Kitabı oxu: «Восстанавливая реальность»

Аттила Вереш

Şrift:

Attila Veres

A VALÓSÁG HELYREÁLLÍTÁSA

Перевод с венгерского: Людмилы Кулаговой, Ксении Лобановой

* * *

Для Даги

«яма с зубами»

С чего лучше начать? Я хотел написать историю, только это не история. А предупреждение.

В прошлом году я продал один рассказ для публикации на иностранном языке. Не знаю, почему выбрали именно меня и на основании чего редакция создавала сборник. Но я получил электронное письмо с вопросом, есть ли у меня рассказ, не опубликованный на иностранном языке, и если есть, не хотел бы я продать ее для публикации в антологии при поддержке ЕС. Я сразу оживился. В то время я как раз думал бросить писать, потому что все это, казалось, не имело никаких перспектив – только бесконечная борьба со словами и пустая трата времени. С годами начинает казаться, что времени остается все меньше и меньше. И подобные мелочи, небольшие успехи, дорогого стоят, помогают не бросить карьеру, если вообще можно назвать карьерой то болото, в котором мы живем.

Электронное письмо отправили с какого-то общего адреса: инфо собака что-то там, отправила его редактор Хекла Карлсдоттир, судя по имени, она была из Исландии. Я порылся в соцсетях, поискал в интернете, но никакой информации о ней не нашел. А сейчас я вообще думаю, что Хеклы Карлсдоттир никогда не существовало. Мы общались на английском. Хекла просила такой рассказ, который не был опубликован даже на венгерском. Я старался придать своим письмам дружелюбный тон, кто знает, может, в будущем этот контакт еще пригодится, и в каждом письме старался то прямо, то косвенно спросить, почему они написали именно мне и планируется ли в сборнике участие других венгерских писателей, или я один буду представлять свою страну. Все эти вопросы Хекла оставляла без ответа, как будто я их и не задавал.

Меня это мало волновало, зато будоражила возможность публикации за рубежом, я тут же смогу запостить это у себя на странице, соберу лайки, а если повезет, один-два таких лайка обернутся в покупку книги. К началу года деньги не помешали бы, так как я хотел переехать в квартиру побольше. В той, где я жил, ванная уже пришла в негодность, не работала плита, а арендатор даже палец о палец не хотел ударить. В Венгрии же все можно решить деньгами, да только откуда у писателя деньги? Ответ очевиден: вместо того, чтобы писать, пускай нормальную работу найдет, а если уж очень хочется писать, этим можно спокойно заниматься утром с четырех до шести и вечером с десяти до полуночи.

Тогда уж проще не писать. На деле же я придумал компромиссное решение – учредить академию писателей. Этих академий и так уже больше, чем самих писателей, так что одной больше, одной меньше, какая разница. Писать, кстати, нормально никто не умеет, и я не исключение, может, хоть преподавание лучше пойдет. С тех пор, как пару лет назад мы получили премию Петера Жолдоша, я, Шепи и Ботонд договорились ее обменять, а на вырученные деньги основать Академию писателей-фантастов – что может быть лучше? Можно назначить цену, допустим, двести тысяч форинтов с человека за полугодовой курс, и столько же за несколько недель индивидуальных занятий. Уроки, естественно, будем проводить по Зуму, чтобы не тратиться на аренду помещения. И тут иностранная публикация была бы очень кстати – она бы укрепила доверие к нашему бренду.

Так что, конечно, я бы согласился, даже если бы мое произведение захотели презентовать на стене камеры в какой-нибудь тюрьме. По просьбе Хеклы я кратко изложил действие нескольких своих рассказов. Так она получила рассказ «Отец-сын» – это история об отце и сыне, которые после похорон матери-жены едят лангош¹; изначально я написал рассказ, так как хотел попасть в какой-нибудь журнал, печатающий художественную литературу, но под конец уже не смог остановиться, в итоге мертвая мать (скорее всего) восстает из могилы. В общем, шанс стать автором худлита я потерял, но для простого хоррора было в этом рассказе слишком много душеизлияний с привкусом венгерскости, сыра и сметаны, а также лишенных ритма одно- и двухсловных предложений, которые кипят глубоко спрятанными и невысказанными чувствами. Далее в список попал рассказ «Воображаемое пламя» – по сути, запутанная эко-апокалиптическая фантазия о семье, которая отправляется на прогулку в охваченный пламенем лес. Рассказ написан в стихах, но так как стихов я писать не умею, эта попытка тоже не удалась. Для перевода, это, конечно, неважно, а по-венгерски печатать ее я уже не планировал. Был у меня еще один рассказ – «Поездка шестого бэ класса в лабиринт Минотавра», название невероятно точно передает суть сюжета. В конце все умирают.

