Kitabı oxu: «Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)»

Şrift:

Убить цензора

С Агне, моей подругой, я знаком уже два года, отношения у нас хорошие, даже прекрасные, но вот чтобы предложить ей вступить в брак, как-то не складывается. У меня не складывается. То есть нет серьезного намерения. То есть пока не тянет обзаводиться семьей. Агне тут ни при чем, дело во мне. Впрочем, неизвестно, как она сама на это смотрит: может быть, ее тоже устаивает такая ситуация. А что – теперь так у многих молодых пар: подождем еще, посмотрим, как будет, да и лишних забот не хочется. Семья – это нечто другое, серьезное, проблемное. Жилье, ребенок, хлопоты. Подождем. Пока мы молоды, пока лишь отыграли увертюру. Институт позади, жизнь, по сути, только начинается.

А познакомились мы так. Очень интересно. Хотя, как я понял, интересно почти всякое знакомство, если оно не на одну ночь. На этом интересе замешана половина литературы, а может быть, и больше половины. Читателю всегда жуть как любопытно. Поэтому пролог должен быть захватывающим, многообещающим. Ты весь в предвкушении. И хотя догадываешься, чем это кончится, но думать о том пока рано – пока пролог, начало, а вот после него, ясно, пойдет рутина – брак, дети, проблемы.

Да, после – банально. Поэтому многие романы и кинофильмы заканчивается как раз вовремя: после всяких преград, разлук или недомолвок мужчина и женщина наконец соединяются, они теперь вместе. А вот что будет с ними потом – это за пределами повествования или кинофильма. И ясно почему: потом, повторяю, рутина. А вот знакомство, период схождения двух людей – это у каждой пары все-таки по-своему, тут возможны всякие неожиданные коллизии, интересные моменты. Поэтому, если позволить себе переделать известную фразу Толстого про то, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, то можно сказать так: всякая жизнь после брака похожа одна на другую, а вот их начало интересно по-своему.

Вот и у нас с Агне вышло интересно.

После окончания вуза меня приняли в научный институт, в аспирантуру, и я получил диссертационную тему. Как и положено, поначалу следовало начитать литературу по своей проблематике. Компьютеры тогда только входили в обиход, Интернета еще не было, поэтому по старинке пользовались библиотеками, где в наличии отечественные и, главное, зарубежные научные журналы, монографии и тому подобное. Это отнимало уйму времени, не то что теперь, когда, сидя дома перед экраном ноутбука, можно ознакомиться практически с чем угодно, что есть в открытом доступе.

Короче говоря, в первые полгода аспирантуры я стал постояльцем библиотеки Ленина (проще – Ленинки), ее 4-го читального зала, научного, и, как и многие тут, даже облюбовал свой уголок, то есть конкретное кресло за конкретным длиннющим столом. Благоговейная тишина, уютный свет настольных ламп. По ковровым дорожкам проходов – еле слышимые шаги ученых разных мастей и возрастов. Так я и жил тут, заявляясь в Ленинку часам к одиннадцати три-четыре раза в неделю…

В то утро я сразу удивился, потому что не обнаружил моего всегдашнего соседа по левую от себя руку. С ним я и слова не сказал, но все эти месяцы он уже сидел, когда я приходил, и еще сидел, когда я уходил, сидел, не поднимая головы от разложенных перед собой каких-то рукописей, из которых, как я заметил краем глаза, делал выписки. Уютный сосед, почти пожилой, в потертом пиджаке, но при галстуке. Будто глухонемой, почти неподвижный (я не замечал, чтобы, в отличие от многих, и меня тоже, он хоть изредка отлучался в буфет, или туалет, или курилку). В общем, сосед – как предмет мебели, к которому привыкаешь и уже не обращаешь на него внимания.

Так вот, место соседа пустовало, и в течение того дня это кресло почему-то никто так и не занял. Ну и ладно, нет так нет. Но когда я пришел в Ленинку послезавтра, в кресле соседа восседала молодая блондинка в свитерке с очень симпатичным круговым орнаментом. Перед ней лежала стопка журналов, которые, один за другим, она внимательно просматривала и тоже, как и бывший хозяин этого места, делала выписки.

