Kitabı oxu: «Космическая ночь»

© Шевченко А.В., 2026

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2026

Космическая ночь
Рассказы

Семейный портрет

Да, красивые они! Одежда хороша, и лица тоже. Если кто не знает, то перед нами семья Яковенко.

Вот видите – мужчина стоит в строгом костюме и с серьёзным выражением лица? Это Виктор Михалыч, отец семейства, патриарх, хе-хе. Достойнейший человек, инженер-конструктор – он по приборостроению спец, жёсткий, но не жестокий в отношении близких. Знаете, Виктор Михалыч был всегда очень требователен к себе: вставал в шесть утра, делал зарядку, завтракал, ехал на работу, на предприятие, занимался с предельной усидчивостью чертежами, позже всех с работы всегда уходил – за порядком следил, проверял за всеми и сам всё закрывал-выключал, – а как домой возвращался, то детям с домашней работой помогал. Ну с математикой всякой особенно, с физикой, если вопросы возникали. Даже по дому находил время убираться, чтоб жене не тяжко было на хозяйстве быть. Золотой человек наш Виктор Михайлович! Но поскольку он как раз и был с собой так строг, то право имел и к другим требования высокие предъявлять. На работе, помню, с начальством мог ругаться. Однажды Виктор Михалыч обнаружил, что размеры на чертеже не сходятся. Наверное, спроектировали на авось, вот оказия и случилась. Ну Яковенко зорким глазом заметил косяк, а начальство-то чертёж одобрило. Взбеленился тогда Виктор Михалыч, пошёл в высокие кабинеты. Говорил, мол, как допустили такую неточность, у нас же на космические ракеты всё идёт! А потом руками разводят, от чего «протоны» разные падают. Как же им не падать, если на стадии проектирования ошибки заложены? Ну начальство слов подобрать не может, а что тут и скажешь: уличили ведь, что документы не глядя подписывают. Нет, оспорить, конечно, пытались, но Яковенко – мужик упёртый: если задело что-то, до конца пойдёт, пока проблема не исчезнет. Не получилось с боссами на предприятии – идти надо выше, в министерство. Подробностей уж не знаю, но кавардак такой пошёл, что дирекцию предприятия сменили! Конечно, не Яковенко назначили, однако человека более достойного на такой высокий пост найти невозможно.

Как упоминала, Виктор Михалыч был принципиален во всём. Не исключением были и семейные отношения. К примеру, я не знаю ни одного мужа, который бы хоть разок не заглядывался на чужих женщин, но для Яковенко существовала лишь Катерина Иванна, которая любила его до самозабвения. Виктор Михалыч не был силён к чувствам, для этого он был слишком холоден, но упрекнуть его в нелюбви точно нельзя. Любой каприз супруги был бы всегда удовлетворён, любая просьба была бы исполнена. К счастью Яковенко, Катерина Иванна не была эгоистичной и разбалованной женщиной, чьи желания могли выходить за грани разумного, поэтому каждый в этой паре всегда знал то, что нужно другому. Катерина Иванна на фото выглядела в меру полной и добродушной женщиной – у меня она невольно ассоциируется с мадам Мегрэ. Катерина Иванна работала педиатром, она обожала детей, поэтому своим долгом считала оказание им посильной помощи и их лечение. Катерина Иванна могла дежурить в ночные смены, но ей даже такие будни доставляли радость, ведь рядом были маленькие пациенты, которым в любой момент могло стать плохо, и она бы им помогла. Злые языки могли бы сказать, что Яковенко испытывала скотскую радость, когда ребёнок мучился от боли, но это было бы неправдой: если дети плакали, то Катерина Иванна плакала вместе с ними, если смеялись – она смеялась тоже. Катерина Иванна была не просто врачом: она забирала боль из организма на некотором, скажем так, ментальном уровне. Звучит антинаучно, но ребята рассказывали, что после её касаний боль утихала. Нельзя сказать, что детские воспоминания есть надёжный источник, но в своём рассказе я не могу его не привести.

