Kitabı oxu: «Белый снег, черные вороны», səhifə 5

Синькова часто брала его экипаж, и вовсе не из-за дешевизны. Прежде всего ей нравился черный жеребец: он был резвым и элегантным, поступь его была уверенной, и он хорошо понимал людей. Пока ты удобно не уселась – даже если возница прикажет трогать, конь чуть помедлит. Когда пассажир сходил с коляски, конь поднимал голову и бил в землю передним копытом, словно прощаясь. А еще женщине по душе были красота, комфорт и удобство этой коляски. Летом в карете обдувал прохладный ветерок, а зимой от холодного ветра защищали ватные занавески и не так пробирал холод. Наконец, нравился ей и характер возницы: он никогда не лез с разговорами и постоянно заботился о клиентах: в жару всегда имел наготове зонтик и веер, а в холода, чтобы у пассажиров не замерзали ноги, в карете лежал ватный коврик, в который можно было их закутать. Вид его тоже говорил о порядочности. У него было квадратное лицо, густые брови, приплюснутый нос, широкий подбородок, чуть грустные черные глаза, на людей он смотрел внимательно, в общем, не походил на перекати-поле. Синькова дважды в неделю выступала в театре и всегда ездила в его экипаже. Разумеется, по воскресеньям коляска Ван Чуньшэня почти всегда была в ее полном распоряжении.

Возможно, из-за того, что он кормился извозом, Ван Чуньшэнь в отличие от некоторых китайцев не испытывал к русским неприязни. Все-таки русские прокладывали дороги, а еще строили дома. Проехаться по хорошей дороге – ни с чем не сравнимое удовольствие. Опять же, когда с облучка глянешь на разнообразные дома, то радости не меньше, чем от любования картинами. Особенно ему нравились церкви – когда шел снег, у них словно вырастали белоснежные крылья, казалось, что они вот-вот оторвутся от земли и взлетят.

Кроме Свято-Николаевского собора и часовой мастерской, Синькова еще часто ездила в Московские торговые ряды, торговый дом «И. Я. Чурин и К°» и кинотеатр «Ориент». Из этих мест Ван Чуньшэнь больше всего любил магазин Чурина. Здание это было пепельно-зеленого цвета, стены его волнились выступами, двери украшали внушительные колонны. Пространство над окнами и колоннами было украшено барельефами с цветочным узором. Совершенно неординарный купол в форме оливки походил на фетровую шляпу. Вознице казалось, что магазин Чурина напоминал деву, сидящую на лужайке, – простую и юную. Синькова обычно ездила туда за икрой и колбасой.

Проводив жену в последний путь, Ван Чуньшэнь перебрался в конюшню и отдыхал там несколько дней, затем же решил вернуться к извозу. Однако стоило ему доехать до границы Фуцзядяня и Пристани, как его окрикнул русский полицейский, стоявший на посту. Он сообщил, что из-за чумы в Фуцзядяне свободно выезжать оттуда и въезжать туда нельзя. Ван Чуньшэнь попробовал было поехать в Новый город, но и там его повернули обратно. Когда он в унынии возвращался в Фуцзядянь, то узнал еще одну дурную весть – помещенный в лазарет Чжан Сяоцянь впал в полузабытье. В душе у возницы что-то треснуло: неужели у врачей действительно нет управы на чуму? Раньше он думал, что отвезенных в больницу всегда спасают.

Прохожих на улицах по сравнению с прежними временами стало заметно меньше. Многие лавки закрылись. С тяжелым сердцем Ван Чуньшэнь отправился во фруктовую лавку в северной части 3-й улицы, чтобы купить съестного и навестить семью Чжан Сяоцяня. Однако возле недавно открывшегося ломбарда тамошний приказчик, как раз выбивавший цветной ковер у входа, заметив его, шарахнулся, словно от привидения, и поспешно скрылся внутри. Ван Чуньшэнь запереживал, не понимая, что же в нем такого страшного? Стоило ему подъехать к фруктовой лавке, не успел он полностью остановить экипаж, как хозяйка, Четвертая тетушка Син, вышла на шум к дверям встретить покупателя, но увидев его, тут же замахала руками: «Сегодня мы закрыты, приходите в другой день» – и улизнула в лавку. Только тут до него наконец дошло, что из-за чумы он сделался что крыса на улице – все норовят ее прибить. Неудивительно, что каменщик Ван, сообщивший ему новости о болезни Чжан Сяоцяня, держался от него на почтительном расстоянии и кричал, напрягая горло. Ван Чуньшэнь решил, что при таком раскладе домашние Чжан Сяоцяня тоже дадут ему от ворот поворот. Он горько усмехнулся, запрыгнул на коляску и вернулся на постоялый двор.

