Kitabı oxu: «Мелодия первой любви»

Şrift:

Часть первая

Глава 1

Звонок в дверь раздался, когда композиция была на пике мощи. Бравурные звуки наполняли квартиру. Музыка гремела, бурлила. Ещё динамичнее! Фортиссимо¹! Я растворилась в мелодии, неслась на её волнах, став лишь её отзвуком, довеском… Я сама была – музыка. Звонок прозвучал как выстрел, он прервал этот полёт.

Я пришла в себя и посмотрела на часы. Одиннадцать вечера. Надежды на то, что это кто-то пришёл за солью или спросить, идёт ли у нас горячая вода, и быть не может. Нет, это из-за громкой музыки. И сразу навалилась усталость. Только что я парила, слившись с мелодией в одно целое, но вот меня шмякнули о землю. Я по привычке съёжилась внутри. Звонок раздался снова. Я откинулась на стуле, вздохнула. Я знала, что сейчас будет.

Еще раз позвонили и сразу же застучали в дверь. Прекрасно знакомый мне голос соседки сверху, резкий, каркающий, произнёс:

– Это Зинаида! Откройте!

Я посмотрела многозначительно на маму: «Ну вот, пожалуйста, получи. Иди, открывай…» Она лениво вылезла из глубин велюрового кресла, стараясь не уронить при этом огромную керамическую кружку с чаем. В отличие от меня, она не была ни расстроена, ни смущена. Ее умащённое маслянистой косметической глиной лицо ничего такого не выражало. Она даже хмыкнула.

– Откройте, я же слышу, что вы дома!

Мама пошла не в прихожую, а в спальню. Вернулась она буквально через несколько секунд, в руках у неё был шуршащий целлофановый пакет, через который просвечивало что-то пёстрое, явно лёгкое. Шарфик, а может, палантин, которых у нас сотни. Мама продемонстрировала мне пакетик и скорчила рожицу, отчего глина на щеке собралась в гармошку: смотри, мол, на какие жертвы мне приходится идти. Я пожала плечами. Ты сама, мама, назначила такую цену, так что плати.

В дверь снова позвонили.

Мама, шурша на ходу пакетиком, пошлёпала босиком в своей шёлковой пижаме в прихожую. Проскрипел замок, звякнула цепочка. Я уставилась на колени и втянула голову в плечи, обратившись в слух. Мне эти вечерние спектакли – моральная порка, а маму, похоже, они просто забавляют.

Из спальни выглянул папа:

– Ну что, опять доигрались? – Он тоже улыбался. Одна я в этой семье испытываю чувство стыда и неловкости в такие моменты?

Я пожала плечами: сам видишь. Он развёл руками: ну что же поделаешь, судьба наша такая, – и снова скрылся в спальне.

– Здравствуйте, Софочка! – прокаркали в прихожей вежливо, но с угрозой. – Вы, конечно, извините, что я так поздно, но ведь повод, как вы понимаете, есть…

– Здравствуйте, Зинаида Арсеньевна. Ох, мы опять шумим? – Мама умеет включать дурочку. – А мы и не знали, сколько времени.

– Ну а вы сами-то как думаете, милая?

– Вы уж простите. Но у нас такие обстоятельства. Леночке сейчас нужно много заниматься, вы поймите. Обкатываем концертную программу.

– Но не в одиннадцать же вечера? Мне спать нужно.

– Мы скоро заканчиваем, честное слово.

– Вы вообще понимаете, как ваш шум на меня влияет? Софочка, у меня давление. Я устала вам повторять. Я дозу корвалола увеличила, но он уже не помогает! Вы думайте о соседях-то хоть немножко.

– Зинаидочка Арсеньевна, Леночке играть просто необходимо по четыре часа в день. Она не может упражняться по столько днём без перерыва. Да мы не так уж и громко. Рахманинов…

– Конечно, не громко. «Бум-бум! Бам-бам»! У меня уже в голове бумкает. Гипертонический криз может случиться! Вы понимаете вообще…

Представление в прихожей приблизилось к кульминации. Я знала, что все эти пикирования – просто манёвры. И что победа будет за мамой. Она просто даёт соседке покуражиться перед тем, как нанести решающий удар.

И вот. В прихожей призывно прошуршал пакетик.

