Kitabı oxu: «Заметки из хижины «Великое в малом»», səhifə 2

(22.) Глава палаты земледелия Цао Чжу-сюй¹ рассказывал, что его двоюродный брат как-то на пути из Шэ в Янчжоу заехал к своему приятелю. Лето было в разгаре, стояла жара, и его приняли в библиотеке – большой прохладной комнате. Когда наступил вечер, он спросил, нельзя ли ему тут переночевать, но приятель ответил:

– В этой комнате водится нечистая сила, ночевать здесь невозможно.

Однако Цао настоял на своем.

Когда наступила полночь, через щель в двери стало вползать с шуршанием что-то тонкое, как листок бумаги. Очутившись в комнате, оно начало расти, принимать человеческий облик и превратилось наконец в женщину. Цао ни капельки не испугался. Тогда бес неожиданно распустил волосы и, высунув как можно дальше язык, принял облик повесившейся женщины. Но Цао рассмеялся и сказал:

– Волосы те же самые, только растрепанные, и язык тот же самый, только подлиннее немножко, чего же, собственно, тут бояться?

Тогда бес вдруг сорвал с себя голову и положил ее на стол. Но Цао снова засмеялся:

– Даже с головой вы были не страшны, а уже без головы-то и подавно.

Больше, видно, у беса не было трюков, и ему пришлось удалиться с позором.

На обратном пути Цао опять остановился на ночлег в этом же доме. Когда наступила полночь, в дверь снова стало что-то вползать, но не успело оно просунуть голову, как Цао закричал:

– Эта мерзость опять здесь? – и бес исчез, так и не войдя в комнату.

История эта похожа на то, что произошло с Цзи Чжун-санем².

Ведь тигр не станет жрать пьяного, ибо тот его не боится. Когда человек боится, сердце его не на месте, раз сердце не на месте, то и мысли в смятении, а когда мысли в смятении, тут-то злой дух и завладевает человеком. А если человек не боится, сердце его спокойно, раз сердце спокойно, то и воля тверда, а раз воля тверда, то никакой злой дух не осмелится и подступиться. Древний автор рассказа о Чжун-сане говорит, что сердце его было таким твердым и спокойным, что бес, устыдившись, убрался восвояси.

[23. Небо карает заносчивого человека.]

(24.) Для актерского искусства нужна сноровка и сметка, но то же самое нужно и для искусства «перемещать предметы».

Помню, когда я был маленьким, какой-то фокусник в доме моего деда, господина Сюэ-фэна, поставил на стол рюмку с вином, а затем ударил по столу рукой, и рюмка вошла в стол, так что верхний ее край оказался на одном уровне с поверхностью стола. Когда же стали щупать, то дна рюмки не было заметно, и только по прошествии некоторого времени она вылезла обратно на свое место. Вот это была ловкость рук!

Потом фокусник приподнял большую пиалу с рыбным фаршем, толкнул ее, и она исчезла. Он приказал пиале вернуться на место, но потом сказал:

– Нет, не получится. Фарш залез в выдвижной ящик шкафа, что с картинами в библиотеке.

А в библиотеке тогда находилось множество всяких старинных вещей, все впритык, в тесноте, да и, кроме того, ведь высота выдвижного ящика была всего только два цуня, а пиала была высотой цуня в три-четыре, не меньше. Конечно, пиала не могла бы в него влезть. Даже странно, что он сам этого не сообразил сразу.

Тетка велела открыть библиотеку. Смотрим, а пиала стоит на столе, и в ней отросток цитруса, блюдо же, в котором раньше был этот отросток, стоит с фаршем в ящике шкафа.

Разве это не пример искусства «перемещать предметы»?

По мысли кажется, что обязательно чего-то не должно быть, а на деле оказывается, что оно будто присутствует, как в данном случае; и выходит, что и по мысли предполагалось его отсутствие. Всяческие чудеса, проделки горных духов, ворующих вещи и похищающих людей, ничем от этого не отличаются. Да и умение тех, кто может изгонять горных духов и разрушать лисьи чары, тоже ничем не отличается: раз могут изгонять, значит, могут и подчинить себе; раз могут воровать людей, значил, могут воровать и для людей. В чем же разница?

