ковром. Удивленно оглянувшись по сторонам, он заглушил мотор автомобиля и ступил на снег, с забытым радостным чувством разглядывая след, оставленный его остроносым ботинком на белой поверхности. Ветер легко растрепал волосы Милна, и щедро осыпал их снегом до тех пор, пока он не зашел в дом. Оказавшись в прихожей, он не сразу смог разглядеть обстановку дома, уже ставшую привычной.
Круглый деревянный столик на изогнутых ножках, покрытый лаком. На нем, в высокой вазе с бело-синим орнаментом, всегда стояли свежие цветы. Чаще других – темно-красные розы, они нравились Эл больше всего. Даже привыкнув к полумраку, Эдвард не сразу открыл глаза. Сначала в памяти мелькнуло воспоминание: Элисон благодарит его за розы, с радостной улыбкой берет цветы в руки, и, вдохнув их аромат, говорит, что это, конечно, «ужасно банально» – любить розы, но что же делать? Слегка пожав плечом, она уходит в гостиную за вазой, но остановившись через пару шагов, оглядывается на Эдварда, улыбаясь широко и счастливо, совсем по-детски. От воспоминания по губам Милна скользнула теплая улыбка.
В окружающей тишине гостиной, ведущей в столовую, он с опозданием различил щелчок. А когда узнал этот звук, застыл на месте, медленно поворачивая голову в сторону, и заводя правую руку за спину, где был спрятан пистолет.
Затвор точно такого же вальтера, который Милн достал из-за спины, снова щелкнул. Эдвард был уверен, что слышал, как внутри пистолета звякнула возвратная пружина, надетая на ствол.
– Элисон, положи пистолет.
Милн медленно вывел правую руку вперед, раскрывая ладонь.
– Я Агна, Харри. Пожалуйста, отойди, я совсем не хочу тебя ранить.
Девушка повернула голову вправо, и подняла ее высоко вверх, крепче сжимая рукоять вальтера. Пожалуй, слишком высоко, подумал Эдвард, отмечая про себя, как лихорадочно пульсирует вена на шее Эл. Кровь толчками билась в вене, словно живое, отдельное от нее, существо. Эдвард нервно выдохнул воздух из легких, делая два плавных шага вперед.
– Что ты делаешь?
Он знал, что фраза звучит нелепо, но именно такие вопросы часто помогали ему отвлечь человека с оружием в руках от намерения выстрелить. Тонкие пальцы Элис снова перехватили рукоять, крепче сжимая пистолет.
– Я подумала, что мне нужно больше упражняться в стрельбе, Харри. Но ты не бойся, – Элисон перевела на него блестящий взгляд, – Я здесь еще не стреляла. Хотя, – девушка улыбнулась, – я должна быть готова, когда они снова подойдут ко мне.
Она посмотрела в зеркало, висевшее на стене с каким-то странным выражением, – то ли ненависти, то ли отвращения. Рассматривая свое лицо в блестящей поверхности, Элис упустила момент, когда Милн беззвучно подошел к ней и встал под дуло пистолета, закрывая ее отражение в зеркале.
– Стреляй, Эл.
Голос был сухим, почти беззвучным, и плотная ткань черного пальто, еще блестящая от растаявших снежинок, закрыла круглое выходное отверстие вальтера.
– Что ты делаешь?! – Элисон вздрогнула. – Отойди!
– Ты когда-нибудь стреляла в человека, Эл? – Эдвард смотрел на нее, не отрываясь. – Может быть, убивала?
Ее правая рука дрогнула, хватка слегка ослабла, но этого было вполне достаточно: Эдвард легко, – и так ловко, что Элисон даже не успела различить его движений, – забрал у нее пистолет, нажал на кнопку внизу рукояти, и, сбросив на свою ладонь магазин с патронами, спрятал его в кармане пальто.
– Они не придут за тобой, Эл. Я обещаю.
Не глядя на Милна, Эл беззвучно заплакала.
– Со мной что-то не так, да? Со мной что-то не так… тебе не кажется?
Элисон посмотрела на Эдварда глазами, полными слез, и снова вернулась к своему отражению в зеркале.
– Я так хотела его найти, Харри. Так хотела! Помнишь, ты разозлился на меня? Ты…. – тяжелый вздох ненадолго остановил быстрый поток слов, – …злился на меня, потому что я искала фрау Берхен, помнишь?
Эдвард кивнул, ожидая продолжения.