– Зинаидочка Арсеньевна, от лица нашей семьи приношу вам извинения. Ну войдите в положение ещё раз. Вы же такая понимающая. Я, кстати, думаю о вас, ещё как думаю. Знаете, я вот как-то тут увидела вас в вашем бежевом плаще и подумала: а ведь Зинаиде Арсеньевне очень подойдет сюда лёгкий розовый шарфик. И когда была в последний раз на закупках в Турции, приобрела специально для вас. Вот. Примите, пожалуйста.

– Ох, Софочка, ну вы что, – карканье стало более приглушённым и вкрадчивым.

– От души, не обижайте.

– Ну право же…

– Натуральный крепдешин! Ручная вышивка.

– Ох, какая красота. Но я не могу.

– Вы так к нам терпеливы. Это я не могу отпустить вас без подарка. Это самое малое, что мы можем для вас сделать.

– Софа…

– Нет-нет, не обижайте меня.

Я буквально видела, как мама наматывает на неё этот шарф, как он шёлковой змеей обнимает морщинистую шею Зинаиды Арсеньевны.

– Ну красота же! – ахала мама. Наконец фальшивая борьба была окончена. Зинаида Арсеньевна сказала:

– Знаете, я ведь не злой человек.

– Вы самый терпеливый человек из всех, что я знаю!

– И должна вам ещё сказать. Ваша Лена – молодец. Настоящий талант. – Я ещё глубже втянула голову в плечи, стыд вовсю шпарил щёки, я чувствовала, как к ним приливает кровь.

– Вот и преподаватель так считает. Но для этого приходится много заниматься.

– Что уж. Я понимаю.

– Спасибо, спасибо вам, вы всегда входите в положение.

Снова щёлкнул замок. Мама вернулась из прихожей весьма довольная собой:

– Занятный, конечно, экземпляр эта Зинаида.

Я уставилась на клавиши пианино. Из-за усталости казалось, что они слегка плавятся, белые наползают на чёрные.

К моему однокласснику Горшкову тоже часто стучат соседи в дверь и даже угрожают вызвать полицию. Когда родителей нет дома, он включает в колонках техно на полную и игнорирует крики и угрозы. Горшков рассказывает об этом с гордостью, вот он какой отвязный, прям ходит по краю закона. В мою вот дверь даже чаще колотят. Но я об этом молчу. Потому что это бывает, когда я исполняю ноктюрны и этюды. И в такие моменты дверь всегда открывает мама. Если бы её не было дома, я бы и заниматься не стала.

– Ладно, хватит на сегодня, наверное, – закинула я удочку.

– Что значит хватит? Ещё минимум полчаса занимаемся!

– Но Зинаида же сказала… – Я надеялась, что появление соседки поставит точку в сегодняшней репетиции, но мама лишь махнула рукой:

– Ой, да будто ты её не знаешь. Она по полночи не спит, я вечно слышу, как она смотрит сериалы. Ты думаешь, она на шум пришла пожаловаться? Да прям там. Ничего ей не мешает. Она за данью ходит. Знает, что, если постучится после десяти, я ей шарфик суну, а то и перчатки кашемировые.

Папа снова высунулся из спальни:

– Но другие соседи?

– Ой, уймись тоже. Другие к нам хоть раз приходили? Всё, хватит время тянуть. Зинаида нейтрализована. Она к нам ещё минимум неделю не придёт. Закончим этюд, и на этом всё.

* * *

Бах. Шопен. Бетховен. Рахманинов. Вот мои четыре всадника апокалипсиса. На экзамене по окончании восьмого класса музыкальной школы учащийся должен сыграть четыре произведения: фугу, этюд, сонату и «что-нибудь на свой вкус, но чтобы продемонстрировать мастерство». С этими же произведениями я буду выступать на всероссийском конкурсе «Гран Пиано». Каждый день я оттачиваю репертуар под присмотром мамы.

Фуга фа минор Баха, этюд Шопена, Первая соната Бетховена и Прелюдия номер пять Рахманинова – это в сумме 13 минут и 48 секунд исполнения. А ещё это сто двадцать часов моих репетиций. И это только на сегодняшний день, 29 августа. А конкурс ещё только через два месяца.