Едва возница вошел к себе, как столкнулся с человеком весьма странного вида. Тот был одет в черные ватные штаны, синюю стеганую куртку, шапку-ушанку из собачьего меха, на носу его взгромоздились огромные затемненные очки, над носом торчали густые усики. Плавно и размеренно этот человек выходил с постоялого двора. Ван Чуньшэнь подумал было: неужели к ним заселился гость? Он всмотрелся в спину уходящего и по расхлябанной косичке, выбивавшейся из-под собачьей шапки, а также по походке и телосложению понял, что это был Ди Ишэн. Но возница никак не мог взять в толк, чего ради тот так вырядился. Когда Ван Чуньшэнь заводил лошадь в конюшню, навстречу ему вышла за дровами Цзинь Лань, и он не удержался от вопроса:

– Эта твоя баба чего вдруг так вырядилась?

– Тьфу, – сплюнула Цзинь Лань. – В Фуцзядяне все от него шарахаются, боятся подхватить чуму. Ему невмоготу дольше сидеть взаперти, решил прогуляться по улице, вот и нарядился как черт какой.

– А усики он где себе такие добыл? На что-то они похожи!

– Он достал из котомки, с которой несколько лет назад приехал в Фуцзядянь, – вздохнула женщина. – Свои усы у него не растут, вот и хранил фальшивые. Я тоже не знала о них.

Ван Чуньшэнь хотел было рассказать, что евнух не только хранит фальшивые усы, но и еще заставил Сюй Идэ вылепить ему из глины причиндалы, но так и промолчал. Он лишь мотнул головой и вздохнул:

– Когда он в таком виде пойдет по улице, люди решат, что приехал цирк Боровского.

Созданный русскими цирк Боровского уж шесть-семь лет как процветал в Харбине. Ван Чуньшэнь не раз водил сына на их представления. Цзибао очень нравился клоун с обезьянкой. Когда сын заболевал, то Ван Чуньшэню не надо было придумывать сыну чего-нибудь вкусненького, достаточно было сводить в цирк, и Цзибао чудесным образом становилось лучше.

– А что это ты сегодня вернулся так рано? Не было заказов? – спросила Цзинь Лань.

– Дороги на Пристань и в Новый город перекрыли, фуцзядяньцев туда не пускают, – ответил Ван Чуньшэнь. – Все из-за чумы.

– Хм, если бы не эти большеносые, то разве чума добралась бы до наших мест? Я только что ходила за солью, говорят, что чуму Ба Инь действительно привез со станции Маньчжурия, но в Маньчжурии-то она откуда взялась? Из российских краев пришла! Они у себя обнаружили, что в одном бараке за пару дней умерло шесть-семь китайцев. Поняв, что дела плохи, они взяли и выгнали всех остальных постояльцев, а барак сожгли. В итоге китайцы бежали назад в Маньчжурию и поселились на одном постоялом дворе, вот так и распространилась чума, – возмущалась несправедливостью Цзинь Лань. – У них там тишь и гладь, а у нас здесь неизвестно, когда успокоится! Боженьке надо пошире глаза открыть и всех этих большеносых извести, подлые они твари, мать их!

– А как это ты выходила, а люди тебя не чурались? И еще с тобой разговаривали да соль продали, как так? – непонимающе спросил Ван Чуньшэнь.

Цзинь Лань указала на свое лицо и, довольная, пояснила:

– Ты разве не знаешь? Фуцзядяньцы давно говорили, что, увидев мое лицо, сам владыка ада Янь-ван испугается, такая женщина никому не нужна. Только ты и отважился, да еще завел со мной Цзибао, ха. А я, я тысячу лет проживу! На самом деле тебе жить со мной куда безопаснее, чем в конюшне, веришь или нет? – Договорив, она загадочно ухмыльнулась.