Однако Хекла выбрала последний рассказ. «Из праха». Так он назывался.

Остальные я направил ей чисто для проформы, так как знал, что это единственный по-настоящему интересный рассказ, оставшийся неопубликованным. Я им гордился, хотя переживал, что его синопсис может не зацепить. К счастью, зацепил. Хекла выбрала его (и я направил ей текст на венгерском в формате Word), затем отписалась, что передаст все редактору сборника, так как не владеет языком, на который будет осуществляться перевод. И только тогда я узнал, что рассказ будет опубликован не на английском или исландском языке, оказалось, сборник выпускают в рамках программы по сохранению языков. Так они хотят сохранить письменность практически мертвого языка какого-то племени, оставить его хотя бы в исторической памяти. Что это был за язык и о каком племени шла речь – на это Хекла не дала ответа, а письмо, в котором она пожелала мне дальнейших успехов, упомянув, что попробует издать «Воображаемое пламя» в Швеции, было последним, которое я от нее получил.

Естественно, я растрезвонил об этом Шепи и Ботонду, те радостно приняли эту новость. А то я уж боялся, что они подумывают вышвырнуть меня из Академии писателей-фантастов, потому что я не представляю достаточного интереса для потенциальных учеников. Ботонд, например, может проводить занятия о будущем и фантастическом, Шепи может обучать письму, потому что, надо признать, он единственный из нашей команды, кто умеет писать. А чему могу научить я? И что я могу написать? Я уже был готов предложить им сократить мою долю, лишь бы не выгоняли, потому что раз уж я даже научить писательству не могу, тогда прямая дорога мне в супермаркет товары по полкам раскладывать. Кажется, услышав новость о продаже рассказа, Шепи и Ботонд подуспокоились, ведь теперь обо мне можно заявить как об авторе с зарубежной публикацией, который может преподавать, скажем, международные отношения или похожую чепуху. Учебный план мы пока не разрабатывали, начали с планирования способов оплаты и определения организационно-правовой формы, при которой будем платить меньше налогов. Программу можно своровать из зарубежных самоучителей по писательской технике, а те – бесплатно скачать на русских сайтах.

После этого со мной связался редактор и переводчик сборника. Он писал на венгерском, хотя я бы больше обрадовался переписке на английском, потому что было очевидно: редактор венгерского не знает. Либо у него были чудовищные пробелы в знаниях, либо он пользовался Гугл-переводчиком, вбивая к тому же сообщения не на родном языке. Так что мне пришлось продираться сквозь смыслы коротких, всего на одну-две строчки, сообщений, от которых веяло враждебностью, а от каждого словосочетания у меня, как у носителя языка, просто шла кровь из глаз. Я пытался понять, чего же от меня ждут: пояснений к тексту на английском или венгерском, комментариев к типичным венгерским оборотам или культурному контексту? К истории? Что-то обо мне? После того, как я не получил ответа на эти вопросы, точнее сказать, вообще никакого ответа не получил, я начал задавать конкретные вопросы по выставлению счетов и оплате. Я прекрасно понимал, что могу рассчитывать на гонорар в двести евро, но все же хотел уточнить условия публикации, ну и конечно, получить договор, хотя я все меньше верил, что с таким языковым барьером нам удастся его составить. На всякий случай я дал свой адрес и реквизиты для оплаты и попросил поскорее заключить хоть какой-то договор. При этом появилось чувство, что меня хотят обмануть, так обычно и происходит, когда ты мысленно уже пережил триумф. Разве со мной может произойти что-то хорошее? Особенно учитывая, что изъясняться с этим таинственным редактором у меня получалось все хуже и хуже, а в конце концов, он просто перестал отвечать на мои письма.