Правда, один случай из своей практики Катерина Иванна вспоминать не любила. Был у неё пациент, маленький мальчик Федя Годков, эдак пять-шесть ему было, и поставили ему страшный диагноз – рак мозга. Яковенко сильно переживала за Федю: она слишком остро воспринимала чужую смертельную болезнь, ведь лечить было поздно – последняя стадия рака. Мальчик медленно чах, угасал – он всё более становился тенью, а не человеком. Катерина Иванна чувствовала, что скоро смерть придёт за ним. Она внимательно следила за дуновениями ветра, будто видела в них шелестения савана. Доктору не было страшно – она не в первый раз видела смерть ребёнка, но такой медленной и мучительной она никогда не наблюдала. На лице Феди оставались глаза, которые упрямо смотрели в мир, для них не предназначенный. Мальчик и не догадывался, какие ждут его невзгоды или радости, но понимал, что всё упущено. Детская отрешённость – вот что вызывает мурашки: лицо, которое никогда не улыбнётся; зубы, которые никогда не покусают яблоки и груши; бесцветные губы, к которым никогда не прикоснётся девочка. Пусть в документах стояло пять лет, но перед нами был столетний старик: маленький, морщинистый и болезненный, апатично смотрящий на мельтешение врачей, медсестёр и даже родителей. Лишь бы исчезли боли, лишь бы был покой! Всё равно, где лежать, только дайте возможность перестать страдать! Ребёнок пугал своей серьёзностью Катерину Иванну. Потухший взгляд флегматично упирался в Катерину Иванну, он чего-то ждал, но не мог определиться с этим. «Возьми, возьми подушку и задуши меня!» – вот что приходило на ум женщине, когда вглядывалась в Федю.

Федя умирал – этого нельзя было остановить. Впрочем, можно было только облегчить угасание. До его последнего дня Катерина Иванна сидела рядом, рассказывала сказки и весёлые небылицы. Она была замечательной рассказчицей – Феде очень нравились её истории, он просил ещё и ещё. Кроме того, мальчик любил задавать доктору самые разнообразные вопросы, от самых простых до самых сложных. Однажды он спросил: что такое жизнь и почему она не бесконечна? Катерина Иванна опешила и промолчала: она не знала ответа, как, в общем, и никто. Да, можно вдаваться в пространные рассуждения о предназначении, Судьбе и Боге, но не глупость ли это всё? Не бесполезна ли такая софистика, которая приносит лишь немного жвачки для мозга? Но ребёнок позже и не вспоминал про этот сложнейший вопрос: я думаю, он сам понял, что не будет ответа. Проходили дни, а смерть подступала всё ближе. Было воскресенье, кажется, октябрь, когда деревья переставали скрывать свою наготу и утро пахло сыростью. Федя решил немного вздремнуть днём, закрыл глаза и заснул. Он был прекрасен, напоминал Иисуса – так вспоминала Катерина Иванна – мудрого, спокойного и всевидящего. Вдруг дыхание остановилось, сердце перестало работать, а на лице застыла незаметная улыбка покоя. Федя умер тихо, не метался по кровати. Катерина Иванна была убеждена, что мальчик оказался на небе и играет Богу на свирели: она была очень набожной женщиной, но удивительно, что никогда не ханжествовала. Катерина Иванна плакала, а кожа была такой же меловой, как у Феди. После больницы она вернулась домой и долго смотрела в одну точку. Ни муж, ни дочери не беспокоили её: они всё понимали.

Кстати, о дочерях: они ж тоже на портрете имеются, старшая Лидочка и младшая Верочка. Лидочке здесь четырнадцать лет, в восьмом классе. Смоляная коса до пояса спускается, по-змеиному струится по летнему сарафанчику, а глаза какие у неё – вечно светящиеся. Даже на поминках такой карий взор оставался бы лукавым, и не потому, что девочка могла зло насмехаться над покойником, а потому, что такой прищур был дан природой. Пропорции её лица не обозвать правильными: если взять каждую чёрточку по отдельности, то она будет некрасива и даже убога, но в соединении лицо было восхитительным. Говорили, что одноклассники за ней всё пытались ухаживать, однако Лидочка не интересовалась какими-либо влюблённостями: она любила учиться и всё свободное время уделяла урокам. Особенно много девочка изучала биологию и химию, ведь она думала стать либо микробиологом, либо врачом – пойти по маминым стопам. Но не подумайте, что Лидочка была замкнутым ребёнком, отнюдь: она любила не только науку, ей было всё интересно изучить и пощупать. Многие обращают внимание на то, что современные дети чаще спросят «зачем», а не «почему». Лидочка была абсолютной противоположностью: она обладала аналитическим умом, могла сопоставлять разные вещи и выводить из сопоставлений новые определения и законы. Она сама по себе являлась символом вечного поиска истины, доказываемой и неопровержимой.