Ван Чуньшэнь в ее словах услышал и укор, и соблазн, а еще признание о рождении дочери. Мужчина подумал: «Да пусть у тебя в теле сокрыта хоть пилюля бессмертия, я с тобой больше на одном кане спать не буду». Он вернулся в конюшню, разжег печку, настрогал солонины, купленной несколько дней тому назад в новой лавке «Чжэнъянлоу», достал гаоляновую водку, сам наливал, сам пил. Изрядно набравшись, он вспомнил о Чжан Сяоцяне, который еще неизвестно выживет или нет, подумал о Синьковой, что подобна бабочке, испытал бесконечную боль и разрыдался. Черный конь не понимал, из-за чего горюет хозяин, он подошел и вперился в Ван Чуньшэня влажными глазами, тихонько постукивая копытом. Возница взял и крепко пожал это копыто, словно руку.

Нежно-розовый цвет

Как только дошла весть о том, что Ба Инь умер от чумы, Цзи Юнхэ едва не сошел с ума, он не мог найти себе места ни дома, ни на улице. Его мучило кошмарное воспоминание о кровавом плевке Ба Иня на каменном полу. Он заставил жену десять раз промыть пол мыльной водой и все равно не мог успокоиться, – мол, микробы из крови пропитали камень. В итоге он выдрал и выбросил одну плиту. Чтобы найти ей замену, лавочник обошел всех каменщиков, ноги сбил, а так и не смог подобрать точно такую же. Одни отличались по толщине, другие не подходили по цвету; в конце концов, пришлось ему выбрать для пола плиту, подходящую по толщине и размеру, но по цвету более темную. Однако не пролежала новая плита и трех дней, как Цзи Юнхэ раскаялся. Прежний камень было светло-серый, а нынешний – темно-серый: как на него ни посмотри, напоминает черную тучу.

Но не только плита в доме, даже вязы на улице стали колоть глаза Цзи Юнхэ. Он считал, что вязы привлекают воронье и приносят несчастье, потому-то Ба Инь внезапно и помер. Вязы срубить было нельзя, тогда он решил завести пугало, чтобы прогнать воронов. Ради двух пугал Цзи Юнхэ пришлось изрядно помучиться. Камыш у реки давно был погребен под снегом, пришлось идти в сенную лавку, а там солома для корма скоту в основном была порезанной. Только с трех лавок удалось набрать одну охапку. При этом цена на сено по сравнению с прошлогодней поднялась почти вдвое! Цзи Юнхэ спросил о причине, и хозяин лавки пояснил, что летом случилось наводнение, поэтому в низовьях Сунгари вода унесла все скошенное и подсушенное сено. Когда же вода отступила, то свежескошенное сено обложили штрафами под предлогом того, трава на берегу находится в зоне отчуждения КВЖД и ее нельзя косить просто так. В подобных условиях цена на сено не могла не подняться. Волоча на спине солому, Цзи Юнхэ матерился всю дорогу домой. Вязание пугала – это отдельное ремесло, не каждому оно подвластно. Цзи Юнхэ попробовал сделать сам, но после неудачи пришлось ему за шэн³¹ проса нанять мастера. Когда соломенных человечков связали, он подставил к вязам лестницу и прочно закрепил на верхушках деревьев пугала с раскинутыми вширь руками.

От злости Цзи Юнхэ готов был плеваться кровью, когда увидел, что вороны при виде пугал ничуть не испугались и ведут себя как прежде, а некоторые даже усаживаются на пугала и превращают их в теплые гнездышки! Мужчина яростно скрежетал зубами и жалел деньги, потраченные на солому, и просо, которым заплатили вязальщику.

Зерновая лавка больше всего привлекает два вида существ: воронов с неба и мышей из земли. Поэтому хозяева зерновых лавок, как и владельцы постоялых дворов, должны держать кошек. Раньше кошки, наловившись ночью мышей, днем могли дремать на кане, а вечером еще и получить от хозяина вкусняшки со стола. Но стоило начаться эпидемии, как Цзи Юнхэ начал бояться не только мышей, но и кошек. Ведь те, поймав мышей, съедали их. На взгляд Цзи Юнхэ, кошачьи когти и рот были столь же опасны, как винтовки со взведенным курком. Он велел Ди Фангуй каждый день купать кошку, не пускать ее на кан и не давать ей приближаться к столу. Кошкины радости разом закончились, что ей, конечно, не понравилось. При этом в разгар зимы еще приходилось каждый день мокнуть в лохани с водой, обида кошки была написана у нее на мордочке. Она морщила носик, плотно сжимала губы, в глазах проступала тоска.

