Kitabı oxu: «Ольга. Уроки престольного перволетья», səhifə 6

5. Руса

Едва князь вышел, в опочивальню вбежала перепуганная Любава.

– Княгинюшка, милая, что же это, – запричитала она.

– Принеси тряпиц чистых, воды и вина, – пробормотала Ольга.

Спустя время Любава промыла Ольге раны, перевязала голову и спину и помогла надеть ночную сорочицу.

– Лекаря тебе надобно, княгинюшка.

– Завтра лекарь придёт. Разбуди меня пораньше, если вдруг усну…

– Хочешь, побуду с тобой, госпожа?

– В светлице ляг. Позову, если что…

Наутро на виске налился синяк, заплыло веко. Болело ушибленное плечо, саднили раны на спине, и всё тело ныло.

Ольга с трудом умылась, Любава расчесала и убрала ей волосы, принесла снедей. Есть совсем не хотелось.

Пришёл лекарь – муж средних лет, черноволосый, сухощавый, коротко стриженный.

– Здрава будь, княгиня. Позволь, осмотрю тебя.

– И тебе здравствовать. Как зовут тебя?

– Евтихий.

– Ты грек?

– Да.

Лекарь снял повязки, осмотрел висок, велел Ольге поводить глазами, следуя взглядом за движением его руки, потрогал жилку на запястье. Пощупал плечо. Протёр раны вином и нанёс какие-то мази.

– Вывиха в плече нет, раны не глубокие. Я тебе оставлю заживляющую мазь. Пусть прислужницы трижды в день смазывают твои раны на спине. Чтобы уменьшить боль, пей молоко, прокипячённое с маковым зерном. К вечеру боль стихнет. На ночь выпей успокоительный отвар из кошачьего корня. Сегодня я сам сделаю и принесу тебе. Прислужнице твоей объясню, как заваривать. Тело у тебя молодое, крепкое – скоро поправишься.

– Эвхаристо, иатрос³³ (спасибо лекарь), – произнесла Ольга по-гречески.

– Ты знаешь ромейский язык? – удивился лекарь.

– Олигос лексис³⁴ (несколько слов).

– Ти эпатэс? То эписа о архонтас? (Что с тобой случилось? Это князь сделал?)³⁵

– Нэ³⁶ (Да), – подумав, ответила Ольга.

– Халепос архонт³⁷ (Жестокий князь).

– Халепос? Не знаю этого слова.

– Анимерос, какос³⁸ (Зверский, злой).

– Понятно, – ответила Ольга, не соглашаясь, но и не отрицая.

– Я снова приду сегодня, не прощаюсь, княгиня.

– Евтихий, когда архонт еросити пери эму³⁹ (Князь спросит обо мне), – с трудом подбирая слова, произнесла Ольга. – Прошу, ипе – ди ме перипатин⁴⁰ (скажи – мне нужно гулять).

– Са лего, архонтисса. Игияне⁴¹ (Скажу княгиня. Поправляйся).

Когда вечером лекарь принёс ей успокоительное питьё и мазь для лечения синяка на виске, он вновь обратился к Ольге по-гречески.

– Дисхерис⁴² (Трудно), – Ольга покачала головой. – Не понимаю тебя.

– Я выполнил твою просьбу.

– Эвхаристо, Евтихий. А где ты живёшь? Здесь, в хоромах? Я ни разу не видела тебя ранее.

– Нет, не в хоромах, но недалеко от них. На Хоревице у меня дом, где я живу и принимаю больных. В терем прихожу по велению князя.

– Как ты попал в Киев?

– О, это долгий сказ. Не для нынешнего посещения, – уклонился от ответа грек.

– Судя по тому, как ясно ты изъясняешься на языке славян, ты давно живёшь в наших землях. Скажи, есть ли у тебя какие-нибудь простые книги на твоём языке? Я бы хотела учиться греческой молви и дальше.