Я уселся рядом, разложил перед собой предварительно заказанные в коллекторе статьи и начал работать, то есть читать, переводить и делать записи.

И всё бы ничего, но эта молодая дама никак не походила на предмет мебели, ибо время от времени тихонько (но все-таки хорошо слышно) издавала всяческие междометия, вздыхала и дергала головой. Не приученный к подобному здесь поведению, я несколько раз косился на нее, но молчал, поскольку, признаюсь, мне нравился этот симпатичный профиль и аккуратная стрижка блондинистых волос. На меня же она вовсе не реагировала, явно увлеченная своим делом.

Так прошел час или полтора, я сходил в курилку, а когда вернулся, ничего не изменилось. Нет, вру, изменилось: к изредка произносимым междометиям и всяческим вздохам добавилось ритмичное постукивание шариковой ручкой. Ручка постукивала о столешницу. Вот это уже стало раздражать. Стук и ритм. Я ничего не мог с собой поделать: начал навязчиво считать удары и вскоре определил, что после седьмого удара следует пауза на пару секунд, а затем – новые семь ударов. Мне даже сделалось интересно, что означает такая ритмика. Этот интерес несколько пригасил раздражение, но спокойно работать, как бывало тут обычно, я уже не мог.

В общем, мне пришлось обратиться к ней, а точней, нарушить то ли ее покой, то ли священнодействие.

– Простите, мне это несколько мешает.

Она вздрогнула от неожиданности и повернула ко мне голову. Серые глаза, почти бесцветные брови, такие же губы ниточкой, однако мордашка все-таки симпатичная. И белокурая челочка во весь лоб.

– Ой, что? Не расслышала… – произнесла она довольно громко.

Я приложил палец к губам – дескать, тише!

– А! – закивала девица. – Поняла, поняла, да! – И улыбнулась застенчиво, виновато, как нашкодивший школьник. – Так что вы, не поняла?

Она мне сразу понравилась, и я решил не говорить ей, почему нарушил ее покой. Точнее, священнодействие, потому что в ответ на мое любопытство, что же она так увлеченно штудирует, ее шепот поведал следующее. Читает она Проппа (кто это такой, я тогда не знал; интересно, а кто тогда знал, кроме всяких историков или лингвистов, интересовавшихся легендами, мифами и сказками?), сейчас конкретно читает его статью про всемирные фольклорные варианты Эдипова комплекса, а до того, сообщила мне еще, причем явно с удовольствием, читала его, Проппа, работы про архетипы волшебных сказок – ну понимаете, добавила, из той старой, изданной еще сразу после войны книги, теперь ее нигде не достать. Нет, это не детская литература, рассмеялась она тихонько в ответ на мой вопрос, это серьезный научный анализ, если конкретно, структуралистский. «А что это такое – структурализм?» – заинтересовался я, забыв о литобзоре для будущей диссертации…

Вот так мы познакомились и сошлись – на Проппе. То есть на анализе архетипов волшебных сказок, на структурализме, Юнге и Фрейде. Об этих последних я всерьез узнавал уже на улице, на Арбате и в Александровском саду, потому что, похоже, нам обоим показалось, что Ленинка сегодня вполне обойдется без нас.

Тогда я был довольно любознательным, и многое меня интересовало, особо то, что не укладывалось в систему вкусов властей. Многое не укладывалось – к примеру, те же Фрейд, Юнг и Пропп, поэтому достать что-то из ими написанного практически не представлялось реальным. Однако в тот день (да и в последующие дни) дело было не столько в этих, далеко не популярных у нас ученых, сколько в моей новой знакомой.

