Kitabı oxu: «Цвет мести»

Şrift:

CORNELIA FUNKE

DIE FARBE DER RACHE

Die Farbe Der Rache © Cecilie Dressler Verlag, Humburg, Germany 2024

* * *

Бену, который объяснил мне, что лишь искусство было всегда. И Анне, которая помогла мне рассказать эту историю правильно.

Сжатое описание событий, предшествовавших этой книге, ты найдешь в конце. Но внимание! – это описание принадлежит перу Орфея, и наслаждаться им следует осторожно.

Тени огня

Кто хочет, пусть будет счастлив, ведь мы не знаем, что нас завтра ждет.
Лоренцо Медичи

Черным был мир. В Омбре царила ночь. Лишь стены замка светились красным, как будто сквозь них все еще проникали лучи заходящего солнца. Между зубцами на крепостной стене среди солдат из плоти и крови стояли стражники из огня. Так же и внизу – под аркой ворот и во дворе, где толпились живые, – двигались сотканные из пламени силуэты женщин, мужчин и детей. Вот уже больше пяти лет в Омбре царил мир. Но в эту прохладную сентябрьскую ночь город вспоминал тех, кто погиб за этот мир. Как и в предыдущие годы, тон задавал мужчина, жонглирующий огнем.

Огненный Танцор. Сажерук слышал, как толпа с благодарностью повторяла имя, которое сама же ему дала. Пламя не только ежегодно воскрешало память о мертвых Омбры. Ночами огонь освещал переулки, согревал горожан зимой, давал им утешение и радость, когда играл в руках Сажерука. Своему владельцу огонь служил способом выразить благодарность за все то счастье, что этот город даровал ему за последние годы.

Княгиня, хранившая мир в Омбре, стояла на балконе, с которого обыкновенно возвещала своим подданным вести: как хорошие, так и дурные. Виоланту уже не называли Уродиной, ее новым прозвищем стало Храбрая, временами даже Добрая. Обычно Виоланта одевалась в черное, но в эту ночь платье на ней было белым – в Омбре это был цвет траура.

Рядом с ней неизменно стояла дочь Сажерука. Брианна все больше походила на свою мать – Роксану, хотя и унаследовала рыжие волосы Сажерука. Когда Роксана выступила из толпы, чтобы склонить голову перед Виолантой, Брианна улыбнулась, глядя на мать.

Длинные волосы Роксаны поседели, и она собирала их теперь в высокую прическу. Сажерук считал, что годы только прибавили Роксане красоты. Стоило ей запеть, как кругом воцарялась тишина. Точно так же как и много лет назад, когда Сажерук впервые услышал ее голос: в другой крепости, перед князьями и богатыми торговцами, которых пение Роксаны заставило позабыть все на свете.

Огонь обрисовал на стене тень Роксаны, когда она запела о тех, кого Омбра потеряла. Ее голос наполнял двор тоской по ним, воспоминаниями об их смехе и плаче и возвращал им, как и огонь Сажерука, жизнь на одну эту ночь.

Потерянные, но не забытые…

Сажерук обвел глазами толпу.

Множество лиц. Множество историй.

Не все были связаны с собственной историей Сажерука, но некоторые оказались навсегда вплетены в орнамент его жизни. Там стоял Фенолио, писатель, слова которого принесли ему столько несчастья. На плече Фенолио сидел стеклянный человечек, а на руках мужчина держал Данте, маленького сына Резы и Мортимера. Мальчику было столько же лет, сколько миру в Омбре. Реза улыбнулась Сажеруку, заметив его взгляд. Их объединяли воспоминания – еще более темные, чем небо этой ночью. Историям Резы и Сажерука довелось часто пересекаться как в этом, так и в другом мире. И пусть Мортимер снова стал переплетчиком, никто не забыл песни о временах, когда он носил маску Перепела и был готов обменять собственную свободу на жизнь детей Омбры.