– Я был бы рад стать тебе полезным, княгиня. Но мои книги слишком сложны – это труды знаменитых лекарей – Гиппократиса, Цельса. Хотя, мне кажется, я знаю, кто бы мог тебе помочь. Когда я приехал в Киев, пресвитер Григорий позволил мне пользоваться своим переводным азбуковником⁴³, где греческие слова толковались славянскими. Он составил его для себя, когда обучался в Констанинополисе. Я попрошу у него. Этот переводник поможет тебе в изучении ромейского языка.

– Терпнос гносис⁴⁴ (приятная весть), – сказала Ольга и даже нашла в себе силы улыбнуться лекарю.

Через неделю синяк и раны начали проходить. Но из покоев Ольгу ещё не выпускали. Князь не торопился выполнять совет греческого лекаря. А затем уехал из терема на ловы вместе с касожскими послами. Иноземные гости задерживались в Киеве, ожидая прибытия из Смоленска наследника: речь действительно шла о женитьбе Олега на касожской княжне.

Через Любаву и её гридня-жениха Ольга предупредила родственников в Высоком о том, что её поездки на время прерываются. Ольга велела объяснить родным своё отсутствие в Высоком заботами, связанными с приёмом касожских послов, – такой предлог она посчитала наиболее правдоподобным и наименее тревожным для близких. Ей не хотелось волновать Искусена и семейство Томилы, сообщать о какой-то своей болезни.

После того как Евтихий принёс азбуковник пресвитера Григория, Ольга принялась переписывать слова из переводника на кожаные харатьи, подаренные ей Искусеном. Она решила скрепить их потом в настоящую книгу, подобную «Псалтырю» наставников-моравов.

Пресвитер Григорий все слова и выражения в азбуковнике разбил по порядкам, озаглавив их обобщающими названиями – «Качества», «Деяния», «Расхожие речения», «Состояния духа и ума», «Вещи – облачение», «Пища и питьё» и прочие порядки, в конце каждого из которых оставалась одна пустая харатья, позволяющая дополнить главу. Слова располагались тремя столбцами: в первом – греческая надпись, во втором – звучание греческого слова, переданное болгарской грамотой, и в третьем столбце – славянский перевод. Некоторые болгарские слова, хотя и понятные Ольге, звучали несколько иначе в сравнении с привычной словенской новгородской, плесковской и даже киевской молвью. Ольга записывала их в знакомом ей звучании и несколько раз повторяла вслух, чтобы запомнить. Память у Ольги была отличная, её способность быстро всё запоминать всегда удивляла и восхищала моравских наставников. Писать выходило сложней, зато выводимые ей буквы выглядели красивей, чем у пресвитера Григория. И Ольга, иногда прерывая письмо, любовалась своей работой. Это трудоёмкое занятие, отнимавшее у неё почти всё время, кроме новых знаний, приносило ещё одну ощутимую пользу – отвлекало от тягостных мыслей.

Когда пальцы и глаза уставали, Ольга выходила на гульбище и подолгу созерцала сад и открывавшийся за ним вид на Подол и Днепр с Почайной. Лето закончилось, пришёл месяц вересень, едва заметно, но верно обозначивший приметы увядания. Первые жёлтые листья слетали с ветвей, солнце светило ласково, но будто устало, без весеннего задора и летнего исступления. И этот, только лишь наметившийся, но неизбежный упадок природных сил был созвучен опустошению, поселившемуся в её душе.

Воскрешая в памяти события, предварявшие её заточение, Ольга внутренне содрогалась. Она понимала, что если взглянуть на случившееся с ней отвлечённо, спокойно, то стоило признать поступок супруга делом обыденным. Наказывать жену за непослушание – право мужа. Но её ведь никто никогда раньше не бил. Отец и голос-то на неё редко повышал. «Плохого ты не видела» – приходили на память слова супруга. Теперь вот увидела… И было обидно и горько. Хотелось плакать и жалеть себя, но ведь так она уже поступала.

Возможное продолжение минувших событий пугало не меньше воспоминаний о них. То, что князь придёт к ней снова, являлось столь же ужасной вероятностью, как и то, что он более не пожелает её видеть, и её заточение останется неизменным и безлетным.