– Я нашла ее. Но она… сделала вид, что не понимает меня. Не захотела помочь. Людям очень страшно. Я даже не могу найти его, я бесполезна! И ты…– Элис повернулась к Эдварду, не замечая, как слеза бежит по щеке, – …рискуешь из-за меня своей жизнью… ты был у него, да?
Милн кивнул. Его лицо исказилось от боли, словно муки Элисон стали его собственным кошмаром.
– Он не придет и не тронет тебя. Ни он, и никто другой.
Девушка вздрогнула, широко раскрыв глаза, и Милн, продолжая тихо говорить, приближался к Элисон до тех пор, пока не зашептал ей на ухо, склонив светлую голову вниз, и обняв за девушку плечи:
– На всякое зло, Эл, есть зло большее, но иногда оно может служить добру. Все они боятся Гейдриха, и Гиринг принял меня за него. Он не посмеет больше подойти к тебе, обещаю.
Каждое слово Эдвард произносил так убежденно, как только мог. Горячий шепот вылетал из его губ, касался кожи Эл, и постепенно успокаивал ее. Остановив на лице Эдварда блестящий от слез взгляд, она решилась сказать о том, что не давало ей покоя:
– Прости меня. Прости, что повела себя так глупо, это «спасибо» тогда…
Окончательно смутившись, Эл провела рукой по горячим щекам и опустила голову вниз, растирая ладонь о ткань домашнего платья.
– …Я хотела поблагодарить тебя за то, что ты всегда мне помогаешь, за то, что ты спас меня из той комнаты, а не за то, что… я не хочу, чтобы ты думал, что я о чем-то жалею.
Эл посмотрела на Эдварда, не позволяя себе отвести взгляд от его лица, и боясь того, что увидит в глазах Милна осуждение или злость.
– Я ни о чем не жалею, и я не хочу, чтобы ты думал, что я использовала тебя тогда! Я не…
Милн смотрел на нее с такой теплотой и сочувствием, что сердце Элис замерло.
– Я не думаю об этом, Эл. И никогда так не думал.
– Правда?
– Правда.
…Они говорили обо всем на свете, и еще о большем молчали. Темнота помогла расслабиться, а в тишине спальни, в отсветах уличного фонаря, который то и дело заглядывал в окно, их глаза светились, встречаясь друг с другом. Эл, набравшись смелости, спросила о Ханне, и узнала, что после той встречи в кафе Мюнхена, она и Эдвард виделись лишь однажды.
– Сомневаюсь, – отозвался Милн, прикуривая сигарету, – что встречу в лагере можно считать «свиданием», как тебе о том сказала Магда Гиббельс.
Выдохнув сигаретный дым, он с улыбкой посмотрел на Элисон.
– Ханна в прошлом, фрау Кельнер. Я влюблен, и это безнадежно.
– Почему? – Эл затаила дыхание, чувствуя, как на щеках выступает румянец.
– Она очень строптива, и я не уверен, что это взаимно.
Облако сигаретного дыма поднялось вверх, и теперь медленно таяло в розовом луче близкого солнца. Легкий шорох смолк совсем близко. Холодные пальцы Элис осторожно очертили контур его высоких скул. Эдвард улыбнулся, поймал руку Эл, и поцеловал раскрытую, едва дрожащую ладошку.
1.22
– Спасибо, Кайла.
Элисон с улыбкой посмотрела на домработницу и поднесла руки к чашке с горячим чаем, наслаждаясь ощущением тепла, которое медленно разливалось по телу. Вздохнув, девушка рассеянно взглянула в окно. Голые ветки деревьев, похожие на длинные, тощие руки, тянулись к небу, словно умоляя его о чем-то. Вчера Эдвард спросил ее, загадает ли она желание на Рождество? Элис только улыбнулась в ответ. Ее по-прежнему не переставало удивлять, как Эд, который до того, как они начали работать вместе, уже успел стать опытным разведчиком, мог так беспечно и легко радоваться предстоящему празднику. Еще совсем недавно она обязательно сказала бы, что это невозможно – говорить о Рождестве и о подарках, когда вокруг происходит настоящий террор.
Werner-Voss-Damm 54а. Темные подвалы двухэтажного, внешне ничем не примечательного здания с узкими, словно растянутыми вверх и вниз пустыми глазницами-окнами. Тюрьма для СА, штурмовиков, чьим лидером был Эрнст Рем.
Грузный, почти одного роста с Грубером, настоящий герой войны: трижды раненый, с изувеченным осколком снаряда лицом, награжденный орденами, – и даже железным крестом первой степени, – вот кому, как считали многие, фюрер тайно и сильно завидовал, вот кому вскоре он лично бросит халат с криком «одевайся!», перед этим избив своей плетью из кожи гиппопотама юного графа фон Шпрети, с которым Рем провел ночь.