Выяснилось, она студентка истфака МГУ, учится на последнем курсе, но, в отличие от меня, не стремится в аспирантуру и вообще к научной деятельности, а желает преподавать историю в школе. Вот так, всего-то. Это, сказала, наследственное, от мамы. Мама всю жизнь была учительницей, почти до самой смерти несколько лет назад. Учила детей географии и тем была в ладу с судьбой. Вот и дочка ее хочет быть учительницей, только не географичкой, а историчкой. А как же знать историю без мифов и легенд? Отсюда и увлечения, отсюда и просиживание в библиотеках. Ясно, речь об истории мировой, а не об истории СССР, хотя последняя тоже сплошь на мифах, но тут уж другое дело, тут даже не мифы, а создание мифологического мышления в массах. И, усмехнувшись, глянула на меня – дескать, как прореагирую. Я нормально прореагировал, то есть маленький экзамен выдержал. Так, еще не став близки физически, мы стали близки идеологически.

Но дело не только в этом. Начну с начала, с имени. Ее звали Агне. Имя и чудно́е, и чу́дное. Эстонский вариант от «Агнесс» или «Агнесса» (потом я узнал, что в переводе с древнегреческого это значит «чистая, святая»). Именно эстонский вариант, потому что сама Агне наполовину эстонка, по матери, той самой географички – увы, покойной. Вторая половина – русская.

Теперь – как это вышло. Преинтересная история.

Мама, тогда еще молодая девица, жила с родителями в Тарту, где училась в тамошнем, известном всей Европе университете. И доучилась бы, но тут осенью 1944-го Эстонию освободили от немцев, вновь наступила советская власть и стало не до учебы, потому что арестовали отца мамы (то есть деда будущей Агне), профессора медицины того же университета. Но не расстреляли, а собрались выселять в Сибирь вместе со всем семейством – так же, как принялись выселять многих прибалтов, особо из интеллигенции. И выслали бы, если бы не будущая мама Агне, а точнее, ее возлюбленный.

Это отдельная история, прямо для киномелодрамы. В составе воинов – освободителей Эстонии, в частности города Тарту, был некий майор политотдела одной из армий 1-го Прибалтийского фронта. Каким-то образом судьба свела его с девушкой-эстонкой (будущей мамой Агне). Они успели полюбить друг друга, однако война покатилась дальше на Запад, а майору, напротив, приказали отбыть на Восток, в Москву, в распоряжение Главного политуправления Красной армии (за какие заслуги такое повышение, Агне так и не знает до сих пор). Майор отбыл, а вскоре в Тарту началась та самая высылка интеллигенции в Сибирь. Бедная будущая мать Агне презрела девичью и национальную гордость и написала в Москву своему Ромео, который при прощании клялся-божился, что приедет за ненаглядной Джульеттой и заберет ее в столицу. Значит, Джульетта обратилась к освободителю-поработителю, чтобы он помог спасти семью от таких же, как он сам. И что вы думаете, спас!

Сначала по своим каналам он поспособствовал тому, чтобы в Тарту поступило указание данную семью не трогать, а сам действительно прикатил за любимой, точнее, не прикатил, а прилетел. И забрал ее в Москву. И там женился на ней. И через год родилась Агне (отец столь безумно любил иноплеменную супругу, что сразу согласился наречь дочурку ненашинским именем, лишь бы сделать очередной подарок молодой маме). А сама мама потом закончила в Москве пединститут и стала учительницей географии. А ее родители оставались в Тарту, где и прожили свой век, не слишком хорошо, но и, слава Господу, не так уж и плохо.

Вот почти и всё. Дальше уже не для кино. Несколько лет назад у мамы Агне обнаружили серьезное заболевание, и, не доработав совсем чуть-чуть до пенсии, она скончалась. Отец, бывший освободитель (с середины 60-х в отставке в звании полковника и при больших орденах), сильно переживал, но еще долго работал в каком-то учреждении, однако в конце концов уволился, то есть стал пенсионером окончательно-бесповоротно, и вскоре перебрался жить на свою подмосковную дачу. Там и бытует постоянно, с любовью занимаясь садом-огородом, отчего в московской квартире, то есть у живущей одной Агне, всегда вдосталь всяких закрученных банок, плодов и даже соков. А что – отец усядется за баранку своих «жигулей» и в очередной раз доставит дочери то мешок собственной картошки, то мясо парное с деревенского рынка, то яйца из-под собственных курей, то компоты всякие, то что-то еще.