Зерновая лавка у Цзи Юнхэ была построена из дерева. Склад занимал основную часть, а на одном из краев оборудовали жилой угол. В складской части здания потолка не имелось, а в жилой наклеили бумажный. Каждый год перед Праздником весны на бумажный потолок следовало наклеивать новый слой. Для мышей бумажный потолок был что сладкое многослойное печенье. В ночные часы им нравилось проскользнуть поверх потолка и с треском грызть клейстер. В прежние времена по ночам Цзи Юнхэ, услышав наверху колготню мышей, продолжал себе спать, но сейчас малейший мышиный шорох заставлял его сердце холодеть, а пульс – учащаться. Он боялся, что какая-нибудь мышь прогрызет потолок, ненароком кувыркнется прямо ему на лицо и заразит его чумой. Поэтому стоило ему заслышать бег мышей, он вскакивал, хватал метлу и стучал по потолку, чтобы испугать сереньких. Но у мышей сил в избытке, ты их прогоняешь, а через три минуты они являются вновь. При этом Цзи Юнхэ больше не брал с собой кошку, чтобы охраняла спальню, поэтому ночи напролет не мог уснуть. К утру же после бдения глаза у него были красные как у кролика.

Кошка, впав в немилость, перестала замечать мышей и позволяла им сновать где угодно. Радости мышиной не было предела, в праздничном возбуждении они прогрызли на складе пеньковый мешок с гаоляном, исступленно кувыркались в чане с кунжутом, а в ларе с соей устроили себе лежбище. А еще, как будто недовольные отсутствием на складе черного риса, повсюду разбросали свои какашки. Наблюдая бездействие кошки на фоне разнузданного поведения мышей, Цзи Юнхэ засунул ее в птичью клетку, намереваясь пару дней поморить голодом, чтобы та сняла зарок и занялась бы ловлей. Однако на следующее утро Цзи Юнхэ обнаружил, что бамбуковая клетка разломана, а кошки уже и след простыл.

А зерновой лавке без кошки не обойтись, пришлось Цзи Юнхэ идти на базар. «Базар» – название рынка в русском языке. Базар находился на Пристани, место это было хоть и оживленное, но какое-то беспорядочное. Дома в тех краях – словно стариковский рот: смотрелся он впалым и без кровинки, а уж если заглянуть внутрь, так там сплошь выпавшие и сломанные зубы. На рынке том в основном продавали товары мелкие китайские торговцы. Предлагали там купить кошек и собак, одежды, шапки, обувь и носки, семена и солености, а еще пирожки и сахарную вату. Когда русским для постройки домов требовались бетонщики, плотники, каменщики и маляры, то не нужно было их разыскивать, здесь, на базаре, всех можно было нанять по дешевой цене. Ту кошку, что от него сбежала, Цзи Юнхэ как раз на базаре и получил за один доу³² ячменя. Однако стоило прийти чуме, как кошек стали отрывать с рук: у тех, кто раньше продавал их, ни одной кошки не осталось.

По пути домой с базара Цзи Юнхэ вспомнил, что в харчевне «Вандэ» имеются две кошки, черная и белая; хозяин там был знакомым, вот он и решил попытать удачу. Да только хозяин харчевни как услышал, что Цзи Юнхэ хочет заполучить кошку, так отказал без лишней вежливости: «В такое время подарить кошку – это все равно что золотом бросаться!» Цзи Юнхэ поспешил добавить, что он готов купить, но тот был непреклонен: «В такое время продать кошку – это что кровь свою продать!» Натолкнувшись на отказ, Цзи Юнхэ в расстроенных чувствах пошел восвояси.

Потеряв кошку, Цзи Юнхэ едва сам не стал котом. Поскольку заснуть он все равно не мог, решил по ночам сторожить склад. Стоило мышам зашуршать в просе, он бросался к просу, в кукурузе – кидался к кукурузе, в ячмене – летел к ячменю. Когда Ди Фангуй утром проснулась и открыла дверь в склад, полубезумному Цзи Юнхэ показалось, что это огромная крыса, он набросился на женщину и зубами вцепился ей в тапок. Глядя на распростертого на полу мужа, Ди Фангуй испытала к нему сочувствие и подумала: еще пара дней без кошки – и Цзи Юнхэ того и гляди действительно сойдет с ума.