Мортимер посмотрел на Сажерука, словно услышав его мысли. Волшебный Язык. В голосе Мортимера был заключен иной вид могущества, нежели в голосе Роксаны, но он давно от него отказался – и хорошо. О том, что Мортимер, как и Фенолио, происходил из другого мира, в Омбре, разумеется, никто не знал.

Нет. Обо всем этом Сажерук сегодняшней ночью вспоминать не хотел: о годах в «не том» мире, о гложущей тоске… Ты здесь, Сажерук, напомнил он себе, а взгляд его снова скользнул от Роксаны к Брианне. Ты вновь обрел то, по чему тосковал. Твоя жена, твоя дочь и мир, который ты любишь. Откуда же тогда эта тревога, которая не давала ему покоя в юности? «Ты что, опять хочешь сбежать?» – только вчера спросила его Роксана полушутя. Пой, Роксана, пой! – думал Сажерук. – Продолжай воспевать беспокойство в моем глупом сердце.

Ее пение наполняло ночное пространство крепости той болью, которую приносит потеря любви, даже если и знал, что она сто́ит боли. В том, что это правда, не сомневался никто – и особенно дочь Мортимера Мегги. Из девочки, которая когда-то смотрела на Сажерука с такой враждебностью, она превратилась в молодую женщину, которая успела полюбить сама. Юный Дориа, юноша, сумевший на самодельных крыльях слететь с городской стены, стоял рядом с ней. Мегги нежно поцеловала его, когда голос Роксаны смолк, а огненные образы Сажерука рассыпались в искристую пыль, которую ветер унес высоко в темное небо.

– Голос Роксаны становится все лучше год от года, но и твой огонь тоже был неплох, – чья-то теплая рука легла на плечо Сажерука.

Он обернулся, узнав человека в синем плаще. Цвет его был так глубок, что напомнил Сажеруку воды в озере или темное летнее небо. Ниям, по прозвищу Черный Принц, всегда любил синее. Синий и золотой были его цветами задолго до того, как он получил свое прозвище.

Виоланта в последний раз помахала толпе перед тем, как скрыться в своих покоях, и двор крепости начал пустеть. Без огней эта ночь была холодной.

– А где твоя куница? Уж не наскучила ли Гвину оседлая жизнь? – Черный Принц понимающе ему улыбнулся. Как старый друг, Ниям знал, что куница была воплощением непоседливости Сажерука. Самому Черному Прицу последние годы принесли мало покоя: то и дело появлялись жестокие правители. Если Нияму и перепадало несколько спокойных дней в лагере комедиантов, тут же появлялась делегация отчаявшихся крестьян, просивших его о помощи.

– Вон, смотри! Ты что, ослеп? Вон там, у ворот! – пронзительный голос стеклянного человечка на плече Фенолио прорезал ночь. Розенкварц уже многие годы затачивал перья для Чернильного Шелкопряда. Он чуть не упал с плеча Фенолио, взволнованно указывая красноватым пальцем на толпу людей, что расходились по домам, минуя дворцовую стражу.

– Глупости! – одернул его Фенолио. – Это был какой-то другой стеклянный человечек, уймись уже. Привычка волноваться из-за любого пустяка закончится тем, что ты однажды лопнешь!

– Пустяк? – проверещал тоненьким голоском Розенкварц. – Сланец – негодяй! И разве ты забыл, кому он служил? Орфею!

Сажеруку почудилось, что от одного только упоминания этого имени у него заледенело сердце.

Орфей.

Нет. Он или мертв, или далеко, далеко отсюда.

– Прекрати! – раздраженно воскликнул Фенолио. – Допустим, ты увидел Сланца. Но разве Орфей был при нем? Нет. Ну вот!

– И что? – заныл Розенкварц. – Это ничего не доказывает. Тот тип, на плече которого он сидел, тоже не походил на человека, которому можно доверять!

– Я сказал, уймись! – снова прикрикнул Фенолио. – Мне холодно, а Минерва уже наверняка разогрела вкусный суп, который сварила сегодня утром.