Вот такая история, такие судьбы в этом русско-эстонском семействе, история романтически-героическая, горькая и счастливая, с войной и странным миром. Но в какую сторону ни поверни, а и впрямь как кино, согласитесь.

Как не влюбиться в такую девушку с чудны́м-чу́дным именем, да еще при такой биографии, да еще симпатичную, натуральную блондинку, да еще студентку истфака МГУ, питающую интерес к какому-то Проппу, а иже с ним Фрейду и Юнгу? Теперь она уже не будет отстукивать шариковой ручкой по столу в читальном зале Ленинки, выводя своеобразный ритм (оказалось, ритм знаменитой мелодии Чика Кориа, легенды джаза), и тем мешать серьезному аспиранту, будущему кандидату биологических наук.

В первые месяцы после знакомства наше с Агне житье-бытье получалось тоже чудны́м-чу́дным: неделю я у нее, неделю она у меня, потом неделю каждый сам по себе, и всё снова. Это вечерами и ночами. А днями мы иногда встречались тоже, например в той же Ленинке (она готовилась к диплому, я продолжал штудировать научную литературу, а потом принялся за написание литобзора к диссертации), а помимо этого мы иногда ходили то в кино, то в кафе, то просто шлялись по любимым московским местам, если баловала приятная погода.

Так истек почти год нашего общения. Всё прекрасно – и с Агне, и с работой над диссертационной темой, да и вообще жизнь вполне неплоха. Шел 1980-й, и тогда случились два события, оба в Москве и оба летом, в июле: Олимпиада и смерть Высоцкого. Были и другие события, но мелкие, и мне казалось, что мы живем в консервной банке, где ничего не меняется и никогда не изменится, наш генсек стар, но бессмертен, и если про него возникают всё новые анекдоты, то, значит, у народа не иссякает чувство юмора, а это, как говорят психологи, свидетельство оптимистической окраски перспективы.

Вот как раз незадолго до открытия той самой Олимпиады Агне предложила мне поехать в Эстонию, в Тарту, в виде летнего отпуска, так сказать. А что, хорошая идея, тем более там я никогда еще не бывал, и остановиться есть где, потому что в Тарту еще живет тетка Агне, сестра покойной мамы. И в середине июля мы поехали.

Мы поехали поездом, но не до Тарту, а до Пскова. Так придумала Агне, а почему, сейчас расскажу.

С псковского вокзала доехали на автобусе до причала на реке Великой, а там сели на «ракету» и поплыли-полетели: из Великой – в Псковское озеро, из него через широкую протоку – в Чудское, потом, еще часа через полтора, вошли в устье реки с очередным чудны́ м для меня названием Эмайыги (что значит «Мать-река») и вот уже по ней доплыли до маленького речного порта в Тарту. Чудесное путешествие при отличной (повезло!) погоде. В ходе этого путешествия на «ракете» Агне сказала, указывая за борт:

– А вот здесь, именно здесь, происходило легендарное Ледовое побоище. То самое, которое в 1242 году. Когда ваш Александр Невский немецких рыцарей разбил.

– Почему это «ваш», а не «наш»? – всё-таки спросил я для приличия.

– Ну наш, если хочешь, – милостиво согласилась Агне, рассмеялась и добавила: – Это спорный вопрос. А вот что бесспорно, так то, что против Невского сражалось войско Ливонского ордена, а вот кто за него?

– За кого?

– За вашего-нашего князя Невского. За него – ну помимо малочисленного и кое-как вооруженного новгородско-псковского ополчения, то есть бедноты и оборванцев? Так вот, за Невского сражались ордынские полки, татары-монголы. Это так Орда помогала Руси, союзнице. Потому что всякие там пришлые на Русь, то есть эти самые ливонцы, Орде на фиг были не нужны. Вот и вся политика, понял?

Я понял. И запомнил. Все-таки выпускница истфака МГУ рядом со мной. Девушка с понятием и светлым юмором. И ко мне очень ласково относится. И мы с ней всегда находим общую позицию – будь то в вопросах истории-идеологии, будь то в процессе интимного общения, когда позиция очень важна и приятна.