У Лидочки было много подруг, они ещё учились с ней в музыкальной школе. Девочка занималась фортепиано, и она прекрасно прочувствовала инструмент. Если многих детей начинает тошнить от звучания классики после прохождения музыкалки, то Лидочка получала огромное удовольствие от исполнения великого музыкального наследия. Она любила Шуберта, Шумана, Листа, Шопена, находила в них романтическую меланхолию, которая вдохновляла и потрясала её. Когда я ходила в гости к Яковенкам, то всегда сидела, раскрыв рот, и внимала клавишным переливам, безупречным перебеганиям тонких пальцев. Сколько было чувств и эмоций в этой игре! Я никогда вживую не слышала подобного. Лидочка – талантливая пианистка, это могу точно сказать. Её хвалили учителя. Интересно, что у детей редко бывает чувство зависти, ну кроме тех случаев, когда подзуживают родители. Другие девочки хотели так же научиться играть, поэтому они приходили к Лидочке, и по всей квартире раздавались звуки фортепиано. Родители одобряли, да и сами старшие Яковенко обожали классику.

Тот же Виктор Михалыч очень трепетно относился к Рахманинову, особенно ценил Первый концерт, а Катерине Иванне был ближе Сен-Санс: он виделся ей проще и естественнее. У Сен-Санса она выделяла «Карнавал животных» и «Пляску смерти» как самые впечатляющие произведения. Лидочка играла маме Сен-Санса, а вот папе Рахманинова она сыграть пока не могла: уж больно он сложен, однако со временем, я уверена, девочка совладала бы и с его гениальными творениями.

Вы ошибётесь, если решили, что семья Яковенко в полном составе боготворила классическую музыку. Отнюдь, они слушали, во-первых, почти все жанры, а во-вторых, один человек ненавидел скрипку, пианино и прочие оркестровые инструменты. Этим человеком была Верочка. Она демонстративно выходила из комнаты, когда Лидочка разучивала «Времена года» Петра Ильича, потому что музыка мешала ей думать. Верочка обожала рисовать, это было главным занятием в её жизни. Девочка действительно потрясающе писала пейзажи: как вспомню её зарисовку осеннего леса, так и млею. Но Верочке было мало натуры – ей были нужны фантастические миры, о которых она грезила. Её мысль плыла от одних миров к другим, причём все были весьма разнообразны: в одном лишь разумные камни и деревья, что играли в прятки между собой, в другом – одни дети, которые строили города и осваивали новые земли. Это ещё только то, что она мне лично рассказывала или показывала на картинках, но воображение точно у неё было богатым. Верочке была нужна тишина для рисования, а тут на клавиши жмут, поэтому она и покидала комнату, когда Лидочка начинала играть. Именно в тишине обдумывались самые яркие сказки, а потом отображались на холсте со всей старательностью хорошего девятилетнего ребёнка.

С полной серьёзностью Верочка готовилась поступать в Суриковское училище, ведь её мечтой было стать новой Бертой Моризо, а может, и того круче. В девочке сочетались как скромность, так и амбициозность: Верочка представляла себя великой художницей, чьи работы будут висеть в Галерее Тейт или Музее Помпиду, но в то же время ей казалось, что любые попытки творчества лишь никому не нужная мазня, не достойная внимания. Родители успокаивали Верочку и говорили, что ей не следует волноваться и всё будет отлично. Виктор Михалыч и Катерина Иванна поддерживали дочь в её художественных начинаниях, поскольку подавлять любую активность, направленную на созидание, родители считали неправильным.