Впрочем, не стоило себя обманывать – эти вероятности не были равноценны… Преодолев очередную веху на пути превращения из беззаботной девы во взрослую жену, Ольга ясно осознала меру своей зависимости от могущественного супруга. Если Игорь оставит её без внимания, она станет никем. «Иная жизнь, она хуже смерти», – однажды заметил князь Киевский. Он знал, о чём говорил, и мог ей устроить подобное. То, что случилось с ней недавно, это всё мелочи, это можно было и потерпеть. Так ведь ей сказал десница, человек, проведший рядом с князем не один год… Возможно, когда-нибудь она станет значимой, сделавшись матерью наследника, возможно, если ей хватит сил и хитрости, однажды она обретёт значимость даже и сама по себе, но сейчас она всего лишь вещь своего супруга. Обидно и горько… Но удел стать никем гораздо горше доли быть вещью в том случае, если ты – вещь, значимая для своего могущественного обладателя. А доселе она была супругу нужна…

Какое-то глубинное женское чутьё подсказывало ей, что Игорь вряд ли оставит её без внимания, слишком нравилось князю обладание ей, предварённое подавлением и угнетением её воли и тела. Какие чувства она явит ему, когда он возжелает увидеть её? Покорность, дерзость, равнодушие? Всё одинаково плохо. «Ты ведь князю по сердцу пришлась, лаской и смирением могла бы из супруга верёвки вить», – вспоминались наставления многоопытного Асмуда. И об этом ей не только десница говорил, но и Яромир, и Дагмара. Всё это понятно, но кто научит, как справиться с собой и суметь стать ласковой со своим мучителем?

Вот если бы её чрево смогло зачать, если бы пришла пора непраздности! Пусть князю и не отчаянно нужен наследник его крови, потому как уже один имеется. Но дитя, которое вождь сумел дать женщине, названной им во всеуслышание, перед людьми и богами, своей, возносило его в глазах подданных, с древних времён являясь утверждением его мужской силы, могущества, и свидетельствовало о благосклонности богов. Счастливица, носившая под сердцем плод любви вождя, стихийно попадала в отблеск этого величия, становилась значимой, получала защиту и неприкосновенность.

Увы, эта повесть была не об Ольге. Её ежемесячные недомогания случались вовремя. И вместе с ними утекали её силы, уверенность и надежды.

На десятый день в Ольгины покои явился Милонег. Он пожелал лично увидеть княгиню, отказавшись через челядинок передавать послание от князя. Когда Ольга вышла из опочивальни в светлицу, любимец самой могущественной женщины Киева, скривив красивые губы и снисходительно обласкав Ольгу взглядом с головы до ног, объявил, что отныне ей позволено покидать покои для прогулок в саду, не забыв добавить, что все её передвижения остаются под тщательным надзором.

Первым делом Ольга велела натопить себе баню – плескание в горнице над кадками под водою из черпал не приносило ощущения полной чистоты, особенно после того, что перетерпело поруганное тело.

Завершив долгое паренье, возрождённая и телом, и душой, Ольга вышла из бани и с удовольствием вдохнула полной грудью свежий, чуть прохладный после банного жара воздух. Любава направилась в портомойню – отнести Ольгины вещи. Ожидая челядинку, княгиня откинула голову, прикрыла глаза и подставила лицо ласковым солнечным лучам. Из разнеженного, блаженного состояния её вывел звук женских вскриков. Ольга вздрогнула и внутренне сжалась. Она оглянулась по сторонам, но увидела лишь выходящую из портомойни Любаву.

– Портомойку в постирочной порют, – поймав её взгляд, пояснила Любава.

– За что? – спросила Ольга. Любава в ответ пожала плечами. – Узнай…

Вздохнув, Любава неохотно развернулась и пошла обратно в портомойню. Поддавшись порыву, вызванному сочувствием к неведомой женщине, которая страдала сейчас так же, как и она сама несколько дней назад, Ольга последовала за Любавой.