Я бы окончательно потерял надежду опубликовать рассказ, если бы не обнаружил в почтовом ящике конверт. Удивительно, что почтальон его туда положил, потому что наш почтальон никогда ничего не доставляет по адресу, он просто вытряхивает все из сумки на ящики: вероятно, он просто не умеет читать; потом жильцы сами разбирают, кому что пришло. Но это письмо он предусмотрительно закинул в ящик, на котором едва виднелось мое имя; как будто даже краски чувствовали свою беспомощность перед этой почтовой волокитой. Судя по маркам, посылка пришла из-за границы, как позже выяснилось, из Швеции. На конверте не было указано ни имени, ни адреса отправителя, только мои данные. Я подозревал, что это очередное стояние Крестного пути, прежде чем мой рассказ выйдет за границей. Я тешил себя надеждой, что письмо окажется договором, правда, когда я сел за кухонный стол и вскрыл конверт, оказалось, что это не договор, а двести евро наличными – грязные, мятые купюры по десять-двадцать евро. И один человеческий зуб.

Сначала я принялся за деньги. Трижды их пересчитал, хотел убедиться, что там двести евро, затем сложил их в пакетик. Они неприятно липли к пальцам. Позже я бережно промыл купюры под струей воды, чтобы очистить и придать им товарный вид. И только после этого вытряхнул из конверта зуб, который местами был покрыт давно запекшейся кровью. Понятия не имею, разрешена ли отправка зубов почтой. Однако всегда найдется кто-то, кому хотелось бы избавиться от зуба, стоматологи день за днем соревнуются друг с другом, а что они потом делают с вырванными зубами? По сути, если зубы не хотят сидеть в десне крепко и надежно, то это просто ненужный хлам.

Непонятно только, почему вместе с деньгами я получил какой-то хлам. Мне было совершенно ясно, что конверт прислала редакция антологии и что в нем содержался мой гонорар, хотя издательства редко платят, не заключив договор. Часто и с договором-то не платят. Я отправил редактору сообщение, приложив фотографию зуба. Писать старался в шутливом тоне. «У вас там случайно никто зуб не потерял?» – спросил я в письме. Ответ пришел с Mailer-Deamon: адрес получателя не найден.

Не могу сказать, что меня это обеспокоило, скорее разозлило. Издательство за это время успело закрыться и поудалять свои аккаунты? Или просто редактор поменял адрес почты, а старый удалил, никому об этом не сообщив? Меня все больше начала тяготить публикация, точнее вся эта волокита, связанная с обещанием опубликовать рассказ, хотя по сути от меня ничего не требовалось. И все же, что это за деньги в конверте? Как мне с этого уплачивать налог? Как рассчитаться без договора? Или вообще лучше сдать властям как найденные? Я знал, что их надо срочно потратить, потому что тогда никаких других доказательств существования письма, кроме этого зуба, не останется. А зуб я предусмотрительно спрятал в спичечный коробок, сам не знаю зачем. Наверное, боялся, что скоро его попросят прислать обратно, а если я не смогу его вернуть, то заберут мой.

Ночью я спал плохо, так как знал, что спичечный коробок и деньги по-прежнему находятся в квартире. Казалось, эти предметы обладали некой силой тяжести, которая путала мои мысли, и я несколько часов проворочался в кровати. Уснул только тогда, когда сдался и перестал бороться с бессонницей.

Мне снилось, что я на дне рождения друга, в его квартире. День рождения реально был, только во сне все казалось иным. Праздник, кстати, прошел неплохо, обычная встреча тех, кому за тридцать, на таких мероприятиях люди как правило больше едят, чем пьют. А если есть интернет или телевизор, то вечеринка перетекает в дискотеку под песни из Ютуба. Дискотеки бывают двух типов, но эти типы тесно переплетаются друг с другом: трэш и ностальгия по 90-м.

Помню, мы тогда включили песню 1997 года венгерской джи-фанк группы G-Play под названием «Пускай идет дождь», потому что именно в тот момент во мне зародилась основная идея рассказа, который я позже назвал «Из праха». Во сне, правда, по телевизору играла другая – это была песня «Из праха» группы Partytime. Именно с нее начинается действие моего рассказа. Песню я придумал сам, специально для рассказа. Мне не хотелось упоминать группу G-Play, потому что тогда бы мне пришлось писать об их певице, но, естественно, я не хотел прибегать к реальным персонажам в выдуманных историях; зачем втягивать реальных людей в вымышленный сюжет? Поэтому песня из рассказа очень похожа на «Пускай идет дождь», особенно с той точки зрения, что «Из праха» тоже хит 90-х, возникший под влиянием рэпа, и как и «Пускай идет дождь», это хроника реального убийства, а припев исполняет известная певица.