Отношения в семье Яковенко вообще всегда отличались близостью, теплотой и нежностью, несмотря на внешнюю суровость Виктора Михалыча, о которой я говорила. Наверняка многие им завидовали, потому что кто в наше время может похвастаться благополучием? Может, многие молчаливо ненавидели их, боясь сказать в лицо ядовитые слова: я не сомневаюсь, что злые и порочные люди хотели сделать им как можно больше гадостей, чтобы внешняя идиллия была нарушена. Как мы не любим счастливых! Мы не хотим верить, что счастье возможно, мы придумываем какую угодно ахинею, чтобы доказать убогость и фальшивость увиденной семейной близости. Человек – обезьяна, дикая, кровожадная, в это так легко верить! Нет ничего проще, чем сравнить самого себя с гнусным зверьком, тем самым оправдать собственную беспомощность и уродливость. А ты попробуй себя лучше подать, себя изменить! Слабо? Может, ты станешь достойной личностью, счастливым человеком? Тогда ты перестанешь коситься на здоровых, исчезнет ухмылка при виде чего-то прекрасного, ты изменишься! В мире тоски и неуверенности необходимо находить то, что принесёт спокойную радость и тепло. Я, как и все, хочу невымученно, по-живому улыбаться. Как семья Яковенко.

Так и стоят они, в рамке с чёрной лентой.

Октябрь 2021 года

Кожаный раб

Посвящаю песне группы Joy Division «Decades»

Я кожаный раб. Я не знаю, кто я и где нахожусь. Возможно, это секретное предприятие, а может, и подземная лаборатория – я не знаю! Я знаю, что роботы – мои хозяева, я им подчиняюсь. Они могут как наказывать, так и одаривать милостью – я знаю, что они всесильны.

Я знаю, что я не один: таких, как я, много. Может, под тысячу, может, под две. Забавно, что некоторые знают свои фамилии, а я не знаю. Может, я и родился безымянным? Тогда получается, что я в неволе с самого рождения: имя даёт свободу и личность, а я, выходит, в своём положении хуже крепостного.

Я знаю, что ЗДЕСЬ холодно и полутемно – я постоянно дрожу. Я не знаю, чем укутаться. На мне роба, а более ничего нет. Любая шинель или куртка есть предмет роскоши в этом механическом аду. Но роботам комфортно: я знаю, что пускай они и человекоподобны, но обладают стойкостью к резким перепадам температуры. Я помню, что Марфин, кареглазый брюнет, однажды напал на робота с раскалённой кочергой. Я не знаю, откуда он взял её, но Марфину кочерга подходила. Он замахнулся и со всей силы трахнул по роботу. Но тому хоть бы что, робот выхватил кочергу, разломал, отбросил в сторону, а потом с хрустом и со смаком придушил Марфина. Брюнет хрипел и корчился – вот дурак, надо тихонько умирать, не мешая другим. Я не знаю, куда убрали тело Марфина, но, наверное, выбросили на помойку, как испорченный материал. Ещё бы, Марфин – дурак, он напал на робота-солдата, а если бы и хотел кого-то убить, то это должен быть робот-учёный: они менее крепкие.

Я не знаю, какова иерархия у роботов, но несколько классов я выделил. Первый – роботы-солдаты, тупые, сильные и беспрекословные. Они почти никогда не разговаривают с нами, не считают нужным, а лишь связывают, уводят в камеру, бьют или пытают. Среди нас это самая ненавистная каста: с ними нельзя ни поговорить, ни попросить их поменьше над нами издеваться. Но есть более гуманные роботы – это роботы-учёные. Да, они педантичны и холодны, но в рамках разумного. Эти роботы могут спросить «Как дела?», «Как самочувствие?», послушать дыхание или осмотреть горло. Они как старые приятели, которых знаешь давно. Мне это нравится: жизнь кажется чуть менее невыносимой. Однако ты всё равно осознаёшь, что это проклятые механизмы: ну не может человек так правильно и логично строить фразы! В словах нет эмоций, всё слишком чётко и внятно, а людей отличают как раз нарушения связности, иррациональность. Нет, лично я пытаюсь говорить так, чтобы из «А» следовало «Б», насмотрелся на этих железняк, но всё равно буду ошибаться, менее или более значительно. Ошибка есть важнейшее свойство человека, придающее ему САМОСТЬ. Ошибка сшивает душу, делая её единым полотном, живым и естественным, в отличие от роботов. Я знаю, что я прав, и не пытайтесь меня переубедить.