Откушав завтрак, Ди Фангуй уложила мужа отоспаться на кане, а сама решила выйти поискать кошку. Цзи Юнхэ объявил ей, что с сегодняшнего дня их лавка закрывается. Женщина в удивлении спросила, почему это? Цзи Юнхэ бросил на нее косой взгляд и пояснил:

– Вот уж действительно, волосы у женщины длинные, а ум короткий! Как ты не понимаешь, что следом за чумой придет и заработок? Подозреваю, что за десять – пятнадцать дней помрет еще много людей, и тогда остановят перевозки по железной дороге. Зерно поступать перестанет, а людям по-прежнему будет нужно кушать. Все зерновые лавки Харбина распродадут зерно и не смогут завезти новое, а у меня склад будет полный, считай, не зерном набит, а золотом и серебром!

На этих словах глаза у Цзи Юнхэ разгорелись, а желтоватое лицо раскраснелось.

– И насколько, по-твоему, зерно тогда подорожает по сравнению с сегодняшним днем?

– Насколько? – Цзи Юнхэ растопырил пальцы и принялся рисовать ими в воздухе, подкрепляя расчеты. – Сейчас один дань³³ пшеницы стоит тридцать пять связок³⁴ и семьсот медяков, а к тому времени я и за пятьдесят связок не продам! Сейчас дань риса идет по сорок шесть связок, а к тому времени даже за семьдесят не мечтай у меня купить! Красная фасоль сегодня продается за тридцать четыре связки и триста медяков, а к тому времени пойдет не меньше, чем за пятьдесят связок! Соя, золотистая фасоль, гаолян, круглозерный рис, кунжут – все они если не в два раза подорожают, то по крайней мере подрастут на двадцать – тридцать связок за один дань, я повешусь, если не так!

– Ну а если чума, как наводнение, пройдет быстро и через десять – пятнадцать дней все успокоится, а зерно не поднимется в цене, а упадет, то мы, не продавая его, разве не окажемся в убытке?

Цзи Юнхэ крутанул глазами:

– Зерно продавать не будем, но ты-то прохлаждаться не станешь, а потому доход все равно получим, верно? – И продолжил бесстыдно: – В лавке «Итайхао» в последнее время дела идут хорошо, у хозяина завелись лишние деньжата, я давно уже приметил, что он на тебя поглядывает. Неподалеку от него есть другая зерновая лавка, а он всегда издалека прибегает за зерном к нам. Было бы глупо не вытащить деньжат у него из мошны!

Лавка «Итайхао» находилась на 14-й улице и торговала строительными материалами, вроде стекла, извести, гипса, фигурного железа для крыши, железного листа, заморских гвоздей всех размеров, а также медной проволоки и пластин из красной меди. Хозяину по имени Хэ Вэй было сорок с хвостиком, у него были темное, налитое кровью лицо, зычный голос, взрывной характер, он любил постоять за справедливость. Говорили, что раньше он разводил пчел в горах Чанбайшань, где растут липовые рощи, но потом эти места забрал себе Цинский двор, чтобы разводить пчел и гнать мед для императорской семьи. Затем в горах случился пожар, и ему пришлось спуститься вниз, так он стал лодочником на переправе. Его судьба переменилась к лучшему с того дня, когда он спас на переправе девушку, упавшую в воду. Отец этой девушки оказался известным торговцем солью из Харбина. Хэ Вэй не только взял в жены девушку из богатой семьи, но и еще заполучил лавку. Однако девушка из богатой семьи оказалась не самой подходящей женой, она любила покушать и ленилась работать, при этом имела упрямый норов; а еще могла иметь детей, однако из боязни утратить стройную талию не хотела рожать ему сына. Хэ Вэй же не решался взять наложницу, и такая жизнь пришлась ему не по сердцу. Хэ Вэй любил выпить, а выпив, сразу хмелел; захмелев же, сразу начинал плакать. Измученный, он время от времени наведывался в игорный дом «Тяньфулоу», где однажды проигрался так, что ему не хватило наличных и он стянул с руки золотые часы. Каждый раз, когда Хэ Вэй приходил за зерном, то и вправду, как заметил Цзи Юнхэ, пялился на Ди Фангуй и бросал на нее взгляды.