И он смешался с толпой, которая теснилась в воротах крепости. А Сажерук стоял и озирался, высматривая в потоке людей того, на чьем плече сидел стеклянный человечек с серыми конечностями. Как сильно и болезненно забилось его сердце! От одного упоминания имени старого врага в нем проснулись почти позабытые страхи.

Орфей.

Что, если Розенкварц прав? Что, если не только стеклянный человечек Орфея, но и сам Орфей пожаловал в Омбру? Неужто он притаился в какой-нибудь каморке и уже пишет слова, которые снова лишат Сажерука всего того, что составляет его счастье?

– Что? – Ниям обнял его за плечи. – Не смотри так тревожно! Даже если то был стеклянный человечек Орфея, Розенкварц сам сказал, что видел его на плече у какого-то незнакомца. Выходит, он сменил господина! Ты что, всерьез думаешь, что, будь Орфей жив, до нас за все эти годы не дошло бы о нем слухов?

Прзвучало это довольно беззаботно.

Но воспоминания Сажерука уже ожили, хотел он того или нет. Лицо, покрасневшее от гнева, как у обиженного юнца, бледно-голубые глаза за круглыми стеклами запотевших очков. И потом голос, такой полнозвучный и красивый, что вернул его из призрачного мира в этот. Ты встал на сторону переплетчика, Огненный Танцор. Это было жестоко, весьма жестоко.

Стражники Виоланты заперли за горожанами ворота крепости на ночь, и люди, которые приходили сюда почтить мертвых, разошлись по переулкам города. Унес ли один из них на своем плече стеклянного человечка, который мог бы дать Сажеруку ответ, жив ли еще его господин?

Иди, Сажерук. Поищи его!

Роксана примкнула к другим музыкантшам. Они хотели встретиться чуть позже в лагере у реки. Но у Сажерука в голове так и звучал тот бархатный голос, который он впервые услышал в другом мире: Моя черная собака охраняет твою дочь, Огненный Танцор. Но я приказал ей до поры до времени не наедаться ее сладким мясом и ее душой. Ужас прошлого был гораздо сильнее огненных теней, которые он укрощал сегодня ночью.

– Нардо! Ты идешь? – Ниям вопросительно оглянулся на него. То, что их имена начинались на одну букву, они оба в юности воспринимали как доказательство того, что их дружба предопределена самой судьбой. Почему он так никогда и не сказал Нияму и Роксане правду? Про книгу и про другие миры, про все те потерянные годы и человека, голос которого вернул его назад? Неужто жизнь еще не доказала Сажеруку, что тайны делают человека одиноким?

Ты не понимаешь! – так и хотелось ему крикнуть Нияму. – Есть одна книга, в которой рассказывается про нас. Только потому Орфей и явился в этот мир.

Но Сажерук промолчал, как привык делать с момента своего возвращения. Стеклянный человечек, должно быть, обознался. Орфей мертв. Или вернулся в свой мир, в котором Огненный Танцор и Черный Принц были всего лишь персонажами придуманных историй.

Другие слова

Жизнь такова, что невольно мечтаешь о мести.
Поль Гоген

Дождь! Дождь каждый день. И холод! Орфей подбросил еще одно полено в продуваемый ветром камин, который был не в силах обогреть и половину его утлой каморки. Да, сентябрь едва-едва подошел к концу, но вот уже несколько недель стояли холода!

Грюнико… Когда Орфей, полузамерзший, пошатываясь, прошел через городские ворота, это название показалось ему многообещающим. Двери, обитые серебром, хорошо заполненные лавки, меховые воротники на накидках состоятельных граждан… Все это предвещало благополучие и бесконечные возможности. Иллюзия. Город платил налоги герцогу, нога которого никогда не ступала на его территорию, а княжеские семьи и богатые торговцы, влиявшие на настроение горожан, были скупы и узколобы. Слова Орфея казались им слишком цветистыми, а голос слишком бархатным. Никто не желал оценить его талант по достинству. Пять безутешных лет он провел за преподаванием простейших основ искусства письма бездарным отпрыскам городской элиты. Жемчуг перед свиньями, изо дня в день… И ради этого он сменил мир? Отказался от технологического прогресса с отоплением, которое можно включать одним поворотом ручки? Праздный вопрос, Орфей, дверь-то уже заперта! Он не мог сосчитать, сколько попыток вырваться предпринял, но его язык точно так же предал его, как весь этот проклятый мир. А тут еще стеклянный человечек рапортует о блеске и благосостоянии Омбры!