Но вернёмся к классификации киборгов. Кроме роботов-солдат и роботов-учёных, есть роботы-чиновники. Это нечто среднее между описанными ранее группами: они молчаливы и неприветливы, но если сталкиваются с тобой случайно, то могут и поговорить. Я не знаю, чиновники они или нет, но они отдают приказы солдатам и учёным, а те послушно их и выполняют, значит, эта группа имеет приличный вес в этом механическом сообществе. Я знаю, что роботы-чиновники кого-то пугают даже сильнее, чем роботы-солдаты, из-за непредсказуемости более влиятельных и важных, но я ни разу не наблюдал, чтобы кто-то из властедержащих учинял насилие и беспредел. Чиновники на то и чиновники, чтобы быть спокойными и невыразительными, чтобы вносить упорядоченность и стабильность в функционирование лаборатории. Иных групп роботов я пока не смог выделить.

Что касается распорядка дня, то могу сказать следующее: он константа. Нас будят, мы делаем гимнастику, завтракаем, гуляем, работаем, обедаем, работаем, гуляем, ужинаем, ложимся спать. В целом довольно сносно, потому что вначале я думал – будет намного хуже. Однако находятся некоторые недовольные режимом. Я не знаю, чем они возмущаются? Нас кормят? – кормят, выгуливают? – выгуливают, работу дают? – дают. Всё могло быть хуже. Хотя есть момент, который сильно нервирует, – это музыка. Радио постоянно играет, а по нему передают звучание металлического клавесина. Это малютки-колокольчики, бьющие по твоим ушам, будто ожили детальки музыкальной шкатулки и разбуянились. Царевна-пружинка! Где твой золотой шатёр, чтобы я мог надавить на тебя и уже усмирить твоих слуг? Больно шумны они и злы, издеваются надо мной, не дают мне покоя, а я хочу послушать тишину. Музыка сродни психическому давлению, подчиняющему волю. Я боюсь её! Будь проклят тот человек, кто услышал звуки природы во всей их красе и создал первый музыкальный инструмент! Видите, до чего мы дошли? Металлической клавесин – это шум концлагерей и какофония суицидов. Такого хотели все Гендели и Гайдны? Невинная забава, творческое самовыражение – предтечи оружия массового поражения. Все боятся роботов, а я боюсь музыки: она бесплотна, а битва с ней сродни войне с водой, когда ты всегда окажешься в дураках. Я хотел сломать все радиоприёмники в нашем бункере, спасти себя и остальных узников, но каким образом?

Я слишком труслив для подобных действий, мне бы найти решительного союзника, разделяющего мои убеждения. Однажды я встретил такого. Его звали Ворончуком. Улыбчивый такой, похохмить любил. Не понимаю, как такой парень мог связаться со мной, жутким меланхоликом и пессимистом. Наверное, противоположности притягиваются, вот и мы нашли друг друга. Ворончук также презирал радио и металлический клавесин и мечтал их разрушить. Но вообще, мы не сразу начали думать о борьбе с музыкой. Однажды он подсел ко мне за обедом и рассказал одну пошлую, но очень смешную шутку, правда, я забыл её, к сожалению. Я смеялся долго, это я точно знаю. Я попросил Ворончука подсаживаться ко мне почаще, чтобы он мог поднимать мне настроение. Парень согласился. На следующий день он также подсел ко мне, рассказал шутку, менее смешную, но забавную. Мы продолжили встречи, затем начали общаться не только за обедом, но и когда гуляли. Мне казалось, что у меня появился первый друг в этом холодном месте, хотя я знаю, что Ворончук и был настоящим другом. Он травил байки, а я слушал и запоминал, что он говорил. А что я в ответ мог сказать! Анекдоты я не знал, да и рассказывать не умел – пусть лучше Ворончук этим и занимается.