А вот Ди Фангуй не хотела потрошить кошелек Хэ Вэя, она боялась, что об этом прознает дочка торговца солью, схватит ее и засыплет ей солью глаза. Хотя этот мир и не был прекрасным, но так рано ослепнуть она не хотела.

Бесстыдство Цзи Юнхэ вызвало гнев у жены. Она решила, что не пойдет разыскивать кошку, и подумала: «Ну и сходи тогда с ума, сам напросился. А зерно в лавке пусть лучше мыши испортят. Захотел продать подороже, размечтался!»

Когда Ди Фангуй одолевала тоска, ей нравилось прогуляться по улице. Улица словно была выхлопной трубой для ее раздражения, она уносила прочь всю тоску, накопившуюся на донышке сердца. На таких прогулках ей больше нравилось ходить в обувную лавку Розаева.

Розаев приехал из Иркутска, сам он был сапожник. В отличие от других русских коммерсантов, любивших вести торговлю на парадных улицах, он пошел своим путем и открыл лавку на базаре. Аренда там стоила дешево, а его обувь была прочной, красивой и недорогой по цене, и потому нравилась китайцам. Его заведение процветало и искрилось успехом, ярким, как краски на закатном небе. Ди Фангуй нравилась вывеска у входа, на ней были нарисованы два сапога, один на высоком каблуке с острым носиком, а другой на низком каблуке с тупым носом. Хотя они отличались фасоном, но имели один и тот же цвет – нежно-розовый, как у персика. Издалека казалось, что это две залитые солнцем птички. На мрачноватом базаре такая вывеска смотрелась точно цветная радуга и нравилась людям.

Розаев был еще не стар, пятьдесят с небольшим, однако торговцы на базаре называли его стариком Розаевым, ведь он рано облысел и смотрелся старше своих лет. У Розаева был выступающий лоб, румяное лицо; его алая лысина аж лоснилась; люди говорили, что ему словно перевернутую красную чашку на голову надели. Глаза у него были навыкате, нос орлиный, рот слегка впалый, на первый взгляд смотрелся он словно демон. Однако у него был добрый нрав, он любил говорить на ломаном китайском и тем веселил покупателей, а также вызывал у них симпатию. В лавке обычно нацеплял стариковские очки и сидел на низеньком деревянном стуле. Когда заходил клиент, он сначала смотрел не в лицо, а на ноги. Взгляд у него воистину был всепроникающий, много времени ему не требовалось – бросал два-три взгляда и тотчас понимал полноту, размер, ширину и длину стопы у покупателя; после этого он безошибочно брал с полки подходящую обувь. Более всего людей удивляло, что он по складкам на сапогах мог определить положение лодыжки и пальцев, тесно им было или свободно.

Старик Розаев был вдовцом и усыновил немого парнишку по фамилии Белов, которому сейчас уже было за двадцать. Белов, высокий и худой, имел курчавую светлую шевелюру, густые брови, глубоко посаженные серые глаза и белую кожу, выглядел он прекрасным и возвышенным. Обувными делами вместе с Розаевым Белов не занимался, а вместо этого зарабатывал игрой на гармошке, выступая на Китайской улице. Большинство других уличных артистов видом отличались зачуханным, были одеты в рванье и вели себя разнузданно. У Белова же всегда было чистое лицо, аккуратная одежда; даже железная банка под деньги, что стояла у его ног, – и та блестела. Выступал Белов тоже не как другие. Те в ветер и дождь не выходили, а он всегда находился на улице независимо от погоды. Все говорили, что он дурачок: в плохую погоду прохожих совсем мало, а уж кто есть, те торопятся, где им слушать гармошку? Неужели он играет для дождя и снега? Даже если у них действительно есть уши, то разве они ему заплатят?

Всякий раз выходя на Китайскую улицу, Ди Фангуй шла на звук гармошки и бросала в банку Белова немного денег. Его игру было легко отличить от выступлений других гармонистов, те наяривали напористо, а его гармошка звучала со спокойной грустью. Для души Ди Фангуй игра Белова стала невидимым спутником: если долго не слышала, то начинала скучать по ней.