Если у истории есть ирония, то она не смывается даже кровью. Потому что Эрнст Юлиус Гюнтер Рем останется в памяти многих современников действительным героем военных действий, тогда как Грубер, при всех своих стараниях, во времена первой войны так и не поднимется выше ефрейтора.
Эл сделала глоток чая, думая о том, что единственным, в чем противники не уступали друг другу, была зверская жестокость расправы с теми, кто находился по другую сторону политических баррикад. «Ночь длинных ножей», которая завершится убийством Рема в тюремной камере, была еще впереди. Но уже сейчас, в канун нового, 1934 года, можно было увидеть и почувствовать, как затягиваются невидимые узлы и взводятся многочисленные курки. Они стреляют сейчас. Об этом же, спустя много десятилетий после окончания второй войны, скажет секретарша Грубера, Траудель Юнге: «Если захотеть, то можно было распознать то, что тогда происходило».
Да, Эл и Эд были агентами, и, – к счастью или, к сожалению, – знали многое из реального положения дел, но Рождество оставалось Рождеством, и у Элисон было одно желание, которое она хотела загадать сегодня в полночь. Ну а сейчас осталась ровно одна минута до передачи новой шифровки от Баве. Элис поднялась из-за стола, проверила, заперта ли дверь в библиотеку, и снова села в высокое кресло. В приемнике зазвучали первые аккорды мелодии Шопена.
***
Харри Кельнер очень спешил на встречу со своей женой. Они договорились встретиться недалеко от модного ателье, в котором работала Агна. В канун Рождества на этом месте, как и на многих других улицах Берлина, нацисты организовали пункты выдачи подарков нуждающимся, и со всем радушием, на какое они были способны, – например, поднятой вверх рукой, – приветствовали верных общему делу добровольцев, которые вызвались раздать рождественские сувениры беднякам. Среди этих добровольцев были фрау и герр Кельнер. Вот только Харри опаздывал. Огибая на бегу угол громадного дома, чье строительство вполне могло сослужить честь главному архитектору рейха, Шпееру, – если бы он не был уже построен, – Кельнер, благодаря своему черному расстегнутому пальто, полы которого от ветра развевались в стороны, был похож на огромную врановую птицу, которая торопится на важное птичье собрание. Впрочем, в собравшейся на тротуаре толпе его интересовала только одна дама. И, если продолжать не слишком оригинальное рассуждение о птицах, то Харри сказал бы, что она похожа на колибри радужного цвета, которую пугает всякое резкое движение, но которая бесконечно красива настоящей, неподдельной красотой.
Агна заметила мужа, когда он, осмотревшись по сторонам, перебегал дорогу. Несколько секунд спустя Харри остановился рядом с ней, радостно улыбаясь. Несколько женщин с интересом оглянулись на него, позабыв о коробках с подарками, на крышках которых был изображен огромный знак свастики.
– Пойдем, – Агна взяла Харри под руку, – все подарки уже раздали.
– Извини, я опоздал, – Кельнер накрыл руку девушки ладонью в перчатке и проследил за отъезжающей от ателье машиной. – Но у меня есть для тебя подарок.
«У меня для тебя тоже», – подумала Элис, вспоминая текст шифровки Баве.
«Продолжайте наблюдение рад что Агна остается в Берлине вы оба нам нужны доложите обстановку». Эдвард выругался и ударил кулаком в стол. Черт бы побрал этого Баве! Зачем нужно было упоминать о Берлине, тем более в таком тоне? Как будто он или Элисон могли по своему усмотрению просто выехать из города и легко вернуться в Лондон!
– И давно ты хотел от меня избавиться? – Элисон остановилась за его спиной, скрестив руки на груди.
– Я не хотел и не хочу избавляться от тебя.
– Именно поэтому ты просил Баве отозвать меня, не сказав мне об этом?
Эдвард разрезал воздух рукой, и уточнил:
– Сообщение с просьбой отозвать тебя в Лондон я отправил давно, до поездки в Дахау. Потому что я боюсь за тебя. Или ты хочешь сказать, что, учитывая недавние события, я зря беспокоюсь? – Эдвард оглянулся, чтобы увидеть Элисон.