Но сейчас речь о нашем отпуске. Чудесно было. Тарту мне очень понравился. Уютно, чисто, ухожено. Явно университетский городок – тихо, пристойно, как-то каменно-спокойно, никакой помпезности, камерно. Всякие памятники. Например, Карлу Бэру, знаменитому эмбриологу, который тут учился и работал. Еще – полководцу Барклаю де Толли, жившему в Тарту в имении жены. Ну и памятники другим прочим. Короче говоря, местные люди чтут старину. Она хорошо сохранена, поскольку всякие чужеземцы здесь ни на что не покушались – ни датчане, ни те самые ливонцы, ни немцы в последнюю войну, ни наши за ними. В общем, есть на что посмотреть.

Мы смотрели, я – особенно, поскольку Агне всё это видела уже неоднократно, бывая здесь с мамой. Странно или нет, но из всего пересмотренного в Тарту мне более всего запомнилась одна из церквей, а точнее, кирха. Это Приход Святого Петра, проще – Петровская церковь, лютеранская. Темно-красного камня, высокая, с белыми шпилями. Кругом пышная зелень, и эти белые острые шпили с крестами видны издалека, а когда, посмотрев, идешь назад по спуску улицы, то чувствуешь спиной, как шпили тебя еще видят и будто провожают, провожают.

Через неделю мы покинули Тарту и на автобусе поехали в Отепя, совсем уж тихий городок у немаленького озера Пюхаярве, где прожили еще неделю в снятой комнатке на хуторке прямо на берегу. Купались, катались на лодке, а по вечерам заглядывали в местный ресторанчик, где, несмотря на наличие посетителей, было спокойно и даже странно тихо, чему способствовало отсутствие громкой музыки, но присутствие одинокого пианиста за роялем. Да и недорого было, даже наших скромных денег вполне хватало на легкое вино, кофе и обязательно роскошные взбитые сливки со всякими там кусочками ананаса, или клубникой, или цукатами. После всего этого в Москву как-то не тянуло. Зато тянуло танцевать, и мы с Агне долго кружили под классно исполняемые пианистом блюзы. Вы когда-нибудь танцевали с натуральной блондинкой блюзы? С молодой, довольно худенькой, очень стройной? Если нет – рекомендую…

Напоследок мы вернулись на два дня в Тарту, к тетке моей Агне. Кстати, тетя по-эстонски звучит почти так: тэди. «Почти» – потому что первую гласную лишь приближенно можно записать как «э», а самом деле это что-то непередаваемое для русского написания. Ну ладно, будем писать «тэди», я так и обращался к тетке – просто тэди, без имени, как обращалась к ней моя Агне.

Жила тэди в трехэтажном доме желтоватого кирпича, несомненно старого, прошлого века. Агне рассказала мне, что ее дедушка Ивар, профессор медицины, хирург, имел в этом доме с десяток комнат и даже держал прислугу, но было это до прихода Советов, конечно. Потом его ждала Сибирь, но ситуацию выправил майор Главпура Красной армии (по совместительству Ромео его, профессора Ивара, дочери).

Этого самого Ромео (а проще – отца Агне), как я понял, не раз поминали за столом в последний вечер, когда мы ужинали. Агне и тэди беспрерывно говорили на эстонском, потому что на русском тэди знала лишь десять-двадцать слов, в том числе «извините», и всякий раз произносила, адресуясь ко мне: «Извините, я русский… нет, нет, нет». Что делать – я извинял, ибо понимал, что тетке и племяннице надо наговориться перед очередной разлукой, а тетка уж старушка как-никак.

Тот вот, занимаясь только едой, то есть будучи освобожденным от общей беседы, я не раз слышал слово, которое хорошо узнавал: «Федор». Ну да, понял сразу, это они говорят об отце Агне, муже теткиной сестры-покойницы. В общем, это самое «Федор» постоянно звучало в торопливых речах тэди и произносилось оно явно доброжелательно, хотя о чем шел разговор, я понять, конечно, не мог.