Сланец ненавидел путешествия. Стоило ему начать описывать все жертвы, на которые приходится идти, чтобы держать господина в курсе дел его врагов, как Сланца было не остановить. Орфей, в свою очередь, ненавидел новости, которые узнавал благодаря путешествиям стеклянного человечка. Но не посылать Сланца на места своих былых побед было выше его сил. Всякий раз, когда стеклянный человечек докладывал своему господину, как прекрасно идут дела у его врагов, тот задавался тягостным вопросом: А как бы протекала твоя жизнь, Орфей, если бы твоя мать не сняла с полки захудалой библиотеки книгу Фенолио, в которую она так любила сбегать от приступов ярости твоего отца? Да, как? Он никогда бы не услышал про Сажерука и никогда бы не пришел к безумной мысли последовать за ним в этот мир. Да, здесь он очутился только из-за Огненного Танцора, и как этот чумазый дурень отблагодарил его? Завел общее дело с переплетчиком и переметнулся на сторону врага.

Прекрати, Орфей!

Между тем стеклянного человечка приходилось отсылать с провожатым, потому что у Сланца из-за его смешных размеров на путешествие в одиночку ушли бы месяцы. Бальдассар Ринальди, так называл себя этот трубадур. Орфей с детства ненавидел любую музыку, но от песен Ринальди его уши болели сильнее, чем от всего, ранее им слышанного. Впрочем, Ринальди заинтересовал Орфея не своими дурными песнями, а прежде всего хитростями, при помощи которых обирал посетителей винного бара, где они впервые встретились. На манер опытного пьяницы опорожнив кувшин вина, трубадур похвастался тем, что он не только автор плохих песен, но и одаренный убийца, готовый за соразмерную плату устранить любого врага. Любого врага… Разумеется, Орфей тут же подумал о Сажеруке. Но как убить человека, которого отпустили даже Белые Женщины и который с тех пор считается бессмертным? Не говоря уже о том, что перерезанное горло или кинжал в спине вряд ли могут искупить все унижения, пережитые Орфеем по его вине.

Сланец все еще продолжал трещать о счастье и благополучии, наполняющем переулки Омбры. Бла-бла-бла! Виоланту они там теперь называют Храброй. Ха! Каким презрительным взглядом она окинула его, когда он предложил ей вместе властвовать над Омброй. Теперь она продавала свои драгоценности, чтобы кормить бедных. Виоланта явно провела слишком много времени с благородным дураком Мортимером. Да, Мортимера Орфей тоже рад бы был увидеть мертвым, как и его жену, и дочь, не говоря уже о старике Фенолио. Однако его ненависть к ним всем была лишь тлеющим угольком по сравнению с его ненавистью к Сажеруку. Если бы Орфей только мог облечь ее в слова, такие могучие, чтобы сожгли Сажерука в его собственном пламени! Но нет. Сажерук давно не тот трагический герой, каким Орфей когда-то полюбил его в книге. Нынче Сажерука чествовала вся Омбра. Даже его ученик-огнеглот был знаменит до самой Лотарингии.

Орфею стало так дурно, что он склонился над ведром, и его вырвало.

Проклятье! Почему он их всех не уничтожил, когда еще мог повелевать словами? Слова Фенолио, Орфей! – шепнуло что-то внутри него. И что? Это язык Орфея вдыхал жизнь в слова Фенолио, пока не превратился в бесполезный комок во рту… Он похитил у Виоланты три книги, наполненные словами Чернильного Шелкопряда, но все фантазии о мести, которые Орфей выписал оттуда, так и остались безжизненными, сколько бы он их ни читал.