В просторной, но душно натопленной клети, с одной стороны заваленной грязным бельём и портами, а с другой заставленной дубовыми бочками, над которыми поднимался пар, распластанная на лавке вдоль длинного стола, заполненного вещами уже выстиранными, лежала женщина в задранной до плеч сорочице. Лицо её было отвёрнуто от двери, и Ольга увидела лишь чёрные тяжёлые косы, что свисали с лавки и падали на пол. Рядом стоял и исполнял наказание один из гридней охраны терема. Ещё несколько портомоек испуганно сгрудились в дальнем углу.

– Остановись, страж! – крикнула Ольга, и гридень, опустив плеть, оглянулся на голос. Узнав княгиню, он склонил голову и замер в ожидании.

– За что несёт наказание челядинка? – спросила Ольга, добавив голосу властной уверенности.

– Повеленье боярина Милонега, главного стража терема, – ответил гридень. – Наказанная скрыла от услужения другую чернавку, пособив побегу.

Женщина застонала и повернула голову в сторону Ольги.

– То была не холопка, – с трудом сказала она. – Вольная.

– Оставь челядинку, страж, – твёрдо молвила Ольга. – Я забираю её себе. Если боярин Милонег будет не справляться, пусть самолично ко мне обратится. Ясно?

– Да, княгиня. Как прикажешь, – пожав плечами, ответил гридень.

Ольга кивнула ему, указав на дверь. Гридень покинул портомойню, Ольга подошла к наказанной, склонилась и спросила:

– Сможешь дойти до моих покоев?

– Да, княгиня, благодарствую. – Морщась и постанывая, портомойка приняла сидячее положение.

– Любава, убрус ей повяжи, найди поневу и помоги пораненной подняться, – приказала Ольга.

Она подняла лежащий на полу убрус и протянула Любаве. Её челядинка глядела неодобрительно, но ослушаться не посмела, молча выполнила всё требуемое и подставила наказанной плечо для опоры. Втроём они медленно вышли из портомойни и направились к чёрному входу для челяди, ведущему в людскую и поварную.

– Старайся пройти мимо охраны, не охая, – обратилась Ольга к портомойке. – На лестнице, когда будем подниматься, за перила держись. На расспросы нарываться нам не к чему. Поняла?

Челядинка кивнула, отвела руку от Любавы, выпрямилась. Ольга окинула её внимательным взглядом. Портомойка была высокой и стройной женщиной средних лет. Её резковатые иноземные черты лица: тонкий с горбинкой нос, чуть впалые щёки под острыми скулами, чётко очерченные губы, прямые чёрные брови, хранили следы былой красоты. А когда она, отстранившись от Любавы, превозмогая боль, сжала зубы, её тёмные и яркие глаза сверкнули, явив нрав неукротимый и гордый, несвойственный теремной челяди.

Покоев княгини достигли без происшествий. Ольга велела Любаве отвести портомойку в горницу челядинок, уложить на скамью и обработать раны на спине, так же, как несколькими днями ранее они были залечиваемы самой княгине. После, выпроводив Любаву из горницы, Ольга обратилась к наказанной:

– Сейчас в твоём теле властвует боль, но всё же ты должна напрячь силы и рассказать мне о том, что случилось.

– Да, княгиня. Мне ведомо, какой ты себя подвергаешь опасности из-за моей несчастной жизни. Благодарю изнова, княгиня, – глухо и медленно произнесла наказанная. В её речи слышался иноземный говор, доселе незнакомый Ольге.

– Как тебя зовут?

– Моё имя при рождении Русудан, по-вашему Руса, почти как прозвание твоего народа. Наказана я за то, что укрыла свою дочь от похоти верховного стражника. Она свободная, как и я. Мы обе с ней вольнонаёмно служили в тереме.

– Укрыла от начальника стражи? Милонега?

– Да, госпожа. Моей дочери, Дарико, всего тринадцать. Она недавно расцвела. Верховный страж завожделел её, возжелал девичества. Я сумела его отвлечь, Дара убежала.