Уже ночью я спросил Агне:

– Об отце говорили?

И услышал в ответ:

– И о нем тоже. Знаешь, тэди его очень хорошо поминает. Смешно: когда в 44-м заметили, что у них с мамой завязался роман, скандал был жуткий, дедушка просто бушевал. Ну как же, дочка с оккупантом сошлась! А потом, когда именно этот оккупант спас дедушку и всю семью от Сибири, вот тогда отношение к папе резко изменилось.

– Это понятно, – заметил я голосом знатока жизни.

Агне усмехнулась и продолжила:

– Кстати, а как и когда всё это выяснилось – про маму и ее тайный поступок? Лишь через пару месяцев, потому что о письме в Москву мама никому не говорила, представляешь? И об этом узнали, лишь когда отец прикатил за ней в Тарту, чтобы забрать в Москву. Да, вот тогда дедушка помягчал и даже простил дочери, что выйдет замуж за этого русского и уезжает с ним в большевистскую столицу… В общем, папа был тут очень почитаемым человеком, особенно для тэди… Но вот что еще смешно и грустно: это было только внутри семьи – тогда было, тогда! – а теперь, когда от семьи осталась одна тэди, то… Понимаешь, остальные местные, во всяком случае большинство, они относятся к русским по-другому.

Тут Агне улыбнулась сквозь тьму и сказала:

– Это я к чему? Это я к тому, что любовь больше людей, выше людей. Люди – животные, а любовь от Бога и Святой Девы. Понял?

Кажется, я что-то понял.

Мы вернулись в Москву через неделю после закрытия Олимпиады. И узнали главное – про смерть Высоцкого. Агне выделила свое: «А какие он песни-сказки писал! И как их пел! Да эти песни надо собрать вместе и отдельный диск сделать! Ведь эти его сказки – вся суть русского, именно русского человека! Понимаешь?»

Вот это я хорошо понимал…

А еще через несколько дней, с утра в субботу, мы поехали на дачу к отцу Агне – «отцу Федору», как я называл его в шутку.

Еще прежде Агне не раз говорила, что отец зазывает нас к себе, и почему бы, предлагала, нам не съездить туда, к нему на дачу. Но мне было как-то неловко. Это понятно: папаша моей подруги (так сказать, любовницы), с которым мы незнакомы. Но тут, после поездки в Тарту, появился повод принять приглашение – ну хотя бы потому, что есть общая тема для беседы. Какая тема? Родина его покойной жены – Эстония и конкретно Тарту, места, где «отец Федор» когда-то воевал и где встретил будущую мать моей (нашей с ним) Агне. В общем, есть общая тема для разговора, слава богу.

Ехать надо было до станции Радищево по Ленинградской дороге. Доехали, а там, прямо у поезда, нас встретил этот самый Федор Иванович и повел к оставленной за платформой машине – видавшим виды «жигулям». Сели, тронулись. Впрочем, сначала, конечно, познакомились наконец. Еще красивый дядька, на вид лет под семьдесят, несколько грузноватый, но с заметной военной выправкой, с ухоженной сединой, спокойным лицом, несомненно, уверенный в себе. Пожимая мне руку, сдержано улыбнулся, сказав: «Мне Агнешка говорила о вас, рад, рад, ну пошли к моему тарантасу, ехать до дачи минут десять».

Поехали. Узкая шоссейка, кругом хвойный лес, какой-то глухой, почти таежного вида. Здорово! Наконец маленький дачный поселок, тоже среди леса, вдоль берега реки, название которой, как выяснилось, очень милое – Сестра (она течет отсюда к Клину, а вообще это приток реки Дубны, объяснили мне). Ну а сами дачки, заметил я, явно не для простых граждан, хотя без особого изыска, одноэтажные, вроде бы типично подмосковного вида. Но всё как-то крепко, не на скорую руку. И что еще: глухо, тихо и довольно комфортно. Птицы поют. Большие участки, отделенные друг от друга крепкими заборами. На каждом участке гараж. Вот и у Федора Ивановича так же.