Однако мне удалось поймать момент и рассказать о своём ужасе перед металлическим клавесином. Ворончук тогда согласился, сказал, что тоже боится этой музыки, а шутит он только потому, что ему очень и очень страшно. Я отметил, что нужен тот, кто сможет начать войну с радио, пусть неоднозначную, но необходимую, а Ворончук и не был против! Я удивился такому ходу событий, я был уверен, что он вежливо откажется. Ворончук оказался смелым, тем, кто мне нужен! Мы обсудили план: после завтрака мы спрячемся за контейнерами, чтобы нас не обнаружили роботы. Предварительно, во время работ, мы украдём инструменты, в наших руках они станут оружием. Спрячем молотки и отвёртки в складках роб, это будет замечательно. Затем, за контейнерами и с молотками, мы подождём, как пройдут все роботы-солдаты, после чего выйдем. Мы начнём по одной разбивать радиоточки: сначала первую, потом вторую, третью, четвёртую… Я не буду дрожать от металлического клавесина, не случится неизвестной КАТАСТРОФЫ! Хотя, конечно, я не знал, что делать, если роботы нас застукают за ломанием хотя бы одного приёмника, но ладно – мы с Ворончуком убежим, скроемся, нас не поймают! Вот, но я знаю одно: плана у нас не было, была лишь идея. Но что важнее – процесс или результат? Свобода или путь к ней? Я выбирал свободу.

Начали мы свою операцию с инструментов. Во время нашей прогулки один из роботов стоял недалеко от стола с инструментами, проверял их качество, наверное. Может, хотел знать, насколько заострены отвёртки. Но вот он отвернулся – хорошо. Я подкрался к этому столу на колёсиках и умыкнул пару отвёрток, для себя и для Ворончука – сражаться так сражаться. Отвёртки станут нашими мечами, я Ринальд¹, Ворончук – Танкред², а роботы – арабы! Вот взял, я не запалился даже, передал отвёртку Ворончуку, как только подполз к нему обратно, туда, где зашехерился мой друг. Первую часть операции мы выполнили. Теперь надо добраться до радиоточки, чтобы её разбить к едрене фене. Правда, конечно, молотки лучше отвёрток, но их на столе не оказалось – украл что есть. Нет, они прекрасны, чтобы протыкать роботов, но чтобы долбить по приёмнику, они несильно подходят. Ладно, решим, как надо ими орудовать.

Вот мы за контейнерами, ждём, когда уберётся учёный со своим передвижным столиком на колёсах. Ушёл, но прошли двое солдат – здоровые такие, железные мышцы, стальные! Их и отвёрткой не пробьёшь – с ними точно нельзя вступить в поединок: себе дороже. Надо подождать, пока этот патруль скроется из виду. Ворончук глупо хихикает – тише, говорю, выдашь нас! Тот успокоился.

За что Ворончука недолюбливал, так это за его смех без причины. Нет, наверное, он вспомнил все свои баечки и пошутеечки, вот и веселился, но я этого не знал. Я спрашивал всегда: «Ты в порядке, здоров?» Но Ворончук не отвечал, он просто продолжал хохотать. В такие периоды мне было страшно, но за него: вдруг он утратил разум? Я знаю, что этот бункер может сводить с ума, хотя я вроде держусь, вернее, стараюсь держаться за адекватность, но вот насколько получается – не знаю, Ворончук мне не ответит. Но я поддерживаю его, я затыкаю ему уши, когда начинает играть металлический клавесин. Ворончук плачет, скрежещет зубами, но я успокаиваю его, обнимаю… Я знаю, что спросил его как-то: а где его мама? Ворончук ответил, что не знает её, не видел: вроде, когда был младенцем, умерла, а он жил с бабушкой, у которой очень вкусное малиновое варенье и пирожки с капустой. Я ответил ему, что завидую по-доброму, ведь такой бабушки у меня никогда не было. Нам обоим сгрустнулось тогда, но чтобы как-то приподнять настроение, Ворончук рассказал очередной анекдот. Кажется, он был то ли про лося, то или про ежа – неприличный в общем, но забавный, как всегда. Тут опять радио – Ворончук плачет, я затыкаю ему уши…