– Он сделал себе крылья и пролетел на них больше двухсот метров, господин! – Сланец не скрывал, что впечатлен изобретательностью юноши, который ухаживает за Мегги, дочерью Мортимера. Прекрасно. Хоть бы мальчишка разбил ей сердце и она бросилась с городской стены – без крыльев.

– Замолчи же, наконец! Я уже выслушал более чем достаточно. Очини пару перьев и упакуй чернила! – приказал Орфей стеклянному человечку. – Мы отправляемся в путь. У меня новая ученица!

– Но мне надо отдохнуть после путешествия! – заныл Сланец.

– Ах, так? – ответил Орфей, обуваясь в разношенные сапоги, которые неоднократно бывали в починке. – Не думай, что я настолько глуп, чтобы поверить, что ты ужасно устал от дороги! Ты шлялся с Ринальди по тавернам. Иначе откуда бы тебе из раза в раз брать всю эту пропагандистскую болтовню? Хватит! Ни слова больше!

Если бы он сам мог отправиться в Омбру! Но огонь Сажерука запомнился ему слишком отчетливо, к тому же там были Белые Женщины, которым так нравилось играть ангелов хранителей Мортимера. Не говоря уже о его собственных трюках с мечом… Нет! Нельзя допустить, чтобы они узнали, где скрывается Орфей. Нельзя, пока он настолько немощен и лишен средств.

Пока Орфей шел по переулку, дождь затекал ему за воротник, и вскоре он промок до нитки. Накидку, сшитую когда-то придворным портным Змееглава, теперь не смогла бы незаметно залатать даже самая ловкая стеклянная женщина. Богатство было наркотиком, который Орфей отведал лишь в этом мире, и отвыкание давалось ему тяжело. Ну ладно, хватит жаловаться! Сланец, вон, тоже не замолкает – ругается на дождь так серьезно, словно тот может что-то сделать с его стеклянной кожей! Орфей прикрикнул на Сланца, чтобы сидел тихо, – и наступил в лужу: сапог быстро наполнился раскисшим в воде козьим навозом. Нет! Трижды проклятое нет! Он вчитал в этот мир единорогов, ярких фей, листьевых человечков… Он был единственным, кто смог внушить Перепелу страх!

Карета прогромыхала по мостовой и окатила всех пешеходов уличной грязью. Богатый торговец, выглянувший из окна кареты, бросил на вымокшего Орфея скучающий взгляд. Никто, да, он опять никто. Бессловесный, лишенный власти и денег, с голосом, которым не спугнуть даже мышь, украдкой жующую его хлеб.

Орфей остановился перед дверью с серебряными наличниками, за которой ждал его новый клиент. Алессио Каволе, зажиточный торговец, жил в одном из самых роскошных домов города, поскольку он платил своим ткачам так плохо, что весь Грюнико называл их голодными.

Слуга, открывший дверь, посмотрел так высокомерно, что Орфей страстно пожелал, чтобы вместо стеклянного человечка у него на плече оказалась ворона, способная выклевать глаза этому заносчивому чистильщику сапог. Со стен вестибюля, в который Орфею пришлось пройти по нетерпеливой указке слуги, на него пялились резные рожи. Их можно было увидеть в Грюнико всюду. Якобы они отгоняли горных духов, приносящих несчастье, но у Орфея подобные изображения вызывали лишь отвратительные кошмары. Его единственной радостью за все эти годы было осознание того, что слова Фенолио в окрестностях Грюнико явно имели так же мало силы, как и его собственные. Создания, которые делали здешние леса и ущелья такими неспокойными, старик никогда не упоминал. Орфей непременно бы это запомнил. В конце концов, он знал книгу Фенолио наизусть. Мандль, Муггештутце и Нергеле, волосатые кобольды, имена которых никто не отваживался произносить, пауки-людоеды и козлы… Обо всех них в Чернильном сердце не было ни слова. Что опять-таки было доказательством того, что Фенолио всего лишь описал незначительный фрагмент этого мира, а вовсе не придумал его.