(25.) Наш старый слуга по имени Чжуан Шоу рассказывал:

«Когда-то, служа у одного чиновника, я увидел на рассвете, что к моему хозяину прибыл какой-то сановник и сразу вслед за ним другой. Видно было, что все они состоят в дружеских отношениях. Побеседовали, обменялись какими-то секретными сообщениями, а затем оба гостя вместе ушли. Хозяин мой тоже велел запрягать и уехал, а вернулся уже в сумерках. Лошадь была сильно утомлена, да и сам хозяин выглядел очень усталым. Вдруг снова явились те двое и стали шептаться при свете лампы, кивают головами, руками размахивают, хмурят брови, в ладоши хлопают, видно, важное дело обсуждают. На водяных часах уже было время второй стражи, и я услышал вдали за северным окном чье-то хихиканье, а они в доме ничего не слышали. Пока я колебался, не зная, что предпринять, вдруг послышался протяжный вздох и кто-то сказал:

– Зачем же так?

Тут уж я поднял и хозяина и гостей, они распахнули окно, но после недавнего дождя земля стала гладкая, как ладонь, никаких следов не осталось, они решили, что я брежу со сна.

Но ведь все это время, чтобы кто-нибудь не подслушал их разговор, я сторожил под южной стороной кровли, спрятавшись в цветнике, и глаз не сомкнул, и слова не произнес.

Так и до сих пор не знаю, что же это было».

(26.) Цзюйжэнь Цю Эр-тянь из Юнчуня как-то отдыхал на дороге у озера Цзюлиху и увидел, что по тропе быстро едет мальчик на быке. Доехав до Цю Эр-тяня, он на минуту остановился и продекламировал:

 
Приду я – и ветер с дождем налетят,
Уйду я – и солнце в тумане волнистом.
Вершину косые лучи озарят —
Это я возвращаюсь тропою гористой.
 

Цю очень удивился: как это деревенский мальчишка сумел сочинить такие стихи? Хотел было расспросить его, смотрит – только бамбуковая шляпа мелькает среди елей и можжевельника, мальчишка успел уже проехать больше половины ли.

Так Цю и не узнал, дух ли какой-нибудь или бессмертный над ним пошутил, то ли деревенский мальчишка, услыхав, как кто-то читал эти стихи, запомнил их…

[27. Человек на заброшенном постоялом дворе видит стихи, написанные бесом.]

(28.) Мой свояк Ли Лу-юань, по прозванию Цзи-чао, родом из Цзинчжоу, получивший степень цзюйжэня в год цзя-у правления под девизом Кан-си⁶, был искусен в сочинении стихов.

Как-то в тот период, когда он ожидал назначения на должность, во сне сочинил парные строки:

 
С горы Цзи разлетаются прочь луани¹,
На горе Эмэй служил Цюй.
 

Проснувшись, он сам не мог понять, что это значит. Впоследствии получил назначение в Хунань. Там он и умер. А это было место, где слагал свои стихи Цюй Юань².

(29.) У моей покойной бабушки, госпожи Чжао, был маленький пятнистый щенок. Боясь, что он будет воровать мясо, служанки, сговорившись, убили его. Среди них была одна, по имени Лю-и. Ей приснилось, что этот щенок пытается загрызть ее, и она стала кричать и бредить во сне. Узнав об этом, бабушка сказала:

– Служанки убили собаку сообща, почему же она затаила обиду на одну только Лю? Видно, Лю сама воровала мясо и потому не может успокоиться.

Стали выяснять. Оказалось, так и было.

[30. Цзи Юнь видит духов деревьев.]

(31.) Господин Сун Цин-юань из Дэчжоу рассказывал:

«Даос Люй – не знаю, откуда он родом, – был искусен в магии. Как-то он гостил в доме главы палаты земледелия Чжана из Тяньшаня, а там как раз собрались гости полюбоваться вистариями. Среди них был один мирской ученый, человек недалекий, рассуждавший вульгарно и пошло; говорил он, что называется, не закрывая рта и всем невыносимо надоел. Особенно же надоел он одному молодому человеку, который и буркнул, не подумавши:

– Хватит языком-то молоть без конца!