Патрульные скрылись, лишь топот их шагов раздавался вдалеке. Я вроде говорил, что Ворончук хотел люто заржать, но я успокоил его. Переведя дух, я сказал, что надо приблизиться к радиоточке, пока никого нет. Друг согласился. Оглядываясь по сторонам, мы, еле касаясь пола, шли к приёмнику. Я удивлялся пумообразной походке Ворончука: она не соответствовала ни его наружности, ни его характеру. Походка была под стать грабителям или убийцам. Может, мой новый приятель когда-то был преступником? А мы все – это злодеи, совершившие правонарушения? Мне приходила в голову мысль, что мы пребываем в тюрьме, но я отсеивал такую мысль, потому что нас не держали в клетках. Хорошо, а вдруг бункер – это экспериментальная тюрьма, а мы её новые пробные заключённые? Пусть мы принимаем это как факт, тогда следует из этого, что мы преступники, иначе нас бы не посадили сюда. Но почему я не помню своего преступления? Я спрашивал однажды Ворончука: совершал ли он противоправные действия? Он побожился, что он чистейший человек и мухи не обидит. Но вот сегодняшняя воровская походка прям очень сильно смутила меня, она повод для сомнения в честности Ворончука. Может, он всё-таки что-то скрывает? Вдруг на его счету была мокруха какая? Мурашки по коже, а он мой соратник по борьбе. А может, и я кого-то убивал в прошлом? Маму, папу, бабушку, лучших друзей? Нет, если я и преступник, то можно я лучше буду форточником: он просто крадёт вещи, никого не убивает. Я и роста небольшого – я верно предположил о своём пятне в биографии! М-да, форточник и убийца – лучшие друзья и борцы со злом.

Я пообещал себе позже выяснить у Ворончука о его прошлом, но сначала дело. Дело – звучит как преступное деяние, типа гоп-стопа или организованного убийства, хотя ладно: так можно выражаться, если думать, что все здесь уголовники. Ворончук крался пумой, а я семенил уткой. Расстояние между нами и радио сокращалось, однако тут случилось неожиданное: зазвучал металлический клавесин. Жизнеубивающий звук разносился по коридорам. Это могучий океан бездонной смерти. Ворончук застучал зубами, Боже, как же не вовремя! Почему нельзя было поставить музыку хоть немного, но попозже? Я крепко сжал товарища в своих объятиях, потому что у него начались конвульсии. По щекам Ворончука потекли слёзы, а глаза наполнились отчаянием. Какой он чувствительный! Ворончук страдал, как перед инфарктом. «Тише, парень, тише», – успокаивал я его. Но Ворончук не слышал, он погрузился в своё страдание. Я начал шептать ему те смешные истории, которыми он меня пичкал и которые вызывали нескончаемый гогот, – Ворончук не слышал. Друг обезумел настолько, что потерял связь с реальностью. Какой бункер, какие роботы, какие пленники?! Есть мозг, что вот-вот лопнет, растечётся в черепной коробке, как свечное сало. Это смерть, ведь человек без мозга не человек. Он больше не может ничего ЗНАТЬ. Способность к определению, хранению и передаче знаний делает нас людьми. Или человеки делают ошибки? В чём особенность, отличие людей от иных тварей, одушевлённых и неодушевлённых?!

Ворончук пихался и брыкался, я закрыл ему рот, потому что он вот-вот мог и заорать. Моего друга лихорадило, и тут он внезапно укусил меня. Палец заныл, я опустил его рот, и тогда Ворончук заорал что есть мочи. Чёрт, он всё завалил! Сейчас прибегут роботы и накажут нас. Нам надо скрыться, я трясу Ворончука, дабы он очухался и побежал за мной.