Просторное жилое пространство, в которое слуга привел Орфея, по высоте потолков могло сравниться с комнатами в замке, где он пребывал в качестве протеже Змееглава. Резная мебель из Венеции, ковры из Персии, гобелены, согревающие холодные стены… Для богачей Грюнико был приятным местом. Для них тут были театры, домашние концерты, приемы и торжественные обеды, которые длились с утра до ночи. Но не для тебя, Орфей.

Его новая ученица с недовольным лицом стояла посреди комнаты. Серафина Каволе приходилась торговцу сукном младшей дочерью. Ее пепельные волосы были туго заплетены сообразно возрасту и традициям Грюнико, а вышитое серебряной нитью платье подчеркивало уже оформившуюся женственную фигуру. Ее обучение служило единственной цели: помочь девушке как можно удачнее выйти замуж.

– Садись. – Голос Орфея от плохой погоды быстро садился и становился хриплым, хотя все еще оставался бархатным. Но то был бесполезный, изношенный бархат…

Книга, которую он использовал для занятий, происходила из библиотеки одного банкира, чьего малоспособного сына Орфей обучал. Кража, как и ожидалось, осталась незамеченной. Богатые жители Грюнико рассматривали книги как символы статуса и не торопились раскрыть их. Признаться, в его старом мире было точно так же.

Новая ученица без слов села за стол для письма, поставленный слугой специально для занятий, и взялась за перо, протянутое Сланцем. Стеклянный человечек все чаще жаловался, что его таланты зря разбазариваются в этих упражнениях по письму. Орфей однажды даже застукал Сланца за упражнениями в рисовании витиеватых инициалов и лиц. Правда, стеклянный человечек выказал в этом мало таланта и легко терялся со своими маленькими ручками в деталях.

– Учить тебя я буду следующим образом, – Орфей раскрыл книгу, в то время как Сланец откупорил чернильницу. – Если ты допустишь ошибку, мой стеклянный человечек наследит на листе, пробежав по мокрым чернилам. Если будешь долго копаться или пропускать целые слова – зальет чернилами бумагу целиком.

Сланец зловеще улыбнулся, занимая место рядом с чернильницей. Возможность принимать участие в наказании немного утешала стеклянного человека.

Серафина Каволе допускала много ошибок. В своей неграмотности она превзошла даже дочь ювелира, которую любое слово длиннее трех букв заставляло строить напряженные от усердия рожи. Что сами девицы, что их кляксовые перья лишь усугубляли презрение Орфея к словам. Когда-то слова таили в себе миры, приносили богатство и власть. Они были для него началом и концом всех вещей. Теперь же слова превратились в не более чем скопление неумело написанных букв.

– Крестьянин пашет, защищенный мечом князя, которому он служит. Чего ты ждешь? Пиши!

Серафина Каволе приставила перо к тряпичной бумаге и метнула на учителя враждебный взгляд.

Орфей нашел клочки исписанной бумаги две недели спустя. Он коротал вечер за скупым ужином с кружкой дешевого вина, сидя за тем же столом, за которым столько лет тщетно пытался вдохнуть жизнь в слова Фенолио. Когда-то, в надежде, что Мортимер почувствует если не слова, то хотя бы огонь, Орфей сжигал книги про Перепела прямо на столешнице – она и сейчас хранила на себе следы пропалин. Тогда все оказалось тщетно – Мортимер по-прежнему переплетал в Омбре книги. К нему теперь приходила половина Чернильного мира. Будь он проклят! Когда же Орфей наконец сможет отомстить? Никогда! Он чувствовал себя лишь второстепенным персонажем без влияния на ход истории. Орфей подлил себе вина столь неосторожно, что оно выплеснулось на книгу, которую он использовал для диктантов. Орфей с проклятиями принялся разлеплять мокрые страницы, тут и обнаружил клочок бумаги. Крохотные буквы поверх него были начертаны слишком точно, чтобы заподозрить в авторстве одну из его учениц. И потом слова…

Варево из крови и сока крапивы
Дает твоим желаниям волшебную силу.
Стеклянный человечек пусть корчится
От боли как червяк.