Этот ученый чуть не с кулаками полез на него. Находившийся среди гостей старый начетчик начал было их мирить, но они его и слушать не стали; тогда и он разозлился. Настроение у всех, разумеется, испортилось. Даос что-то шепнул мальчику-слуге, тот принес ему бумагу и кисть, даос нарисовал амулеты и тут же их сжег. Внезапно все трое ссорившихся поднялись со своих мест и начали кружиться по двору.

Затем тот пошляк-ученый быстро направился к юго-восточному углу двора, уселся там и стал без умолку рассуждать сам с собой. Когда прислушались, оказалось, что он ведет беседу с женой и наложницей о всяких своих домашних делах. Вдруг он начинал оглядываться по сторонам и словно мирить кого-то, или оживленно спорил сам с собой, или принимал виноватый вид: то согнет одно колено, а потом оба, то без конца бьет поклоны.

Поглядели на юношу, а он сидит в юго-западном углу на перилах, стреляет глазами во все стороны и что-то вкрадчиво говорит; то вдруг весело засмеется, то начнет рассыпаться в благодарностях, а то запоет тихонько арию из «Девушки, стирающей пряжу» а потом трубит, трубит без конца и руками ударяет в такт, принимая изящные позы.

Что же до старого начетчика, то он сидел в строгой позе на каменном мостике и читал наизусть главу из Мэн цзы², повествующую о делах циского Хуаня и цзиньского Вэня, рассекая фразы и слова, взглядами делая замечания, словно руководя занятиями четырех-пяти учеников: то покачает вдруг головой и скажет: «Неверно», то вдруг посмотрит сердито и крикнет: «Все еще не понял?» – и без конца клокочуще кашлял.

Все в удивлении стали смеяться, но даос взмахом руки прекратил смех.

Наступило время расходиться по домам. Даос снова сжег три амулета, и те трое тупо замерли в растерянных позах. Прошло немного времени, и они стали приходить в себя. Решив, что спьяну задремали в гостях, они стали рассыпаться в извинениях. Гости начали расходиться, потихоньку посмеиваясь.

– Это ничтожное искусство, – сказал даос, – о нем и говорить-то не стоит. Е Фа-си³, когда он привел танского императора Мин-хуана в Лунный дворец, пользовался этими амулетами».

В то время Е Фа-си по ошибке числили настоящим святым, а узколобые конфуцианцы считали все это вздором – ведь это свидетельствует об узости кругозора и обывателей и начетчиков. Потом на постоялом дворе Е Фа-си задержал с помощью талисмана отлетевшую душу любимой наложницы Мин-хуана. Когда она ожила, он поднялся на колесницу и исчез вместе с красавицей.

Уж не потому ли книга «Чжоуских установлений»⁴ запрещает говорить народу о чудесах?

(32.) Старый начетчик Цзи Жунь-чу из Цзяохэ в год и-мао правления под девизом Юн-чжэн⁷ отправился сдавать государственные экзамены в главный город провинции¹ и к вечеру прибыл в Шимэньцяо.

На постоялом дворе все было переполнено, свободна была только маленькая комнатушка, выходившая окнами на конюшню, – там никто не соглашался ночевать. Временно он и поместился в ней. Лошади били копытами, и всю ночь ему не удалось сомкнуть глаз.

Когда все в доме заснули, Цзи Жунь-чу вдруг услышал, что лошади разговаривают между собой. Он любил читать всякие старые истории, и ему вспомнился рассказ о каком-то человеке времен Сун, который у плотины слышал, как разговаривали лошади. Поняв, что это не оборотни, Цзи, затаив дыхание, стал слушать разговор лошадей.

– Только сегодня мне довелось узнать вдруг муки голода. Где же теперь сено, бобы, деньги, которые я обманом копил? – сказала одна лошадь.

– Мы ведь чаще всего перерождаемся из конюхов², – ответила ей другая, – как переродимся, так узнаем, что это значит, а при жизни не понимаем. Так чего уж тут жаловаться!

При этом все лошади жалобно вздохнули.

– Приговоры в Царстве мертвых тоже не очень-то справедливы, – послышался голос одной из лошадей, – ну за что Ван-у превратили в собаку?