В рассказе идет речь о певице, так как мне показалось интересным, что в оригинальной песне куплеты описывают обстоятельства убийства со стороны, в то время как припев – это слова самой жертвы, причем она не просто говорит, а описывает свои чувства post mortem, то есть после своей смерти.

Таким образом, певица как в оригинальной, так и в придуманной мной песне играет роль покойника. Не уже умершего, но продолжающего жить в контексте песни, а умершего в процессе ее исполнения. То есть певица будто врата. Выступает в качестве посредника.

Поскольку я не музыкант, и меня вообще никогда не интересовала музыка, на самом деле, когда я думал о рассказе «Из праха», у меня в голове всегда играла «Пускай идет дождь». Однако сейчас, во сне, я услышал песню, о которой писал в рассказе, и во сне она звучала совершенно естественно, как будто реально существовала. Я четко слышал и прекрасно понимал каждое слово рэп-куплетов, а мощный, но меланхоличный припев заставил меня расчувствоваться прямо во сне. Для рассказа я придумал несколько строк припева, но совершенно не продумал мелодию, просодию и гармонику. Во сне песня ожила, и каким-то образом я понимал, что на этом дне рождения она существует из-за меня.

В клипе, как и в оригинале, лысые мужчины в солнцезащитных очках читают рэп в разных позах: на корточках, на коленях, опираясь на предметы вокруг, стоят на лестничных клетках типичных многоэтажек, сидят в уже закрывшихся клубах или на заднем сиденье полицейских автомобилей. Певицу камера показывала только в припеве: ее длинные светлые волосы были разбросаны в разные стороны; в этих кадрах она смотрела прямо перед собой, как мертвая, разевала рот и повторяла свои строчки. В первом припеве она лежала на полу, предположительно на месте убийства, потому что иногда крупным планом показывали подозрительные детали: трещину в стене, молоток на журнальном столике, опрокинутый стул со сломанной ножкой. В конце припева лицо певицы закрывают белой тканью.

В первом кадре следующего припева ткань снимают; певица разевает рот и повторяет текст припева, лежа на патологоанатомическом столе.

Я проснулся перед третьим.

Здесь все могло бы и закончиться. Очередная неудачная попытка выбиться в люди, очередное обещание, которое ни к чему не приведет, останется только несколько неприятных воспоминаний, кошмары и горький привкус во рту, после того как я признаю, что относительного успеха снова не удалось достичь. Я даже смог бы объяснить, почему не удалось, и пошел бы дальше навстречу очередной надежде. Такова природа человека. Ну тогда в следующий раз получится, говорим мы себе, пока у нас еще есть возможности.

Однако спустя пару недель я все же получил свой авторский экземпляр.

Это было типичное университетское издание, обложка неприятного красного цвета, какая-то непонятная размытая фотография на откровенно унылом титульном листе. На задней стороне пусто, бумага на ощупь как пластик, и ни следа дурманящего запаха свежей типографской краски, в который так легко влюбиться.

И тем не менее…

Я нашел свое имя в содержании, хотя оригинальное название рассказа в нем указано не было, или было, но я не сумел его прочитать. Кроме собственной фамилии я в общем-то ничего не смог понять в этом тексте, так как язык, на котором был издан сборник, не использовал ни латиницу, ни кириллицу, ни греческий алфавит, ни арабскую вязь. Не знай я, что передо мной текст, я бы скорее принял сборник за творческий эксперимент или практикум по каллиграфии, а не за антологию, но, кстати, не сказал бы, что текст, точнее эти якобы буквы выглядели эстетично. Знаю, некрасиво говорить так про другие культуры и языки, но эти значки, беспорядочно разбросанные по страницам, скорее походили на уличный мусор, при виде этих страниц у меня по спине пробежался мороз.

Но какая разница? Меня напечатали!

Здесь мне стоило остановиться, успокоиться на том, что сборник укрепит мою шаткую позицию в Академии писателей-фантастов, позволит публиковать умные посты, и я смогу поставить его на полку, чтобы показывать родственникам, как много всего я добился в последние годы. Но нет, конечно, я не мог здесь остановиться. Мне нужно было увидеть свою историю на этом необычном иностранном языке. Пускай я ни слова не пойму, но мне надо было убедиться, что перевод существует, как будто без него не могло существовать меня самого.

Мой рассказ был четвертым по счету. Мое имя было несколько искажено, но я списал это на то, что мы тоже переводим Жюля Верна на венгерский как Дюлу Верна. Конечно, я был рад, но как всегда искал подвох. И все-таки нашел.