– Ты не захотела отдать девичество дочери нарочитому боярину?

– Не удивляйся, госпожа. Я сама с тринадцати вёсен жила в гареме, позже была уведена в полон русами. Будучи бесправной хотью, из рук в руки передавалась от одного хозяина к другому. Десятник моего последнего хозяина, воеводы Унибора, выкупил меня, когда моя красота перестала сиять. Он назвал меня своей женой, от него я родила дочь. О прошлом годе мой муж ушёл в мир иной, который вы называете Ирием, оставив мне в наследство свою избу и свободу… – Руса замолчала, переводя дух. На лбу её вздулась жила и выступили капли пота. – Не хочу для дочки своей доли, госпожа…

– Что ж Руса, ясно. Милонег не тронет тебя, не тревожься. Коли твоя дочь надёжно спряталась, то он и ей не навредит. Я подумаю, как помочь твоей девочке. А ты хоть и вольная, но можешь отныне служить мне.

– Великая честь для меня, госпожа, – еле слышно промолвила Руса.

– Как поправишься, расскажешь мне и о своём народе, и о воеводе Униборе. Пока же спи. – Ольга развернулась и вышла.

Милонег не замедлил явиться. Грозно нахмурив брови, потребовал выдать наказанную челядинку, намекал, что поведает об Ольгином поступке князю. Глупец мнил, что сможет запугать её. Вознесённый до небес покровительством Предславы, он чуть ли не князю чувствовал себя ровней, и был полон рвения распоряжаться в княжеских хоромах самолично.

– Портомойку я забираю себе, боярин, мне как раз челядинка нужна, – негромко, но твёрдо отмолвила Ольга. – А если не согласен, иди и спроси разрешения у княжны Предславы. И не забудь поведать ей о причине побега дочери портомойки. Коли княжна рассудит чернавку отдать – тогда заберёшь.

– Я лишь хотел остеречь – челядинка строптива и доставит хлопот, – процедил Милонег злобно.

– Не переживай за меня. Я справлюсь. – Ольга отвела скучающий взгляд в сторону, давая понять, что разговор окончен.

Получив нежданный отпор, Милонег озадаченно потоптался на месте, но ничего не сказал и, коротко поклонившись, вышел.

В последующие дни Ольга в сопровождении Любавы много гуляла по саду, любовалась поздними цветами и расспрашивала о них у челядинца-градаря⁴⁵. Однажды она встретила Ефандру с Милицей и Методию с Есферией. Знатные наследницы и сопровождающие их челядинки играли в набитый перьями кожаный мяч, метя им в девушку в середине круга, образованного прочими участницами забавы. Иногда они прерывали игру, сближались, обсуждали какие-то свои девичьи тайны, заливались смехом.

Против невысокой, немного пухленькой, очень хорошенькой и похожей на Предславу юной Ефандры, Есферия смотрелась рослой, статной девой, телесно вполне созревшей для выданья. Её тёмная коса была уложена венцом вокруг головы.

Ольга перевела взгляд на степенно беседующих в стороне Методию и Милицу. Забавно, что обе эти жены оказались связаны с ней… Милица прибыла когда-то в Киев из Болгарии, сопровождая невесту для наследника престола Игоря. И теперь он – Ольгин супруг. В те поры Игорь, по словам Дагмары, любил её мать. А матушка кручинилась об Олеге Моровлянине, который позже женился на Методии. Как всё-таки затейливо полотно, вытканное небесными пряхами…

Женщины, завидя княгиню, почтительно склонили головы, и Ольга подошла поближе. Их взгляды вспыхнули любопытством. Обитательницы терема внимательно рассмотрели её наряд, украшения и более всего лицо, на котором всё ещё был заметен поблекший синяк.

– Слышали мы, что ты занедужила, княгиня, – промолвила Милица. – Как твоё здравие? Поправилась?

– Лучше, – Ольгин взгляд скользнул мимо боярынь и устремился к веселящимся девам. – Будущая невеста Смоленского княжича выглядит цветущей и довольной, приятно видеть, – улыбнулась она, следя за ловко увёртывающейся от мяча Есферией.