Выражения ее лица часто помогали ему понять то, что она чувствует. Честно говоря, он даже гордился своим умением читать лицо Эл, как открытую книгу. Но сейчас это умение ему не помогло. Девушка подошла к нему, и, смотря прямо в глаза, произнесла медленно и четко:
– А я не верю тебе, Харри Кельнер. О тебе и Ханне Ланг в ателье фрау Гиббельс ходят удивительные разговоры. О том, как славно, что вы снова встречаетесь, ведь вы оба так красивы, и даже похожи. И о том, какими красивыми будут ваши белокурые дети, «настоящий подарок фюреру».
На слове «дети» Элис остановилась и приложила ладонь к животу.
– Ты же понимаешь, что это просто сплетни?
Милн посмотрел на Элисон, будто спрашивая ее, как она может верить таким глупостям.
– Неужели? Тогда что это?
Эл подошла к креслу, открыла сумочку, и протянула Милну черную бархатную коробку.
Открыв ее, он с удивлением уставился на серебряный портсигар, а потом устало прикрыл глаза, уже зная, что увидит дальше. От нажатия на кнопку крышка отскочила в сторону, и он прочел аккуратно выгравированные строчки:
If your spirits
Start to sag
Kiss the wife
And light a fag.
Под рифмованными строчками стояла дата – 15 февраля 1933 года. День, когда Агна и Харри Кельнер приехали в Берлин, день их свадьбы.
– Я бы могла подумать, что речь идет об Агне Кельнер, но вряд ли Ханна Ланг имела ввиду ее, когда лично попросила меня передать Харри этот забытый им подарок.
Эл печально усмехнулась собственной фразе, и заходила по комнате, обняв себя руками. Эдвард покачал головой и отбросил портсигар в сторону.
– Нет, нет и нет! Даты не было, это обман!
Голубые глаза встретились с зелеными, умоляя не верить в эту ложь.
– Это уже не важно, Харри. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я никуда не уеду, нравится тебе это или нет.
– Я не обманываю тебя! Это, – Милн кивнул, указывая на портсигар, – Ханна подарила мне, когда я уезжал, но я не принял подарок. Тогда там была только надпись, очевидно, дату она просила сделать позже. Черт возьми, Агна! Не верь им, прошу тебя! Ты же знаешь, что там все неправда, только сплетни и грязь!
Светлая прядь упала на лоб Эдварда, и Элис подумала, что впервые видит его таким взволнованным. Она кивнула, соглашаясь:
– О романах Рема с юными мальчиками, о недовольстве фюрера, о накрашенных мальчиках в притонах Кудамм и пристрастиях Гиринга… да, знаю. Знаю уже слишком хорошо, Харри. Но дело как раз в том, что не все, о чем распускаются сплетни – ложь. Элисон остановилась, размышляя о чем-то. Потом она перевела на Эдварда взволнованный взгляд, и сказала тихим, сорвавшимся голосом:
– Я беременна.
Останавливая изумленного Эдварда, потянувшегося к ней, Элис прошептала:
– Надо убрать елку, я просила Кайлу не украшать ее. И игрушки с их знаками. Этого в моем доме не будет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
2.1.
Милн замер, словно проверяя, верно ли он расслышал слова Элисон. Улыбка, не успев начаться, соскользнула с его губ, и через мгновение он уже кружил Элис по комнате, смотря на нее, – впервые, – снизу вверх. От неожиданности она вскрикнула, крепко схватила Эдварда за плечи и растерянно улыбнулась. Но вот кружение кончилось так же внезапно, как и началось. Эдвард осторожно, будто в один миг Эл стала хрупкой фарфоровой куклой, опустил ее на ковер, с нежностью глядя на нее.
– Я дурак! Наверное, тебе вредно…
Его голос снизился до шепота, от волнения он задерживал дыхание и, сам того не замечая, говорил обрывками фраз, снова и снова глядя на Эл. Длинные пальцы Эдварда осторожно обводили каждую черту ее лица, неровное дыхание едва уловимыми волнами касалось кожи.
– Боже мой, Эл, малыш!
В уголке его глаза собралась слеза и быстро, – он не успел заметить как, – упала вниз.
Элисон дотронулась до слезы, стирая ее след, как делал Эдвард, если она плакала. Но когда Милн потянулся к ней, чтобы поцеловать, узкие ладони легли на его грудь, устанавливая барьер между ними. Светлая бровь нахмурилась, удивляясь этому жесту, голубые глаза непонимающе взглянули на девушку, которая отрицательно покачала головой.
– Разберись с Ханной, сейчас я ничего не могу тебе обещать.
Уголок ее полных губ приподнялся в неловкой улыбке, как если бы хотел извиниться за такое поведение, и опустился вниз, мелко вздрагивая. Элисон вышла из библиотеки и скоро в гостиной послышался звон, – фрау Кельнер, как и обещала, добралась до новогодней ели, и теперь быстро снимала с ее раскинутых в разные стороны веток игрушки.