– Как-то стражник в Царстве мертвых рассказывал, – ответила другая, – что Ван распутничал с чужой женой и двумя ее дочерьми, а потом отобрал у них все деньги. И это ведь только часть его преступлений.

– Это верно! Вина бывает большой, бывает и незначительной! – сказала какая-то лошадь. – Вот Ци Лю убил свинью и в перерождении стал мясником. Ему-то гораздо хуже, чем нам³.

Цзи Жунь-чу кашлянул, и в то же мгновение разговор стих. Цзи рассказал об этом конюхам, чтобы предостеречь их.

(33.) Была у нас служанка, которая за всю жизнь не произнесла ни одного бранного слова. Она рассказывала, что была свидетельницей того, как у ее бабки, великой мастерицы ругаться, без всякой болезни вдруг распух язык до самой гортани, так что она ни пить не могла, ни есть, ни слова сказать. Несколько дней промучилась и умерла.

(34.) Один студент, находясь как-то вечером дома, позвал жену и наложницу, а те не шли. Спросил маленькую служанку, где они, и та ответила:

– А они с каким-то молодым человеком уехали в южном направлении.

Студент схватил меч и помчался вдогонку. Догнав, хотел было отрубить им головы, как вдруг юноша исчез, а на месте его появился старый буддийский монах в красном плаще¹, в одной руке у него чашка для сбора подаяний, в другой – посох. Ударив посохом по мечу, старик сказал:

– Ты все еще ничего не понял! Слишком много думаешь о личной выгоде, слишком много в тебе зависти, слишком много хитростей, они и мешают тебе прозреть. Духи питают отвращение ко злу, творимому исподтишка, поэтому и решено было, чтобы эти женщины отмолили твои грехи. Чья же тут вина? – сказал и исчез.

В полном молчании студент повез женщин домой. Обе они говорили:

– Мы раньше никогда не видали этого юношу, да он нам совсем и ни к чему, только нас вдруг одолела какая-то растерянность, мы были словно во сне, когда поехали за ним.

Соседи рассуждали так:

– Ведь не из развратных же побуждений сбежали эти женщины из дому! И не сговаривались раньше. Как же они поехали за ним? Ведь при побеге от людей прячутся, а они так открыто, средь бела дня уехали, да еще медленно, словно дожидаясь, пока их нагонят? Наверное, студента действительно духи покарали!

Но так в конце концов и не могли назвать совершенное им зло. Видно, это действительно было зло, творимое исподтишка!

(35.) Как не поверить в то, что дела наши всегда предопределены?

Весной года у-цзы⁸ по просьбе одного человека я написал стихи на картине, изображавшей инородца-охотника, вооруженного луком и едущего верхом на коне:

 
Белых трав островерхий раскинулся луг,
Скот тучнее день ото дня.
Ты могучей рукой натянул свой лук
И спешишь, горяча коня.
Но куда же ты мчишь? Выпить алую кровь
Антилопы, сраженной стрелой,
Чтобы завтра средь горных тяньшаньских снегов
Не свалил тебя ветер ночной.
 

В восьмую луну того же года человек этот был отправлен с армией в Сиюй.

В другой раз достопочтенный Дун Вэнь-кэ¹ нарисовал мне картину, на которой был изображен осенний лес. Стихотворной надписи на картине не было. После этого я попал в Урумчи. К западу от города на протяжении нескольких десятков ли тянулся густой лес, огромные древние деревья вздымались до самых облаков. В былые дни полководец Уми Тай² воздвиг в этом лесу беседку и дал ей имя Сю е⁹. Гуляя там на досуге, я понял, что эти места – точь-в-точь те, что были изображены на подаренной мне картине. Поэтому в год синь-мао¹⁰, вернувшись в столицу, я написал следующее стихотворение:

 
Подмерзающий лист пожелтел,
На каменьях темнеет иней.
Одиночество – мой удел,
Я пишу, околдован пустыней.
Кто мог знать, что у западных круч
Мне придется по свету мыкаться,
Где деревья до сизых холодных туч
И беседка Цветущей дикости.
 