– Не то слово, княгиня. Никакой серьёзности. Одно баловство на уме, – посетовала Методия.

– И пусть. Придёт ещё время серьёзности, – Ольга заметила, как боярыни многозначительно переглянулись. – Прогуляемся вокруг терема?

Ольга приглашающе повела рукой, боярыни согласно склонили головы, и все вместе они пошли дальше по дорожке.

– Что про жениха ведомо? Расскажете, каков собой сей молодец? – спросила Ольга.

– Говорят, что он чересчур молод, – вздохнула Методия.

– Князь сказал, что он достиг возраста брака, – заметила Ольга. – Разве это не так?

– Ему четырнадцать. Но к этим летам все по-разному взрослеют и телесно, и умом, – пояснила Милица. – К примеру, вот воевода Свенельд, я его таким помню, он уже на струге под рукой своего дядьки-варяга ходил в Царьград наёмником. А княжич, говорят, сущее дитя.

– Ты сказала, Милица, что дядька Свенельда варяг? – задумчиво спросила Ольга. – Разве воевода не из свеев? Я слышала, как гридни зовут его ярлом по обычаю данов и свеев. И его имя как будто северного языка…

– Тот родич, вероятно, по матери, княгиня, – пожала плечами Милица. – Может, она была из варяжского народа? И кажется, воевода выходец из Готии.

– Знатные люди у готов тоже зовутся ярлами. Но в Готланде ещё и свеи живут, и даны, и варны, и поморяне, и даже словене, – заметила Ольга.

– Ох, не знаю-не ведаю. Одно точно сказать могу: когда Свенельд, ещё будучи отроком, останавливался в Киеве перед отъездом дружин в Константинов град – он всюду следовал за варяжским воеводой и притом ясно изъяснялся на языке славян.

Обогнув Красное крыльцо Пировальни, жёны вышли во внутренний двор, где к терему примыкали хозяйственные помещения.

Около ступеней, ведущих вглубь самой важной среди прочих кладовых и чуланов подклети – хранилища княжеских сокровищ, казны-скотницы, – толпились люди. Это была охрана терема и с ней несколько длиннобородых и длинноволосых незнакомцев в белых рубахах почти до земли. По громовым колёсам-оберегам и узору очелий на лбах Ольга распознала в них жрецов Перуна. Все они как на подбор были молодыми, рослыми, что называется, ражими детинами и, вопреки запрету на прикосновение жречества к железу, на поясе имели перевязи с оружием. Впрочем, топорики и палицы у них, вероятно, были каменные, а ножи из бронзы. И тем удивительней было видеть среди этих пятерых здоровенных жрецов-воинов высокого, но при этом совершенно высохшего, невероятно древнего старика со снежно-белой до пояса бородой и такими же волосами. Одет был старец богаче своих спутников: поверх белой рубахи его плечи охватывал плащ с меховой отделкой, а на груди кроме громового колеса и каких-то мелких оберегов висело броское ожерелье – на кожаном шнуре отлитые из серебра морды чудищ чередовались с кабаньими клыками. У пояса старца виднелась узорчатая костяная рукоять ножа в серебряных ножнах. Опирался старец на посох из выбеленного временем дерева с замысловатыми переплетениями у навершия.

Ольга догадалась, что это был верховный жрец-волхв, знаменитый Избора, а ражие детины рядом с ним – его ученики-телохранители. Старик не присутствовал ни на их с князем свадьбе, ни на вечерях в Пировальне, и она видела его впервые. Ольга вспомнила, как на заутроке после Перунова дня князь велел Предславе подготовить дары для святилища – и предупредил, что Избора сам придёт за ними в терем. И вот Избора почтил княжеский терем своим появлением.

Ольга так засмотрелась на старца, что не сразу заметила рядом с ним Предславу. Избора хмурил седые косматые брови, что-то выговаривая сестре князя, а заметно напряжённая Предслава кивала, почти не слушая жреца.