Горькая ирония в том, что из всего этого списка мне нравится один лишь Рахманинов. В прелюдии я чётко ощущаю пульсацию жизни, подлинный нерв. И как бы мама ни убеждала меня: «Марши Грига не менее красивы», – я отстояла Рахманинова: или он, или я не знаю, что я… Правда, уже очень скоро я пожалела о своем решении. Если честно, соблазнил меня на Рахманинова современный пианист-виртуоз. Для людей в музыке он светило. Когда я услышала Пятую в его исполнении, я влюбилась безоговорочно и навсегда. Не в самого гения, конечно, а в его игру. Но чем больше я третировала свой «Красный Октябрь», тем больше понимала, что до маэстро мне не просто далеко, а… Как он добивается такой рваности, такой пульсации? Нам же, человекам, даны, по большому счёту, одинаковые конечности. Почему мои не способны на такое? Я смотрела на его пальцы. Это просто колибри какие-то. Мелькают так быстро, что кажется, что изображение зависло. А звук? Я потела в буквальном смысле, но не выдавала даже половину его энергетики. У меня не пальцы, а ленивые, неповоротливые, бракованные сосиски. Но от Пятой прелюдии не отказалась. Я её штурмую понемногу.

Мама спросила, о чем я задумалась, и я заиграла. Теперь Шопена. Он усыпляющий. Шопен убаюкивал: меня будто качали волны. Мелкие такие, скорее, рябь. Лишь изредка синкопа или нажатие педали. Шопен очень монотонный, очень правильный. Эти волны будто обещают шторм, но его всё так и нет, и тебя будто несёт плавным потоком, и вроде особо от тебя ничего и не зависит. Кое-как дожевала и Шопена. Теперь нужно было свернуть репетицию чётко и быстро, пока мама не попросила сыграть ей и Баха. Бах вообще нудятина. Монстр идеальности. Он сух и выхолощен, как математическая формула. Я не чувствую от него вообще никакого волнения, играешь, как задачку решаешь. Но не исполнить Баха на выпускном концерте – это пойти против системы. Бах в музыкалке – всему голова, он основа основ. Ему молятся, его портрету кланяются. Преподаватель даже говорит о нём с придыханием: Баххх… Баха просто нужно исполнить на экзамене, нужно уважить.

Но чтобы избежать Баха на ночь, я сказала маме:

– Знаешь, что-то голова болит.

Приём примитивный, и часто прибегать к нему нельзя, но иногда чем проще, тем лучше. Страшнее невыученного Баха может быть только болезнь единственного ребенка. Мама тут же распрямилась в кресле пружиной:

– Ты что-то, и правда, красненькая какая-то. Давай-ка давление померим?

Тонометр лежит у нас в верхнем ящике стеллажа, чтобы достать его, маме пришлось встать на цыпочки, рост у неё всего сто пятьдесят восемь сантиметров. Я уже переросла её на целый вершок. Шёлковые рукава пижамы красиво вспорхнули с маминых рук, поползли вниз…

Чёрт. Руки!! Я вдруг вспомнила, что у меня с ними. Если я сейчас покажу маме свои запястья, мало мне не покажется.

– Пуся, чего ты так смотришь? Рукав закатай.

Я непроизвольно вцепилась в манжеты кофты. У меня секунда, чтобы придумать удобоваримую причину, почему мне вдруг расхотелось мерить давление. Мама приблизила ко мне удивлённое лицо: «Ну же, давай, что ты копаешься». И решение пришло простое и изящное. Я вытаращилась на неё и сказала:

– Ой.

– Что «ой»?

– У тебя глина корочкой покрылась и уже трескается!

Она охнула и ускакала в ванную, где сразу же зажурчала вода.

– Пересушила, наверняка пересушила! – причитала она. – Завтра буду как курага. А мне же в дорогу!

Я тихонько положила тонометр на место.

Вышел папа.

– Ну, вы закончили уже?

Я уныло кивнула.

Он, оглянувшись на ванную, протопал к моему пианино, и открыл верхнюю крышку. На мгновение мне показалось, что он хочет сломать что-нибудь внутри, чтобы таким образом помочь мне, но папа выудил из инструмента початую бутылку коньяка. Отхлебнул пару глотков и, подмигнув, спрятал обратно в глубины «Октября». Я аж поперхнулась:

– И давно ты так используешь мой инструмент?

– А тебе жалко, что ли? У меня от ваших занятий, может, стресс.