(36.) В Наньпи жил человек, умевший излечивать кожные заболевания. Талант у него был большой, но он любил втайне применять ядовитые лекарства, требовал с больных высокой оплаты, а тот, кто не выполнял его требований, обязательно умирал. Держал он свои средства в глубокой тайне, так что другие врачи ничего о них не знали.

И вот однажды его сына убило молнией, а тот человек жив и до сих пор, только никто больше не решается обращаться к нему за врачебной помощью.

Кто-то сказал:

– Он многих убил, почему же Небо не его казнило, а его сына? Это несправедливое наказание!

Но ведь если преступление не карается высшей мерой, о нем будет неведомо даже детям преступника; если зло не достигает высшего предела, о нем не узнают даже современники. Небо казнило его сына, и благодаря этому преступления его стали известны повсюду.

(37.) Ань Чжун-куань рассказывал:

«Некогда, во время измены У Сань-гуя¹, жил колдун, искусный в гаданиях и предсказаниях. Намереваясь примкнуть к У Сань-гую, он отправился в путь и по дороге повстречал человека, который тоже собирался присоединиться к У Сань-гую. Они заночевали вместе в пути. Новый знакомый колдуна улегся спать около южной стены.

– Не спите здесь, почтеннейший, – остерег его колдун, – к одиннадцати часам ночи эта стена обрушится.

– Не очень-то вы, почтеннейший, овладели своим искусством, – возразил тот, – стена-то ведь обрушится наружу, а не внутрь!

Наступила ночь, так и вышло, как он предсказал».

А я скажу, что все это очень преувеличено! Если этот человек мог знать, что стена обрушится наружу, как же он не знал, что У Сань-гуй наверняка потерпит поражение?

(38.) Один буддийский монах гостил в доме уроженца Цзяохэ господина Су из палаты личного состава и аттестации; этот монах был искусен в магии, постоянно устраивал всякие чудеса и фокусы, говорил, что у него был общий учитель с самим даосским патриархом Люем*.

Как-то раз он выделил свинью из комка глины, произнес заклинание, и свинья ожила. Еще раз прочитал заклинание, она подала голос, прочитал в третий раз – свинья стала скакать по комнате. Тогда он передал ее повару, чтобы тот приготовил ее и подал гостям. Было не очень вкусно, а когда поели, всех гостей стало рвать кусочками глины.

Был там один ученый. Из-за дождя ему пришлось остаться ночевать вместе с этим монахом. Отвесив поклон, он обратился к монаху со следующими словами:

– В Тай-пин гуанцзи² рассказывается об одном колдуне, который произнес заклинание над кусочком черепицы, дал этот кусочек одному человеку, и стена перед ним раздвинулась, так что он смог проникнуть в чужие женские покои. А вы можете так сделать?

– Это нетрудно, – ответил монах, подобрал кусочек черепицы, долго читал заклинание, а потом сказал:

– Держа эту черепицу в руках, вы сможете проникнуть, но только не произносите ни слова, а то чары мгновенно рассеются! – Ученый попробовал, и стена действительно расступилась перед ним. Он пошел вперед и увидел ту, о которой мечтал. Она только что сняла с себя украшения и легла спать. Помня запрет монаха, человек этот не решился заговорить, а сразу закрыл навесную дверь, поднялся на лежанку и овладел женщиной, которая радостно отвечала на его ласки. Утомившись, он крепко заснул. Когда он открыл глаза, он увидел, что на лежанке рядом с ним… его жена. Только было начали они расспрашивать друг друга, как в дверь постучал монах.

– Мое ничтожное искусство развлекло вас, почтенный, – сказал он. – К счастью, серьезного вреда добродетели оно не причинило и не явится причиной тяжелых последствий.

– Правда, бог домашнего очага уже внес в записи это событие, хотя серьезной кары и не воспоследует, но боюсь, что карьере вашей это помешает, – вздохнув, добавил он.

И действительно, ученый этот потерпел неудачу. Только в старости он проникся пониманием Истины и кончил жизнь в нищете.