Потому что название, которое я так хорошо знал, ведь это я дал его рассказу, на этом языке состояло, по-видимому, из четырех слов. Я бы радовался и дальше, но мой взгляд то и дело останавливался на пробелах между словами. Эти пробелы меня напрягали. Я намеренно назвал рассказ «Из праха». Люблю такие волнующе короткие заголовки. Я бы спокойно принял название, если бы в нем было два или три слова. На английский его можно перевести двумя словами, на немецкий, пожалуй, тремя. Кто знает, может, у этой народности нет выражения «из праха в прах», тогда каким-то образом им пришлось расширить название, например, «Человек, созданный из праха» или «Певица, созданная из праха и в прах обратившаяся», хотя в последнем случае язык скорее должен был обладать поэтической лаконичностью.

Это не давало мне покоя. Я снова отправил письмо редактору, но в ответ получил все то же оповещение об ошибке. Тогда написал Хекле, объяснив ситуацию, но и от нее тоже пришло оповещение об ошибке. Это было более чем возмутительно, хотя меня уже не удивило. Я перепробовал все способы, чтобы найти сборник в интернете, но в Гугле ничего толкового не находилось. Конечно, поиск усложняло еще то, что на моей раскладке не было таких букв, я даже название сборника еле напечатал. В итоге решил обратиться за помощью на Реддит. Сфотографировал одну из страниц сборника (хотя чего скрывать… не одну из, а ту, на которой был напечатан первый абзац моего рассказа) и отправил в несколько тредов, где люди со всех уголков света обсуждали языки и вопросы лингвистики. What Language is this?² – написал я под каждым постом, а потом принялся терпеливо ждать, когда же мне ответят.

К моему удивлению модератор на Реддите удалил все мои посты, так как они, по его мнению, нарушали условия пользовательского соглашения, а мой аккаунт забанили на четыре дня. Честно сказать, я был в ярости, потому что ничего запрещенного не постил, да и вообще, что можно такого сделать, чтобы тебя заблокировали на странице, где вообще-то неонацисты преспокойно обсуждают превосходство белых.

Однако за минуту до того, как меня заблокировали, под одним моим постом появился ответ: «Ратун сампи». Это все, что сообщил пользователь, а чуть позже мой пост вместе с комментарием удалили.

Я вбил эти два слова в поисковик, но он выдал мне очень мало результатов, в основном не относящихся к делу. Первым был аккаунт в соцсети какого-то, предположительно, тайца, затем несколько страниц с неполным соответствием про саамов, но ничего из этого не помогло мне разгадать загадку моего авторского экземпляра. Я дописал слово «венгерский» и запустил новый поиск, кто знает, вдруг этот сборник где-то рекламировали. И мне повезло! На третьей странице с результатами нашлась статья двадцатилетней давности, в ней упоминалось имя одного молодого лингвиста, доктора Андраша Войт-Келемена, который занимался исследованиями в том числе и «языков ратунов». По его имени я нашел следующее: доцент Института языкового посредничества Университета имени Лоранда Этвеша, специалист по экзотическим языкам. Больше ничего особенного выяснить не удалось, только несколько ссылок на университетские публикации. Еще несколько лет назад я пообещал себе, что всю оставшуюся жизнь буду читать только тексты развлекательного характера, именно поэтому решил обойти стороной публикации доктора Андраша Войт-Келемена. Нашел добавочный номер, по которому, вероятно, можно было бы позвонить доценту, но, сколько бы ни звонил, никто мне не ответил. Я отправил имейл, на который в течение нескольких дней никто не отвечал, а затем пришло короткое письмо: доцент пригласил меня в свой офис в здание филологического факультета Университета имени Лоранда Этвеша строго в приемные часы.

Не стоило тратить на это время, но я как раз подумывал заглянуть в книжный магазинчик при университете. Я тешу себя тем, что смогу найти там дешевые книги, при этом жутко боюсь, что однажды найду там свои произведения. Я выбрал два сборника современной художественной литературы, которые точно никогда не прочитаю, но которые будут хорошо смотреться на полке, и только после этого отправился в здание университета. В коридорах было холодно, потому что денег на отопление опять не хватало.