– Хоть бы при ребёнке постеснялся. А вдруг я маме скажу? У тебя же гипертония.

– Глоток на сон грядущий ещё ни одному отцу не повредил. И когда ябедничать соберёшься, вспомни, что, может, и я про тебя могу что-нибудь рассказать.

– Не понимаю, о чем ты? – я изобразила праведное возмущение.

Мама выплыла из ванной довольная, видимо, не «пересушилась».

– А где тонометр?

– Так я померила уже. Давление нормальное. И у папы тоже.

– Ну идите тогда спать, что вы шарахаетесь? Одному завтра на объект, второй заниматься с утра нужно.

– А ты? – спросил её папа на зевке.

– Я ещё пару уроков по турецкому хочу осилить. Мама ушла на кухню, скоро оттуда донеслось её бормотание – она прилежно повторяла за виртуальным репетитором. Турецкий она изучает, чтобы во время закупок её «не облапошили». Часы щёлкнули: полночь. Не знаю, от каких источников мама подзаряжается, но они точно неисчерпаемые.

* * *

Впрочем, хоть и зевала напоказ перед мамой, спать пока я тоже не собиралась. В этой семье у всех свои секретики, и я не исключение. Сперва нужно обработать руки. В комнате я наконец сняла кофту. Красные полосы на запястьях бледнее не стали, но хоть не воспалились. Штук десять царапин, каждая не меньше десяти сантиметров. Я полила их мирамистином, надеюсь, этого достаточно.

Это у меня производственная травма, можно сказать, боевое крещение. Два котёнка, выловленные в подвале сачком для бабочек (!), твёрдо решили, что без боя не сдадутся, и тщательно меня исполосовали. Очень бодрые котятки, могут за себя постоять. Это, с другой стороны, и хорошо, таким будет проще найти дом. Активных и наглых разбирают лучше.

«Кошачий вопрос» в нашей семье закрыт уже давно. Все мои детские слёзы по поводу «котёночка» (а их было немало) оказались пролиты напрасно. У меня аллергия. Я не могла понять, что это такое, много лет: сперва мне казалось, что достаточно просто канючить громче и чаще и тогда наконец позволят завести пушистика. Но потом я приняла горькую истину, ужасный диагноз, который на всю жизнь встал между мною и домашним питомцем. Но я не вычеркнула котов из своей жизни. Выбирая сумку или футболку, я всегда останавливала выбор на той, где изображен котёнок. Мама до сих пор привозит мне из Турции маечки «с котами» – такая у нас традиция. Дружить я по малолетству старалась с теми, у кого дома есть кот, чтобы хоть урывками с ним играть. Маме говорила, что мои товарищи бескошатные.

Недавно в нашем кошачьем приюте всех волонтёров попросили написать свою историю «Как я здесь оказался?», «Что сподвигло меня начать помогать бездомным животным?». Это оказалась очень хорошая идея: живые истории от первого лица помогают привлечь больше внимания, чем заезженные призывы «Не откажите в помощи! Сумма даже в 50 рублей лучше, чем ничего!» Все истории получились очень трогательными: кто-то встретил у метро старушку, которая раздавала котят в добрые руки… у кого-то соседи уехали за границу и оставили кошку на лестничной клетке… И все волонтёры писали в конце: «И, конечно же, я не смог пройти мимо, я понял, что помогать животным – это моё». А у меня и истории-то никакой нет. Просто гугл знает мои приоритеты и потребности, он в курсе, что я всегда отреагирую на публикацию, если в ней есть слово «кот», вот и подсовывает мне то, что, как думает, мне интересно. И он правильно думает. Так что я постоянный посетитель сайтов кошачьих приютов уже два года. Так вышло само собой. Здесь фотографию перепостишь, тут сотню рублей подкинешь, вот ты уже и завсегдатай, вот ты уже и в теме.