Металлический клавесин… Всё играет и играет себе – циничная штука! А тут человек почти мёртвый, а ей плевать. Конечно, завели шарманку, да та и фурычит: она машина, без мозгов. Мой приятель не реагировал: он стонал нечленораздельно. Вдруг он вскочил и побежал в сторону приёмника. Я удивился, как Ворончук планировал повредить радиоточку, он же банально не достанет! Но он меня поразил. Ворончук подпрыгнул как баскетболист и вонзил отвёртку в ненавистный приёмник! Ничего себе, да он как баскетболист какой-то! Диво! Я вот рассказываю и даже не знаю, как объяснить его прыжок и такое попаданье отвёртки в радио. Наверное, это результат нервного напряжения, которое испытал Ворончук ранее. Я знаю, что подобного рода истории случались в Великую Отечественную, когда желторотый юнец мог самым простецким, но кондовым топором порубить отряд фрицев в касках и со шмайсерами. Мой товарищ – такой же герой, я знаю это, пускай свидетелем его подвига был лишь я один, но везде скажу, что Ворончук – борец с человеконенавистнической идеологией, загонявшей людей в бункер и включающей им вопли металлического клавесина.

К сожалению, приёмник, кажется, несильно пострадал от удара отвёрткой – он всё продолжал наигрывать жуткую мелодию, Ворончук же свалился на пол после прыжка, причём с таким грохотом, будто он не человек, а мешок с гвоздями. Я схватился за голову: всё было настолько громко, что роботы-солдаты точно должны сбежаться на шум. И я оказался прав. На горизонте показалось то ли трое, то ли четверо механических ублюдков. Чёрт! Ворончуку не скрыться от них, а если он вступит с ними в поединок, то не выйдет победителем. Так, может, его оттащить куда-то, скрыть? Не вариант, мой товарищ слишком тяжёлый – не потяну его, а если мне вступить в драку с роботами, то меня вообще ухлопают. Что делать, что делать? Я спрятался за случайными контейнерами. А эти дуболомы уже рядом с Ворончуком, ну а он что? Боится ли он? Мой друг орёт дурмином и катается по кафелю, да что с ним стало? Куда пропал озорник и знаток всякоразных анекдотов? Нет его – есть лишь сгусток мяса и костей, что ведёт себя ближе к одичавшей скотине. Ревущий, издёрганный организм, животное… Боже, я так давно не рыдал! Вот он катается по полу, роботы пытаются его повязать, Ворончук отбивается не слишком успешно… Он связан! Хорошо, что меня за этими проклятыми контейнерами не обнаружили, а то бы также был бы арестован. Ворончука уводят по коридору неизвестно куда, он кричит, радио тоже заливается, только своеобразным смехом висельника: «Вы умираете в первый раз? Хах, молодёжь. Я умирал уже раз пять, до меня всем расти и расти. Может, послушаете мою депрессивную музыку и попробуете в первый раз лишиться жизни? Попробуйте, это весело. В первый раз больно, неприятно, но дальше будет сплошное удовольствие, даже нервяка не будет! Прям всем советую воспользоваться опцией „N умираний"!» Странные слова, не правда ли? Я не знаю, чему N равно, кстати, от каких параметров зависит, есть ли функциональные зависимости, минимумы и максимумы. Сколько в среднем умираний может перетерпеть человек?

Я не знаю, сколько прошло времени после ареста Ворончука, я не считал. Я удивляюсь, как меня не заподозрили в организации нападения на радиоточку: то ли я так тщательно скрыл своё участие, то ли роботы не смогли провести расследование, то ли они давно всё знают, но пока держат меня на свободе. Я стараюсь не думать ни о чём; думать опасно, поскольку мысль приводит к преступлению, не хочу закончить как мой бывший товарищ. Я всегда следовал расписанию, вставал чётко по будильнику, быстро ел и шёл на работу. Лишь бы меня не связывали с Ворончуком. Интересно, а как он? Его долго били, пытали? Его убили, а тело кремировали? Не хочу думать, иначе совершу преступление. Что касается войны с клавесином, то да, битва, крупная и в чём-то решающая, проиграна, однако я буду продолжать вести боевые действия до самой своей смерти, при этом пока будет тихая, спокойная фаза; до горячей надо расти и расти. А пока просто затыкаю уши и пытаюсь не обращать внимания на эту ужасную музыку.