(39.) В середине годов правления под девизом Кан-си Ху Вэй-хуа из Сяньсяня под предлогом моления собрал своих сообщников, с которыми хотел поднять мятеж. Одну группу, идущую по дорогам из Дачэна и Вэньани, отделяло от столицы сто с лишним ли. Тем, кто шел из Цинсяня и Цзинхая до Тяньцзиня, надо было проделать больше двухсот ли. Вэй-хуа решил поделить отряды на две группы: первая должна была неожиданно захватить столицу, вторая, взяв Тяньцзинь, завладеть морскими судами. Если все сложится благополучно, то из Тяньцзиня отряды должны были пойти на север, а нет – обойти Тяньцзинь и на судах выйти в открытое море. Но один из сторонников Ху Вэй-хуа изменил ему, и все обнаружилось. Правительственные войска окружили их, стали палить из пушек и никого не оставили в живых.

А началось все с отца Вэй-хуа, Ху, который слыл человеком щедрым, любившим помогать беднякам и никому не причинившим серьезного вреда. У соседа Ху, старого начетчика Чжан Юэ-пина, была дочь, красавица, какой во всем государстве, пожалуй, равных не было. Увидев ее, Ху совсем потерял голову. Но старый Юэ-пин очень дорожил дочерью и не хотел отдавать ее в наложницы Ху, все оттягивал, ссылаясь на то, что она еще очень молода.

Родители Юэ-пина скончались в Ляодуне, и он постоянно скорбел, что не смог их похоронить как положено, на родине. Наняв человека, чтобы он перевез тела родителей в родные края, Юэ-пин обещал ему подарить за это участок земли для погребения его родных. Труп этого человека нашли на поле Юэ-пина – так он его отблагодарил! Чиновники, ведшие расследование, пытались доказать, что убийца – Юэ-пин, но тому всеми правдами и неправдами удалось отвести от себя обвинение и добиться оправдания.

Однажды жена Юэ-пина, взяв с собой дочь, отправилась проведать своих родителей, вернуться она должна была через несколько дней. Юэ-пин остался дома с тремя сыновьями, совсем еще маленькими. Ху втайне подослал своего человека, тот ночью запер все двери и поджег жилище Юэ-пина, отец и трое сыновей сгорели. Ху притворился очень опечаленным, похоронил их за свой счет, помогал жене Юэ-пина и его дочери. Жена Юэ-пина приняла все это как веление судьбы.

[Когда кто-то] хотел жениться на дочери Юэ-пина, мать ее посчитала необходимым посоветоваться с Ху, и тот запретил ей отдавать дочь замуж, и брак не состоялся. Прошло довольно много времени, и Ху перестал скрывать свое намерение взять дочь Юэ-пина в наложницы. Мать ее считала, что Ху этим оказывает им честь, и готова была согласиться. Дочь вначале не соглашалась, но потом ей приснился отец, который сказал ей:

– Если не пойдешь за него, помешаешь исполниться моей воле!

Тогда она покорилась судьбе.

Через год с небольшим она родила Вэй-хуа и сразу же умерла.

А Вэй-хуа кончил предательством, как и его отец, Ху.

[40. Женщина мстит за смерть своего мужа.

41. Дух человека, умершего в чужих краях, плачет потому, что его не похоронили на родине.]

(42.) Фань Вэй-чжоу рассказывал, что как-то раз, когда ему пришлось переправляться через реку Цяньтанцзян, на джонку поднялся буддийский монах, прошел, не поздоровавшись, мимо того места, где сидел Вэй-чжоу, и стал, прислонясь к мачте. На попытку втянуть его в разговор монах не откликнулся и смотрел в сторону, словно целиком был занят своими мыслями. Удивленный его заносчивостью, Вэй-чжоу не стал к нему больше обращаться. В это время поднялся вдруг сильный западный ветер, и Вэй-чжоу невольно произнес вслух:

 
На джонку волны¹
 

Несутся бурно,

 
И встречный ветер
Гребца страшит, —
 

и так как следующие строки не давались ему, то он что-то бормотал себе под нос, а монах тихо проговорил:

 
Зачем же на башне²
 

В наряде пурпурном

 
По-прежнему дева стоит?
 

Не вникая в сказанное монахом, Вэй-чжоу снова попытался втянуть его в разговор. Монах по-прежнему не отвечал. Как раз в это время джонка причалила к берегу и стала видна башня и стоящая на ней девушка в красной одежде. Очень удивившись этому, Вэй-чжоу снова стал расспрашивать монаха, и тот сказал:

– Случайно заметил издали.