Теперь сама его дача: просторная застекленная веранда, за ней две комнаты, потом кладовка, кухня с туалетом и даже ванной (отопление от АГВ), а еще есть печка для отдельного согрева или просто для души. Всё это, кроме печки, понятно, из крепкого дерева, из сруба, никакой ДСП или пластмассы. Теперь участок: сосны и ели, а еще большой сад-огород с фруктовыми деревьями и грядками; конечно, летний столик с плетеными креслами, гамак, турник, поодаль сарай с курятником и вольером, в коем шастают курицы с петухом-мужем, – всё, как положено. Из задней калитки – спуск к реке, где узкий песчаный пляж и даже причал для лодки (надувной, чтобы рыбачить или просто поплавать туда-сюда для удовольствия). В общем, хорошая дача, в чудесном месте, которое и глухое, и недалекое от столицы, всего-то около сорока километров.

И тут, обозрев всё это, я вспомнил, что никогда не интересовался у Агне, кем же после войны и до окончательного выхода на пенсию работал ее отец. Как-то мне хватило ее рассказа про бравого майора-комиссара (или работника политотдела) и его огненного романа с эстонской девушкой, семейство которой он спас от высылки в Сибирь. На этой love story мой интерес к папаше девушки, с которой я фактически жил, иссякал. Что еще? Кажется, говорила Агне, у отца много наград за войну, вышел в отставку в звании полковника. «И это всё?» – подумал я теперь. Мало ли у нас отставных полковников-орденоносцев? Что, этого достаточно, чтобы иметь такую дачу, машину, очень хорошую квартиру в Москве (в коей, между прочим, он теперь не жил, а оставил дочери, с которой в этой самой квартире я занимаюсь любовью)?

Короче говоря, стало мне вдруг любопытно. Поэтому, когда бывший комиссар занялся в саду подготовкой мангала для шашлыка, я кивнул на участок:

– Федор Иванович, вы не против, если мы еще немного пройдемся тут, посмотрим?

– Конечно, конечно! – обрадовался он. – Берите Агнешку, погуляйте минут десять, поглядите на мое хозяйство, пока я залажу уголья и мясо на шампуры нанизаю. Это мое личное священнодействие, без всяких молодых и неопытных.

Молодые и неопытные отправились побродить.

– А почему отец тебя зовет Агнешкой? Это же вроде…

– Да, – не дала она мне завершить фразу, – это польский вариант той же «Агнессы». Так папа зовет меня с детства. А почему? Более нежно, ласково, что ли, как ему кажется. Он вообще меня всегда ласкал и баловал, не то что мама, та строгой была, хоть и очень любила, конечно. А с годами он и вовсе стал каким-то сентиментальным, особенно после смерти мамы и выхода на пенсию.

«Во, пенсия, очень кстати!», – подумал я и спросил, как бы между прочим:

– А кем он работал до пенсии? Ты мне не рассказывала.

– Да? Значит, забыла… Кем? После армии, то есть где-то с середины шестидесятых и до конца, папа работал в Главлите, заведовал каким-то там отделом.

– Ой! – вырвалось у меня непроизвольно. Ну да, как не ойкнуть, когда… когда не что-нибудь, а ГЛАВЛИТ! То есть главцензура! И сразу же вспомнил, как недавно мне говорили в моем институте: после написания автореферата диссертации один его экземпляр необходимо отнести в Главлит на улицу Фадеева, и только когда автореферат благополучно получит «литование», остальные его экземпляры можно рассылать по нужным официальным адресам, а меня самого допустят до защиты, и именно до открытой защиты, ибо существует еще и статус «закрытая защита».

Да, вот теперь кое-что вырисовывается – про квартиру, отличную дачу, машину и так далее. Боевые заслуги, высокое звание, хорошая воинская пенсия – это понятно, однако еще и Главлит! И не просто мелкий там служака, а завотделом! То есть номенклатурная должность, ибо, насколько я знал, данное учреждение по охране нас от всякой идеологической мерзости, равно как и охране государственных тайн, существует при Совете министров СССР.