Когда я сказала маме, что подумываю помочь кошачьему приюту, я, конечно, уже помогала, всячески скрывая от неё эту сторону своей жизни. «Что конкретно ты подразумеваешь под помощью?» – спросила она, и это был неприятный вопрос. В общем, она не то, чтобы мне запретила, но поставила в довольно двусмысленные рамки. Помогать можно. Но так, чтобы с животными не контактировать. Вот написать пост «А кому котёнка? Хороший котёнок!» – это вполне уместно. А приходить в приют и гладить котёнка или, не дай бог, убирать за ним, это уже за гранью дозволенного. «Но как бы трудно не контактировать с животным, если ты помогаешь приюту», – попробовала я возразить, но получила в ответ предупреждение: «Узнаю, что тебе руки попортили или наградили каким-нибудь токсоплазмозом, мало не покажется. И чтобы не в ущерб занятиям!» Но я, конечно же, глажу котов, когда прихожу в приют. И помогаю там прибраться, как же иначе. Пачка «Цетрина», который я прячу, помогает мне скрывать этот секрет. Перед тем как идти в приют, я съедаю штучку. А в сумке у меня есть липкий ролик, чтобы уничтожать улики в виде шерсти.

В основном я в приюте на подхвате. Я там младше всех. Ловят и относят к ветеринару кошек другие волонтеры. А я беспризорников фотографирую, каждому сочиняю историю, чтобы ими заинтересовались потенциальные хозяева, ну и всячески помогаю этих хозяев найти. На то есть много форумов, чатов и специальных групп.

Но вот и мне попортили руки. «В нашем подвале пищат два котёнка! Мама, похоже, мертва или бросила их!» – написала утром соседка в домовом чате. Я честно попыталась не нарываться на неприятности и сообщила старшим волонтёрам, но все были заняты до самого вечера. Но чёрт возьми, когда я проходила мимо подвала, услышала этот писк. Самый жалобный писк на свете. И всё. Я поняла, что просто не могу ждать до вечера.

И тогда на помощь мне пришла Анька. Она сказала тоном эксперта: «А что там сложного? Поймаем их сами». – «Как?» – «Да как все ловят, простым сачком». Сачок – это вполне безопасно для рук, решила я. Обнаружить котят нам удалось очень быстро, и в свете фонарика они выглядели очень невинно – один полосатый, другой почти белый, с чёрной чёлочкой. Меня должно было насторожить: с каких это пор бескошатная Анька – специалист по котам и почему она считает сачок подходящим инструментом ловли? Но я и правда поверила, что всё будет просто, и мы двинулись на котят. Я держала сачок, а Анька светила телефоном. Но ловля оказалась тем ещё испытанием.

Когда мы вплотную приблизились к объектам, те вдруг из беззащитных комочков превратились в маленьких чертей. На смену жалостливому писку пришло вполне серьёзное шипение. И когти у таких крошек уже вполне рабочие. Скажу всем, кто захочет использовать сачок, вот что: он котёнку не помеха для того, чтобы просунуть лапу между ячейками и огреть тебя хорошенько.

Так что пока у меня в тренде кофты с длинными рукавами. Зато котёнка-гитлера уже присмотрела какая-то девушка. Стоило мне написать, что «он, может, и нестандартной внешности и слегка напуган, но его настрадавшееся сердечко просто нужно растопить…», как у кота нарисовались смотрины. Анька считает, что так писать – перебор, но я уже в теме и точно знаю, что это в самый раз.

Я еле отлипла от комментариев под фотографией котика. Конечно же, писали не только сердобольные люди.

Поколебалась: может, сегодня уже не стоит, но всё-таки достала «Дневник самонаблюдений» и написала:

Как же меня цепляет, когда люди пишут: «А что себе не заберёшь, если такая жалостливая?», «Лучше бы детям помогали или старикам!» Не считаете нужным помогать, так помолчите. Вроде бы пора уже привыкнуть, но каждый раз руки опускаются. Я буквально съёживаюсь, и настроение надолго портится. Будто я в чём-то виновата. Будто приют – это ерунда какая-то. Но это же важно! Я делаю доброе дело. Надо научиться, наконец, воспринимать такие комментарии спокойно!

Глава 2

В школу только послезавтра, но сегодня я встала в семь утра. Разумеется, чтобы позаниматься. В полдень у мамы самолет на Стамбул, но она сказала, что пару часов на меня выкроит. Когда я выползла из комнаты, в квартире вовсю бурлила жизнь. Мама, в лёгкой блузке без рукавов (мысленно родительница уже в Турции), шипела раздражённо в телефон: давала последние наставления работнице перед отъездом. Рядом на пару с ней шипела кофеварка. Увидев меня, мама ткнула пальцем в чашку: пей быстрей!