Я постучался, дверь офиса открыла секретарша доктора Андраша Войт-Келемена. Не уверен, что она была секретаршей, скорее ассистентом преподавателя, в любом случае по девушке было видно, что она в дурном настроении, не высыпается, ей не нравится ее жизнь, и вероятно, ее постоянно все донимают. Господин доцент сидел за столом, взвалив все свои сто сорок килограммов на старый офисный стул. На доценте был вельветовый пиджак, в нескольких местах прожженный сигаретой. Он не брился уже несколько дней. При каждом вздохе у него из легких раздавался свист, при этом на столе валялась красная пачка «Мальборо» и пластиковая зажигалка с изображением обнаженной женщины, а ногти доцента пожелтели от никотина. Голос у него был глубокий и грубый, а волосы похожи на мочалку.

Я представился и объяснил свою ситуацию, сказал, что хотел бы сравнить свой рассказ с переводом, и не может ли случайно господин профессор – или как там правильно величать этих, чтоб их, университетских лекторов – сказать, насколько тексты соответствуют друг другу. Я показал ему сборник, ну и конечно же свой рассказ, и стал ждать ответа. Доктор Андраш Войт-Келемен взял книгу, бросил взгляд на страницу, а затем выпустил томик из рук. Он откашлялся, достал сигарету из пачки, бросил резкий взгляд на ассистентку, чтобы та открыла окно.

Доктор Андраш Войт-Келемен не стал церемониться. Он закурил и дал понять, что понимает слова, напечатанные на бумаге, хотя ему в голову не приходило, зачем кому-то понадобилось видеть язык ратун сампи в печатном виде. Тем не менее надежды, что перевод может быть хорошим, он тоже не дал, так как, насколько ему известно, на этом языке еще никогда не выходило художественных произведений. Читать это вслух у него желания нет, но он может перевести текст. Я, конечно, обрадовался и надеялся, что для него это не составит большого труда, ведь если все будет хорошо, то мой оригинальный текст и перевод должны быть практически идентичны. Мне достаточно, если он просто пробежится по венгерскому тексту и его переводу на ратун сампи (ведь, насколько я понял, господин доцент назвал этот язык ратун сампи, как и пользователь на Реддите), и подтвердит, что тексты соответствуют друг другу, тогда я снова смогу радоваться публикации.

Однако доктор Андраш Войт-Келемен дал мне понять, что он непременно хочет конвертировать свои знания в наличные деньги и свой гонорар определил в полтора миллиона форинтов за страницу. Я уважаю людей, которые запрашивают соответствующую цену за свои с трудом приобретенные, к тому же редкие знания, ведь ценность есть только у того, за что платят. Однако я не хотел платить, я ж не дурак. Эту мысль я и донес до профессора, доцента или кто он там, подчеркнув, что я не жду от него литературного перевода, мне достаточно просто сравнения. Я действительно считал крайне несправедливым заплатить несколько десятков миллионов форинтов за то, чтобы мне перевели мой собственный рассказ обратно на родной язык. Все это время доктор Андраш Войт-Келемен смотрел мне прямо в глаза сквозь сигаретный дым, затем откашлялся и, сопровождая свою речь многочисленными ругательствами, принялся излагать кризис интеллигенции, что никто не хочет платить за знания, затем он очертил мое место в этом кризисе, что я хочу чего-то от интеллигенции, но платить за это не готов. В его глазах, по сути, я и есть проблема. Когда он закончил, я тоже принялся излагать кризис творческой сферы, сопровождая свою речь многочисленными ругательствами, что это не профессия, что писателей много, а читателей мало, что никто не хочет платить за книги, в которые человек вкладывается годами, так мы и подошли к нашему общему кризису. Что у меня нет денег, а доктору Андрашу Войт-Келемену нужны были именно они.

Тогда он задал мне вопрос, который я не хотел слышать. Почему меня интересует, что там в переводе? Разве не все равно, если в целом меня интересуют лишь деньги? А деньги я получил, авторский экземпляр у меня есть, в нем так или иначе указано мое имя. Произведение я написал, на венгерском оно есть, а на языке ратун сампи его, скорее всего, ни одна живая душа читать не будет. Конечно, я начал ссылаться на художественную целостность, что никогда не следует терять произведение из виду, что я должен следить за каждой стадией в жизни своей истории, как за ребенком, которого нужно воспитывать, показывать ему путь во взрослую жизнь.