Помимо испытаний ливнем, порывами ветра, летящим снегом и другими погодными ненастьями уличные артисты порой подвергались и обидам от людей – например, от пьяниц, воришек или хулиганов. Однако эта братия редко приставала к Белову. Наверное, им казалось, что тронь они человека, который не может говорить, то Небо их накажет. Приставал к Белову только один персонаж – это был Ди Ишэн. Если он приходил на Пристань, то непременно подваливал к Белову, протягивал руку и выгребал деньги из его банки, затем покупал семечки и намеренно щелкал их, выплевывая кожуру прямо на музыканта, или же покупал сигареты и курил напротив Белова, выдыхая дым ему в лицо.

У лавки Розаева в постоянных клиентах состояли две китаянки, одна – Чэнь Сюэцин, а другая – Ди Фангуй. Их ноги ему были знакомы еще лучше, чем лица. Розаеву нравились ноги этих женщин, ведь среди китаянок их возраста немало имели маленькие забинтованные ножки, а у этих ступни были большие и здоровые. Розаев не выдерживал вида женщин с маленькими ножками, ему казалось, что они вот-вот упадут, и он бросался их поддерживать. Чэнь Сюэцин и Ди Фангуй обожали покупать обувь, но любимые цвета у них различались. Чэнь Сюэцин нравились холодные оттенки, черно-синий или коричневый. А Ди Фангуй любила розовый, бежевый, белый и серый, если не теплые тона, тогда нейтральные. Каждый раз в конце года старик Розаев лично брался за дело и тачал для них по паре сапожек.

Ди Фангуй чувствовала, что Розаев с ней заигрывает. Когда она примеряла сапоги, он всегда с влюбленным видом нежно сжимал ее лодыжки. Однажды зимой Цзи Юнхэ пришел в обувную лавку вместе с женой и все это заметил, а вернувшись домой, принялся метать громы и молнии: мол, похотливый старый козел захотел отведать нежной травки, какое бесстыдство! Он объявил Ди Фангуй, что даже за сто связок монет он не дал бы Розаеву с ней переспать! Ди Фангуй даже запереживала: как это человек, который печется только о корысти, вдруг стал врагом своего заработка, и спросила его о причине. Цзи Юнхэ сплюнул: «Если этот козлина тебя поимеет, то после него ни у кого удовольствия не будет! Сама подумай, какому мужику захочется в овчарню!»

Ди Фангуй надулась, открыла сейф, прихватила денег и отправилась в русский магазин одежды, где справила себе костюм, чтобы выглядеть как заморская дама. Она обрядилась в длинную шерстяную юбку, кожаные сапоги до колен, свободное пальто из овечьей шерсти, голову украсила серой фетровой шляпой с разноцветным гусиным пером. Дерзко покачиваясь, она вернулась в зерновую лавку. Издалека заметив Ди Фангуй, Цзи Юнхэ сначала подумал, что к ним явился новый покупатель, и с улыбкой на лице вышел навстречу. Обнаружив свою ошибку, Цзи Юнхэ сначала смутился, а затем пришел в ярость, повалил жену на сугроб, содрал с нее одежду, обозвал мотовкой и, схватив в охапку наряды, тут же отнес их в комиссионку. Продрогшая в снегу Ди Фангуй со слезами поднялась с земли и ушла в лавку, где набрала в черпак рис, гаолян и пшеницу, перемешала их и высыпала под вязами.

На следующее утро Цзи Юнхэ услышал, что вороны за окном шумят веселее прежнего, открыл двери и обнаружил под вязами целую стаю птиц, наслаждающуюся зерновым пиршеством! Цзи Юнхэ смекнул, в чем тут дело, он вернулся в дом и запер дверь в жилую комнату, закрыв внутри сладко спавшую жену. Целых три дня и три ночи он не давал ей ни зернышка риса! Сам он эти три дня спал на складе. Запертая в одиночку Ди Фангуй не шумела и вообще не издавала ни звука, в комнате было пугающе тихо. На четвертый день Цзи Юнхэ немного встревожился и через дверь громко спросил: «Ну, отведала голода, как тебе? Скажи мне что-нибудь доброе, и я тебя выпущу». Слабым голосом Ди Фангуй ответила: «Не стоит, подождем еще пару дней, одним махом все проблемы и решим, я освобожусь от бренной жизни. Ты наверняка пожалеешь денег для моего гроба, так на собаке утащи мой труп на отмель у реки, пусть меня там воронье расклюет». Цзи Юнхэ перетрухнул не на шутку и тотчас отпер дверь: ему не хотелось обрубить источник своих доходов.