В прихожей гудел пылесос. Я показала пальцем на дверь спальни, мол, папа там? Но мама развела руками: «Спала бы меньше, тогда бы застала отца». Точно, папа же грозился, что совсем рано уедет на объект.

Я быстренько проглотила кусок вафли, запила глотком кофе и прямо в пижаме плюхнулась за инструмент. Затянула потуже растрёпанные волосы. Пожамкала пальцами, разминаясь. На самом деле в музыкальной школе нас хрустеть пальцами не учат, и вряд ли кто-то из известных пианистов так делает. Открыла крышку, клавиатура ощерилась приветливо: ну, здравствуй, Лена, давно не виделись. Мама тут же распрощалась и бросила трубку. Я заиграла Баха. И сразу же в прихожей смолк пылесос.

Начало вышло вообще вялое. После первых восьми тактов я остановилась и начала сначала, даже не дожидаясь маминого окрика, сама поняла, что лажаю, выдаю что-то непрожёванное. Бах, он и с утра как-то плохо мне заходит, я его не рекомендую ни засыпающим, ни плохо проснувшимся. Но музыка набирала силу как бы сама собой. Я научилась отключать голову, когда играю Баха. 90 процентов успеха в его исполнении – прилежность.

– Уверенней! Там вообще-то крещендо, – мама щёлкнула пальцами. И вдруг резко изменившимся тоном сказала: – Спасибо, дружочек. На сегодня достаточно.

Увы, это она не мне. Мне она таким задушевным голосом не говорит, что на сегодня я могу быть свободна. Это она Тане, нашей помощнице. Таня убирается в квартире два раза в неделю и за четыре часа успевает отдраить ванну, помыть стёкла и перегладить горы одежды.

Я прилежно плела музыкальный узор, потихоньку просыпаясь. Как гимнастика для ума: раз – сфорцандо, два – педаль, и пальцы пошли вниз, всё замедляясь, но это будто такой обманный манёвр, потому что сейчас грянет…

Я слышала, как мама прошуршала купюрами, отсчитывая Тане гонорар.

– Я посижу ещё немножко, послушаю? Ну чисто ангел. За душу берёт, – тихо попросила Таня.

– Ну так стараемся… – сказала мама будто бы скромно.

Таня, кстати, искренняя моя поклонница. Она действительно любит послушать Баха в моём исполнении, а оплату ей за то, что она меня хвалит и задерживается после работы, не повышают. Она старается работать тише и не включает шумные приборы, когда я играю.

Я не настолько растворилась в музыке, чтобы не поглядывать на часы. В девять я шутливо поклонилась обеим женщинам:

– На сегодня, пожалуй, всё.

Таня пошла в прихожую, а мама пригладила мне волосы:

– Я завтра позвоню в одиннадцать по скайпу. Пару часиков порепетируем.

– Но ты же занята будешь.

– Не настолько, чтобы не позаниматься с тобой. Заодно платье выберешь для конкурса, из тех, что я присмотрю.

– Мне есть в чём выступить.

– Это другой уровень. Мина мне шепнула, что в жюри будет декан нашей консерватории. Так что нужно что-то особенное.

Мина Георгиевна – моя учитель по фоно, это она номинировала меня на конкурс «Гран Пиано». Афиша уже давно висит у меня в комнате, чтобы я вдохновлялась к концу октября. А «нашей консерватории» – это Римского-Корсакова, которая еще вообще-то не наша, туда еще поступить надо. Так что «покорить декана» – это сейчас наше всё, мама хочет, чтобы я была charmant² и произвела впечатление не только своей игрой.

Кое-как я заставила её, наконец, заказать такси в аэропорт. Мама выпорхнула за дверь с сумкой на колёсиках, накинув на лёгкую блузку пиджак цвета копчёной лососины и наказав: питайтесь с папой правильно!

После её ухода я попыталась ещё поспать, но только ворочалась и в результате полезла на волонтёрский сайт. Кошку Булочку до сих пор не забрали из приюта, хоть я и сделала ей трогательную фотосессию и написала, как важно ей получить дом и заботливых хозяев. Булочка – белая кошка редкой красоты и в прошлом явно домашняя, но она очень запаршивела, пока жила на улице, тут и там проплешины. Мы её подлечиваем.