Орфей поднял голову и прислушался. Натужное кряхтение послышалось из-за пустого винного кувшина. Там лежал Сланец и со стоном прижимал руки к животу. Он так корчился, что его сапоги оставляли царапины на столе.

Невероятно!

Стеклянный человечек пусть корчится… О, это была фантастика. Но кто вставил в книгу эту бумажку? Орфей уставился на аккуратно выписанные слова. Серафина Каволе… Она была его последней ученицей. Да, должно быть, это все Серафина. Он оставлял ее одну на пару минут: нужно было объяснить жене торговца сукном, что их дочь нуждается в гораздо большем количестве занятий, чем было запланировано. Так вот почему Серафина с таким безразличием отнеслась к пробежкам Сланца, который испортил ей чернилами дюжину строк! Она знала, что отомстит!

Но кто же написал для девчонки эти слова?

Сланец все еще извивался от боли, когда Орфей велел своему слуге принести накидку. Вообще-то он не располагал средствами содержать обслугу, но Рудольф был готов стряпать и прибираться только за еду, а Орфею нравилось поддерживать иллюзию былого благополучия.

Когда Орфей пустился в путь к дому Каволе, небо для разнообразия прояснилось. Одна из бледных лун отбрасывала полосы света на мостовую под колоннадой центральной улицы, которая защищала граждан Грюнико от вечного дождя. Старая нищенка, прикорнувшая у основания одной из колонн, заслышав шаги Орфея, встрепенулась и попыталась схватить его за руку, предлагая погадать. Орфей отдернул руку так грубо, что старуха упала. О нет, его будущее пока не написано, и, может статься, оно не такое уж мрачное, как казалось еще недавно.

Дверь Орфею открыл тот же мрачный слуга, что и ранее. Очевидно, что столь поздний визит был неуместен, но Орфей смог убедить его, что принес ученице школьное задание, хотя и с некоторым опозданием.

Серафина Каволе была не так уж и глупа, чтобы поверить этому оправданию. Орфей прочел по ее лицу: она знает причину его визита.

– Сделай так, чтобы это прекратилось! – прикрикнул Орфей. – Причем немедленно.

Ему было не до вежливости.

– Стеклянный человечек мне еще понадобится! И я хочу знать, кто написал тебе это заклинание.

Серафина бросила взгляд на дверь, только что закрывшуюся за слугой. Орфей не был уверен, она сделала это в надежде увидеть там своих родителей или в тревоге, что увидит их там.

Наконец она требовательно протянула к нему руку.

Орфей помедлил, но потом все же извлек из кармана клочок бумаги. Девица трижды плюнула на исписанную страницу и вернула обратно.

– И это все?

Она кивнула.

– Итак, кто написал эти слова? И что он еще может сотворить?

– Она. – Серафина смотрела на него строптиво. – И еще она сделала так, чтобы один юноша в меня влюбился.

Черт, Грюнико оказался куда более опасным местом, чем казалось Орфею. И гораздо более интересным!

– Кто это «она»? Слышала ли ты, как она читала эти слова вслух? Ведь нужно прочитать их вслух, чтобы они исполнились, не так ли?

Дочь торговца сукном наморщила лоб.

– Прочитать вслух? – повторила Серафина возмутительно высокомерным тоном. – Для чего она должна была читать вслух? Ее ведь никто не должен слышать. Кроме того, слова не имеют значения. Иногда все волшебство содержится в соке. Или в куске пирога.

Сок? Пирог? Она хочет его одурачить? Нет, Серафина говорила убежденно. Но что это значило: Кроме того, слова и не имеют значения? Разве могло быть в этом мире какое-то другое колдовство? Ах да, огненное волшебство Сажерука… Но было ли что-то еще?

Варево из крови и сока крапивы… Слова с полоски пергамента полностью растаяли. Лишь серый налет выдавал, где они стояли.

– Эта она… Где я могу ее увидеть?

На сей раз Серафина весьма решительно помотала головой.