Вот, значит, как – Главлит! Поэтому, чтобы как-то отреагировать на полученную информацию, почесал в затылке и хмыкнул:

– Да, не слабо – Главлит!

– Ага, не слабо, – в ответ усмехнулась Агне. – Я, когда умом созрела, иногда начинала спорить с папой, а он только смеялся. А однажды был случай… ну, это после той известной истории со Стругацкими… да, был случай, когда мы чуть не поссорились, причем впервые, и папа мне сказал: «Ты уже взрослая, поэтому я в твои дела не лезу – ни в личные, ни по твоим занятиям. Вот и ты не суди меня за мои занятия и за мои дела. Поживешь еще десяток лет, многое поймешь».

– И что – поняла? – уже серьезно спросил я.

– Угу, поняла. Да так поняла, что решила: больше с отцом спорить не буду и вообще никогда не заведу разговор на эту тему. Потому что я его очень люблю – что бы он ни делал и как бы ни поступал. Да, очень люблю. А любовь…

– Да-да, помню. Любовь больше людей и выше людей. Люди – животные, а любовь от Бога. Так? Правильно я запомнил?

– Правильно. Только с добавкой. Любовь от Бога и Святой Девы, сказала я.

– А, понял-понял!

Агне, кажется, надулась:

– Да, я лютеранка, как мама. Зачем же иронизировать, ты же умный человек!

– Прости, милая! – я спохватился и обнял ее. – Прости, мне приятно всё твое, и всё твое я принимаю. Прости меня!

Это было чистой правдой. Мы поцеловались и медленно пошли в ту сторону участка, откуда уже разносился дымок и запах готовящегося на углях шашлыка…

Когда уселись за столиком в саду, я приказал себе выбросить из головы этот самый Главлит, думать о том, что любовь от Бога и Святой Девы, а лучше вовсе не думать – насыщаться и напиваться, тем более что шашлык у Федора Ивановича вышел отменным. И водка была отменной, то есть кристальной, холодной, прямо из холодильника. К тому же всякие закуски: маринованные помидоры, малосольные огурчики.

– Всё свое, свое! – гордо отмечал хозяин. – Всё, кроме «Посольской», конечно. Спирт я еще не гоню. А надо б попробовать ради интереса! – и рассмеялся, а мы вслед за ним.

– Тебя посодят, папка! – еле проговорила Агне с набитым ртом.

– Меня – нет! Я не для продажи, а токмо за ради процесса.

– Это их не интересует.

– Ошибаешься, доча моя ласковая, их всё интересует, всё! И это правильно… А не выпить ли нам еще? Мужчинам – водки, тебе, Агнешка, – твоё «Саперави». И по шампуру еще, да?..

Потом мы долго говорили, причем с взаимным удовольствием. Федор Иванович расспрашивал про Тарту и тэди, про нашу поездку по Эстонии, потом про мою работу в институте и будущую диссертацию, потом заговорили о школе Агне, где она начнет преподавать историю уже вскоре, с 1 сентября, потом опять про Тарту и Эстонию, и вдруг Федор Иванович спросил:

– Э, ребятки, вы ведь вернулись после Олимпиады, так? И когда узнали о смерти Высоцкого?

– Уже в Москве, – сказал я.

– Ах, уже в Москве! И как прореагировали?

– С горечью, – ответила Агне дипломатично.

– А вот я с преогромной горечью, – прозвучало в тон этим ее словам, то есть так же горестно. – Давайте помянем его, Володю, – и поднял рюмку.

«Ничего себе!» – подумал я. Хотя приятно слышать такое, даже от большого чиновника Главлита, пусть ныне бывшего.

– Да, я всегда его почитал, – сообщил Федор Иванович, выпив. – Талантище, безусловно! Какой он был артист – большой или средний, не мне судить, хотя я многажды бывал на Таганке, а вот поэт он был высокий. Высокий Высоцкий! Народный человек. Всё не в бровь, а в глаз. Я часто слушал его записи, дома, один. Он и я. Будто один на один.