Еще в прошлом году, чтобы навести на базаре порядок с торговыми местами, русские начали строить на берегу Сунгари Южный рынок, то есть новый базар, и распорядились, чтобы все торговцы до зимы туда переехали. Однако из-за наводнения, случившегося в летний сезон, у побывавших под затоплением строений отвалилась штукатурка, навесы покрылись плесенью, полы были сырые, многие лавки требовалось ремонтировать; опять же арендную плату на Южном рынке установили высокую, а жизнь там отнюдь не била ключом, поэтому мало кто из торговцев туда перебрался. Ди Фангуй больше всего переживала, что обувная лавка Розаева тоже переедет. Она ведь так привыкла к магазинчику с серыми стенами, спрятавшемуся в маленьком переулке, и к его нежно-розовой вывеске, висевшей над входом: только в таком антураже лавка трогала ее душу.

Возможно, из-за эпидемии в магазинчике Розаева не было ни одного покупателя. Едва войдя в лавку, Ди Фангуй учуяла запах спиртного. Розаев объяснил, что он только что вернулся с похорон, где на поминках выпил пару бутылок пива. Он поднял стоявшую у ног корзинку, сказал, что там блины и кисель, принесенные с поминок, и предложил ей угоститься. Ди Фангуй знала, что русские искусны в приготовлении киселя, и, не церемонясь, взяла кусочек блина. Разжевывая его, она поинтересовалась у Розаева, от какой болезни умер покойник? Розаев нарочито нахмурился и громко произнес: «От чумы». Увидев, что Ди Фангуй боится кушать, он улыбнулся и качнул головой: «Шучу». Только тогда женщина успокоилась. Сапожник сообщил, что сейчас весь город боится чумы, а что в ней такого страшного? Пока тебя не укусит блоха, чумой не заразишься. Ди Фангуй недоумевала: в чем связь между блохами и чумой? Розаев пояснил, что мыши сами по себе не могут распространять чуму, для этого им нужны блохи. Человек можно заразиться только после укуса блохи. Мыши просто обеспечивают наемных убийц всем необходимым. Если блоху сравнить с вооруженным злодеем, то держать дома кошек и собак очень небезопасно, ведь они переносят блох.

Потом Розаев спросил женщину, какого цвета и фасона она хочет сапожки на новый год? Тогда он заранее закажет материал. Ди Фангуй тут же спросила про цвет и фасон сапожек у Чэнь Сюэцин. Обувной мастер потер глаза и сообщил: «Продавщица сладостей в этом году заказала красные сапоги на ровной подошве». Он всегда называл Чэнь Сюэцин продавщицей сладостей. Ди Фангуй задумалась: почему это любившая холодные оттенки Чэнь Сюэцин в чумной год вдруг заказала красную обувь, неужто для защиты от напастей? Ей не хотелось носить обувь такого же цвета, поэтому она заказала зеленые сапожки с низким голенищем. Розаеву очень нравился зеленый цвет, он заулыбался и одобрительно показал большой палец.

Ножки Ди Фангуй сапожник знал лучше некуда. Однако каждый год справляя ей новую обувь, он все равно тщательно измерял ее ступни ладонями. В углу лежало несколько складных стульев, чтобы покупателям было удобнее мерить обувь. Ди Фангуй взяла стул, уселась перед мастером и сняла сапоги. Наверное, из-за того, что в магазине не было других клиентов, в тот момент, когда Ди Фангуй протянула ему ступню, захмелевший Розаев вдруг прижал ее к груди, как прижимают любимую птичку, стал поглаживать, растирать и в порыве страсти назвал женщину Ароматной орхидеей. Услыхав свое давнее прозвище, вырвавшееся из уст сапожника, она вздрогнула и поняла, чего от нее хочет Розаев. Она не стала его отталкивать, даже сама поднялась, закрыла дверь на засов и опустила ставни. Так, если вдруг явятся покупатели, то решат, что лавка закрыта. Она решила отдаться Розаеву только для того, чтобы, вернувшись к Цзи Юнхэ, объявить, что она теперь как овчарня.