– Никто не знает. Если к ней приблизишься – умрешь. Можно встретить только ее ученицу. Мне это волшебство показала одна из подруг. Я заплатила ей за это кольцом матери.

Орфей пригрозил показать полоску пергамента ее родителям, в надежде выведать еще что-нибудь, но Серафина молча поджала губы. Она действительно боялась. Разве могло вызвать такой страх имя Фенолио или его собственное? Орфей ощутил озноб.

Когда он схватил эту глупышку за косу, чтобы вытрясти хотя бы имя подруги, на громкий вопль Серафины прибежала ее мать. Слуга с нескрываемым удовольствием взял Орфея за шкирку и вытолкал в темный переулок. Слова, которые растворяются в плевках. Кровь и сок крапивы. Сок и пирог. Разум Орфея лихорадочно работал, пока сам он отряхивал одежду от грязи и торопливо шел домой по мокрой от дождя мостовой.

Если к ней приблизишься – умрешь.

Когда Орфей вернулся в свою каморку, продуваемую сквозняками, Сланец был еще жив. Стеклянный человечек устало храпел в выдвижном ящике, где у него была постель из тряпья и птичьих перьев. Вот и славно… ведь слова с полоски пергамента ничего и не говорили о смерти.

Кроме того, слова и не имеют значения…

Рудольф стоял в убогой кухне, которую они делили с другими жильцами дома, занятый варкой пресного супа.

– К кому пойти в этом городе, если хочешь купить колдовство, причиняющее вред? И не говори мне, что здесь такого нет, – спросил Орфей.

Рудольф втянул голову как курица, которой пригрозили топором. Но ему требовалась работа. У Рудольфа было четверо детей, которых нужно кормить. Младший сделал его вдовцом.

– Можно попытать счастья у заколдованной ольхи, – пробормотал он. – Ее волшебство часто вызывает болезни, но в остальном она всего-навсего лесная женщина.

Заколдованная ольха? И что это значит – «лесная женщина»? Ни то ни другое определенно не попадались ему в книге Фенолио. Теперь Орфей был твердо уверен, что Чернильное сердце – всего лишь путеводитель по одной стране этого мира, а не полная энциклопедия.

– Расскажи мне об этой лесной женщине! Ну же, давай!

Рудольф бросил пару кореньев в мутный суп.

– О ней не говорят. Она Читающая Тени.

– Кто-кто?

– Лесные женщины бывают злые и добрые. Злые учатся своему колдовству у тени, а добрые у света.

О, это звучало интересно.

– И? Где мне найти эту Читающую Тени? Подумай о своих голодных детях! – пригрозил Орфей.

Рудольф наклонился над горшком и помешал варево.

– Оставляешь сообщение на старом кладбище, – сказал он наконец. – Потом ее ученица приходит к заколдованной ольхе, что растет в лесу по соседству, и принимает желание. Желание и потом плату.

Последнее слово он произнес так, будто оно обжигало ему губы.

Плата. Ну, об этом можно будет поговорить после.

Женщина, которая говорит с тенями. Орфей чувствовал, как в нем впервые за много лет шевельнулось что-то вроде надежды. Он как будто услышал ее робкий шепот. Нет. Надежда не шептала. Она каркала, как черные вороны на мокрых кровлях, выла как волки, которых слышно ночами в окрестных горах. И как он только мог так плохо думать о Грюнико? Орфей отомстит. Отомстит им всем посредством колдовства вкуса крапивного сока и крови, грязного, темного и уж точно куда более сильного, чем слова Фенолио.

Рудольф посмотрел на хозяина глазами, полными страха перед этим миром.

– Не ходите к ней, господин! Идите к добрым. Их колдовство полно света. Одна такая есть милях в шестидесяти отсюда. Другая принесет только мрак. И отчаяние.

Сердце Орфея забилось: словно сотня барабанов в его грудной клетке призывали к началу битвы. Да свершится месть! Прекрасно. Это было именно то, в чем он нуждался.

– Забудь про свет! – сказал он. – Я хочу тени! Самой мрачной из всех!