Котёнку Кузе найти дом тоже будет не так легко. Живодёры облили его клеем, после чего один глаз спасти не удалось. При этом Кузя – самый ласковый и доверчивый на свете котёнок. Он смело идёт на руки и не устает мурчать. Старый Мурзик тоже добрейшее существо и после смерти пожилой хозяйки ластится к людям, но красотой не блещет. Он уже порядком лыс и глуховат. Такие в приюте задерживаются подолгу или даже…

Я так углубилась в рассылку информации о том, что открыт сбор средств на лечение Мурзика от полипов кишечника, что не заметила, как вошёл папа. Он такой нарядный в своем светлом жемчужном костюме, белой рубашке и синем галстуке (мама, конечно же, постаралась), что мне стало стыдно за свою пижаму и нечёсаную голову. Я, похоже, в этой семье главная и единственная неряха. Пора уж умыться хотя бы.

– Ты чего такой нарядный?

– Давал интервью городскому телеканалу. На фоне нашего объекта. Как твой старик, ещё ничего смотрится?

– Не то слово.

Мы с папой пошли на кухню и стали созерцать продукты в холодильнике. Мама заказала нам целую кучу всего. Тут одних овощных котлет из кулинарии килограмма три. Но мы не стали заморачиваться и открыли сыр, колбасу и ведёрко с мороженым.

Папа ел, шевеля бровями. Они у него домиком, отчего лицо всегда будто чуть-чуть удивлённое. Он то и дело зевал, и я сварганила ему кофе из капсулы и плеснула туда молока, как он любит.

– Ты помнишь, что мне обещал? – спросила я его, когда, по моим расчётам, он насытился достаточно, чтобы размякнуть. Папа приподнял брови ещё выше, мол, о чем речь.

– Что, когда мама уедет, я могу пойти к Аньке с ночёвкой.

Анька – единственная моя подруга. И у неё тоже подруг, кроме меня, нет. Мы с ней общаемся всё больше с мальчиками, так с детского сада еще пошло. С пацанами проще, не нужно ничего из себя изображать, можно называть вещи своими именами. А с девочками нужно соблюдать какие-то ими придуманные правила, они жеманничают и часто начинают говорить гадости о той, что ушла раньше. А если они тебя о чем-то спрашивают, их вовсе необязательно интересует твоё мнение, вполне возможно, они просто хотят, чтобы их похвалили. Или пожалели. Сложно с ними бывает, мне так точно. Но не с Анькой.

Папино лицо стало ироничным.

– Я разве такое говорил? Я вроде сказал, что подумаю.

– Не шути так. Послезавтра первое сентября, а я так у неё и не была.

– Была ведь.

– Но не с ночёвкой же! Ну, па.

– Ты же понимаешь, что мама против того, чтобы ты ночевала где-то?

– Но сейчас-то её нет. И я буду не где-то, а у Аньки.

– Ладно-ладно. Но чтобы, когда завтра мама позвонит, ты была дома.

– Ну само собой! Спасибо, па! – Опция «не говори маме» у нас с папой заложена в настройках по умолчанию.

– Просто чтоб ты знала, я всё равно от этой идеи не в восторге.

– Просто чтоб ты знал, ты самый лучший папа.

– Лена, я руководитель, у меня к любой лести иммунитет.

– Но я-то абсолютно искренне.

Я скатала шарик из хлеба. Слепила ему ушки и носик. Стала крутить в пальцах.

– Пап, а вы решили уже, что подарите мне на день рождения?

– Решили, а что?

– Так. Просто, – по тому, как он отвел глаза, я уже всё поняла, но он пояснил:

– Лена, кошек не будет, если ты о них. И вообще, прекращай этот разговор. Ты же всё знаешь.

Да, я всё знаю. Кошку мне нельзя.

Я очень быстро переоделась в джинсовый костюм (пора уже выбросить эту куртку, но я не на бал иду, в последний раз надену), собрала волосы в хвост и чмокнула папу в щёку.

– А что, на ночёвку приходят в обед? Я думал, это более позднее мероприятие.

– Послезавтра вообще-то первое сентября! Я не хочу терять ни минуты своего единственного свободного дня.

– Да понял я, понял. Зачем так трагично?

– Да потому что так и есть. Летом хоть была одна учёба, а скоро станет две.

Солнышко, еще летнее, ослепило меня, когда я открыла дверь подъезда. Ну, здравствуй, предпоследний день лета.