Когда Эдвард быстрым шагом вошел в гостиную, елка была почти полностью освобождена от стеклянных шаров и мишуры. Элисон, не заботясь о сохранности украшений, которым нацисты так старательно пытались придать новый особый смысл, разводя по радио долгие эфиры о древнем значении света и огня, встав на стул, сбрасывала в коробку все, что попадалось ей под руку. Огромная ель быстро становилась такой, какой была до всего этого маскарада – темно-зеленая, с пушистыми бархатными ветками, она вызывала улыбку и восхищение. Вот только бы Элисон смогла дотянуться до огромной уродливой звезды на верхушке! Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост, привстала на носки, – еще чуть-чуть, и она схватит прозрачную вершину, в неровной поверхности которой ее лицо отражалось одним огромным выпуклым глазом… нога подвернулась, она падала назад, и, не окажись Милна рядом, Элисон угодила бы прямо в коробку с елочными игрушками, среди которых было заметно множество черных крючьев свастики.
Эдвард снова, почти так же, как несколько минут назад, аккуратно поставил Элисон на пол, быстрым взглядом проверяя, все ли с ней в порядке, и только после этого выдохнул, – долго, нервными толчками. Смутившись, она отошла к столу, который Кайла уже накрыла к праздничному ужину. Уверенная, что хозяйке это понравится, домработница выставила в центре стола большое блюдо с печеньем, форма которого напрочь отбила у Элисон остатки аппетита. Покрытые шоколадной глазурью, мелкие свастики, выпеченные в специальных формах, чей выпуск был увеличен специально к Рождеству, полностью повторяли черные знаки с флагов, развешанных по всему Берлину буквально на каждом шагу. Прежде чем начать говорить, Милн прочистил горло, но на первых словах его голос все равно звучал хрипло.
– Мне нужно уехать, я вернусь к полуночи. Постарайся за это время не навредить себе и… ребенку.
Элисон слышала, как он вышел в прихожую. За плотным шуршанием пальто вскоре послышался ласковый щелчок дверного замка. Элис выпустила из пальцев печенье, упираясь рукой в белую скатерть. Левая ладонь накрыла правую, стараясь унять дрожь.
***
Если бы ему сказали, что этот маршрут преодолеть менее, чем за шесть часов невозможно, он оскалил бы свои белые зубы, – в насмешку над теми, кто не верит в способности «Мерседеса», – точно такого же, как у маленького фюрера с черной челкой, слетавшей на его круглый лоб нелепой кляксой всякий раз, когда он мотал головой из стороны в сторону. Пятьсот четыре километра по прямой, разделяющие Берлин и Мюнхен, Кельнер преодолел за два часа пятьдесят минут. Еще две минуты и тридцать секунд ушло на то, чтобы доехать до того кафе, в котором он и Агна останавливались на обратном пути в Берлин, после посещения лагеря в Дахау.
Ханна Ланг.
Харри не знал, где именно он сегодня найдет ее, но в том, что найдет, лично у него сомнений не было. Словно следопыт, идущий тропами, на которых только он способен был видеть оставленные знаки, Кельнер зашел в кафе и остановился на пороге, тяжелым взглядом осматривая зал. Его ноздри раздувались от быстрого дыхания, словно он уже учуял запах добычи. Впрочем, так оно и было, потому что Ханна Ланг стояла у барной стойки, справа от него. Улыбаясь бармену, она слегка вытянула губы, очевидно, произнося слово «zwei», потому что после этого слова она оглянулась на девушку, сидевшую за столиком позади нее. Кельнер бесшумно подошел к Ханне и остановился за ее спиной так близко, что она едва не облила его светлым пивом, когда повернулась, намереваясь вернуться на свое место за столиком. Пена в кружке качнулась в сторону Харри и лизнула его черное пальто своим белым задорным язычком, оставляя на память о себе пивной запах. Перекрывая Ханне путь, Кельнер внимательно вглядывался в ее лицо. Когда-то оно казалось ему красивым, но теперь в этом и было препятствие: оно было слишком красивым. Приторным, как сладкая вата, которую так хочется попробовать в начале, но от которой еще скорее хочется пить. Усмешка растянулась на губах Харри, – с жаждой у него были особые отношения. После Марокко он не подпускал ее к себе, предпочитая и вовсе не есть сладостей, тем более тех, к которым так быстро теряется вкус и желание. Ханна радостно улыбнулась ему, точно такой же улыбкой, как тогда, в Дахау.