Доктор Андраш Войт-Келемен не поверил мне. Он потушил сигарету и швырнул окурок в окно, хорошенько откашлялся и только потом сообщил, что время приема окончено. Если же я захочу сделать коммерческое предложение по переводу, обращение можно отправить ему на электронную почту. Только я не мог уйти просто так, не получив никакого ответа. Мне было стыдно, но одновременно я пришел в ярость. Этот толстый, находящийся на пороге инфаркта интеллигент стал преградой на моем пути. В ярости я достал из кармана кошелек и швырнул на стол купюру в двадцать тысяч. Я надеялся, что в моем голосе прозвучит ядовитая насмешка, когда я спрошу, на сколько ему хватит этой суммы. Однако он коснулся денег и ответил без какой-либо насмешки.

На название хватит. Сказал он. На название.

На двадцать тысяч форинтов можно много чего купить. Книги и пластинки, еды на несколько дней вперед, алкоголя, можно вложиться в рисковое дело без защиты капитала, в криптовалюту или просто отдать нуждающимся, чтобы получить плюсик к карме. А нуждающихся полно, и деньги им однозначно нужнее, чем доктору Андрашу Войт-Келемену с его красным «Мальборо». И все же я пошел на эту сделку, потому что если название совпадет или хотя бы отдаленно будет напоминать мое оригинальное название, я смогу спокойно выдохнуть.

Доктор Андраш Войт-Келемен несколько раз пробежался пальцем по названию, что-то проворчал, потом достал из ящика блокнот и начал выводить каракули. При этом он что-то напевал, и это ужасно раздражало, прошла целая минута, пока я, наконец, не узнал или, как мне показалось, узнал мелодию – мелодию из моего сна. Пока он чиркал у себя в блокноте, я – стоя там, в офисе – слышал припев из рассказа «Из праха», только в исполнении доцента. Меня бросило в холодный пот, но я тут же успокоил себя тем, что, скорее всего, мои нервы уже на пределе, именно поэтому в монотонном бурчании грузного университетского лектора мне мерещится мелодия моей песни.

Моей песни. Моего шлягера, кому она еще могла принадлежать, ведь это я ее придумал, и никто не мог ее никогда слышать?

Доцент вырвал листок, на котором чиркал, скомкал его, затем поднес к нему зажигалку с обнаженной женщиной ровно настолько, чтобы бумага сама начала жадно пожирать пламя. Ассистентка преподавателя или секретарша, или не знаю, кто она там вообще, вбежала в комнату, держа в руке пепельницу побольше. Доктор Андраш Войт-Келемен поместил в нее горящий комок бумаги, вскоре пламя потухло. Доцент взял ручку с новым листком и корявым почерком начал выводить крупные буквы, тщательно закрывая от меня слова. Закончив, он сложил листок, протянул его мне и попросил оказать любезность и ознакомиться с названием уже за пределами офиса, а также поблагодарил меня за внимание.

Через минуту я уже стоял в коридоре полуподвального помещения Университета с бумагой в руках, мои потные пальцы оставляли на ней следы. Я перечитывал слова снова и снова, каждый раз надеясь, что они изменятся и начнут значить то, что должны были значить, а не то, что я в них читал. На листке было написано три слова, все в кавычках и строчными буквами:

«яма с зубами»

Скажем, у меня относительно развито воображение и есть определенные способности, которые позволяют найти связь между, казалось бы, несвязанными предметами, но найти сходство между названиями «Из праха» и «яма с зубами», или сопоставить одно с другим я не мог. В моем рассказе не было ни зубов, ни ям. В моем рассказе речь шла о певице и о дальнейшем расследовании, которое показало, что во время исполнения песни «Из праха» женщина вступила в контакт с умершей девушкой – главной героиней песни. И это был не просто контакт: припев исполняется уже умершей, которая сопоставляет собственную смерть с жизнью певицы.

Нет там речи ни о ямах, ни о зубах, это просто поп-музыка, песня, исполнительница которой начинает новую карьеру в качестве мертвеца.

Что это название вообще значит? Это яма, которую наполнили зубами? Или, может, у самой ямы выросли зубы? Как это вообще? Может, рассказчик собирает чужие зубы и складывает их в яму? У него что, зубной фетиш? Или все версии вместе взятые? Рассказчик выбивает другим и себе зубы до тех пор, пока ими не заполнится яма?

1.Венгерская лепешка, самая популярная начинка – сыр и сметана. (Здесь и далее прим. пер.).

2.Что это за язык? (Англ.)