* * *

Фасад нашего девятиэтажного дома сверкает чистыми стёклами балконов. В клумбах у подъездов пышно цветут разноцветные астры. У нас «приличный» дом, и не приходится охранять цветы, чтобы их не спёрли накануне первого сентября. Даже на ремонтантной землянике несколько спелых ягод. Никто до сих пор не оборвал.

Мы живем на границе города и области. Со столичной пропиской, но и со всеми прелестями загородной жизни: «тихо», «уютно», «много зелени». До метро ехать всего двадцать минут на маршрутке или десять на машине, зато рядом природа – парк, местами больше похожий на дикий лес. Есть тут болота, непролазные кусты, заросшие осокой тайные полянки и даже какая-то заброшенная кирпичная хибара – разрисована самыми мрачными граффити, дверь скрипит на ветру, как в каком-нибудь фильме ужасов. В мае, когда цветёт медонос, из парка тянет сладостью, а перед дождём я чётко чувствую запах воды из пруда – в нём и свежесть, и тухлятина.

Утки не покидают пруд даже на зиму, потому что их исправно кормят все кому не лень.

В кривых ветвях старых лиственниц тут и там развешаны кормушки для белок и птиц. Если возвращаться домой поздно, можно даже встретить на тропинке ёжика. И в любое время тут полно собачников. Я всегда стараюсь идти в магазин или в школу через парк, так что знаю почти каждую собаку, с которыми тут гуляют. Некоторых даже окликаю по имени.

Мама презрительно относится ко всяким чихуахуа, шпицам и йоркам, говорит, что ей грустно видеть всю эту мелочь. «Раньше собаки на районе были собаками. – (Раньше – это значит в девяностые. У мамы две эпохи: до них и после). – Люди гуляли со здоровенными сенбернарами, ньюфаундлендами, догами, борзыми. А как наступили лихие времена, так всё пошло наперекосяк». Маршруток «тогда» ещё не было, и мама ездила на учёбу и обратно на электричке. «Я столько всякого навидалась в девяностые, даже трупы приходилось видеть, но знаешь, что было самое страшное?» – спросила она меня однажды. «Что, мама?» – «Собаки. Брошенные собаки. Все огромные, все одичавшие и отчаявшиеся». Мама в красках рассказывала, как мастифы, овчарки, доберманы, опустившиеся, истощавшие, обозлённые, сбивались в стаи. Если ты возвращался, не дай бог, парком, тебя могли искусать за здорово живёшь, даже если ты не нёс никакой еды: «Мстили, наверное, за то, что их бросили на произвол судьбы. И больно было их видеть, но и истребляли их, конечно, как могли».

Я спросила, почему же горожане так массово бросали своих питомцев, которые наверняка были им преданы. «Да потому что люди просто выживали. Многим детей было нечем кормить, куда уж тут крупную собаку. А про твои приюты тогда никто ещё и не слыхал, псин выбрасывали на улицу». Я слушала эти рассказы очень внимательно, и не только потому, что могла во время них не играть на пианино. Всё это трогало меня очень сильно. Уставившись в сонату Доменико Скарлатти (стройные ряды нот из-за подступающих слёз расползались, как муравьи), я думала, кого мне жальче – людей или собак. Наверное, собак, люди-то могут хоть что-то в своей жизни решать, а собаки что… Только кусаться им и оставалось. Они же не выбирали, где и с кем будут жить, когда их заводили, им обещали любовь и заботу, а потом предали.

Мама, к которой я сидела спиной, не видела моих слёз и продолжала. «Думаю, у нашего народа после девяностых появилась какая-то осторожность в плане собак. Буквально на уровне генов. Теперь если уж заводить собаку, то только маленькую, чтоб не тратиться». – «Но маленькие собачки тоже дорого стоят». – «Но если с тобой или, тьфу-тьфу-тьфу, со страной что-то случится, такую хоть всегда прокормишь. Что тот йорик съест? Их из напёрстков кормят». Мама считает, что мелкие собачки – отрыжка суровой эпохи и ошибка эволюции, но мне и такие нравятся. В парке я всегда спрашиваю разрешения погладить мопсика или таксу, которые выскочили мне под ноги. Но сегодня никого из знакомых собак я не увидела.

1.Громче!

2.Очаровательная (франц).