Однако на реке стоял туман, мешавший видимости, здания были им скрыты так, что издали заметить что-либо было невозможно. Догадавшись, что перед ним провидец, Вэй-чжоу хотел было воздать ему должные почести, но монах уже ушел. Растерявшийся Вэй-чжоу неуверенно пробормотал:

– Видно, это был второй Ло Бинь-ван³!

[43. Дух дерева, срубленного чиновником, мстит его дочери.]

(44.) Достопочтенный Цянь Вэнь-минь¹ сказал:

«Разве то, как Небо дарует счастье и беды, не напоминает государя, который дарует награды и наказания? Разве то, как тщательно во всем разбираются духи, не напоминает подробных донесений чиновников?

Допустим, поступила письменная жалоба, в которой говорится: «Такой-то живет безупречно, успешно исправляет занимаемую должность. Однако карьера его должна кончиться плохо, ему предстоят плохие дни, следует сурово его покарать». Как должно к этому отнестись начальство – согласиться или оспорить?

Или допустим еще, что поступило представление о повышении кого-то в должности, в котором сказано: «Такой-то совершает множество проступков, на занимаемой должности груб. Однако карьера его будет счастливой, ему предстоят благоприятные дни; заслуги его должны быть награждены повышением в должности». Как должно отнестись к этому начальство – согласиться или оспорить?

То, что им надо, чиновники оспорят, а согласие свалят на духов. Вот почему я считаю неправильным все эти разговоры о выборе жилья с помощью геомантов²».

Сказанного Вэнь-минем совершенно достаточно, чтобы осудить геомантов, тут и спорить, собственно, не о чем. Однако я сам видел примеры того, что можно назвать «несчастливым выбором жилья».

В столице, на южной стороне улицы, напротив храма Цзи-гусы³, стоял дом. В нем поселился чиновник Цао Сюэ-минь⁴. Только он переехал туда, как в тот же вечер двое его слуг умерли насильственной смертью. В испуге он сейчас же съехал оттуда.

В северном конце улицы Фэньфан люлицзе⁵ был дом, в котором поселился профессор Шао Да-шэн. Средь бела дня в нем постоянно происходили всякие чудеса, но Шао был человеком твердым, не трусливого десятка, так и прожил там до самой смерти. Разумно ли это?

Достопочтенный Лю Вэнь-чжун⁶ говорил:

– Выбирая место для жилья, глядели в «Книгу исторических деяний»⁷, выбирая же благоприятный день [для каких-либо начинаний], глядели в «Книгу о правилах поведения»⁸; если бы там не было благоприятных и неблагоприятных предзнаменований, как гадали бы мудрецы? Но опасаюсь, что нынешним гадателям это неизвестно.

Вот это – беспристрастное рассуждение.

(45.) Пань Бань¹ из Цанчжоу был искусен в каллиграфии и живописи. Сам он называл себя Даос Хуан-е. Как-то раз он заночевал в кабинете у своего приятеля. Вдруг слышит, как за стеной кто-то тихонько проговорил:

– Раз господин не оставил никого ночевать с собой сегодняшней ночью, я к нему выйду.

Испуганный Пань Бань убежал из комнаты.

– Да тут давно уже водится это диво, – сказал ему приятель, – это прелестная девушка, никому не причиняющая вреда.

Потом приятель по секрету говорил близким людям:

– Разве господин Пань так всю жизнь и будет оставаться бедным ученым? Ведь это диво не бес, не лиса, я, правда, не доискивался, что оно такое, но только знаю, что к простым людям оно не выходит и к богачам не выходит; только если человек окажется очень талантливым, тогда оно выйдет, чтобы разделить с ним ложе.

Впоследствии Пань Бань потерпел неудачу. Лет через десять, а может, и больше ночью в кабинете вдруг послышался чей-то плач. На следующий день порывом ветра сломало старое абрикосовое дерево. На этом чудеса кончились.

Дед мой со стороны матери, господин Чжан Сюэ-фэн, как-то пошутил:

– Какое прекрасное наваждение! А он-то – все его помыслы и были лишь о красавицах!

(46.) Начальник внутренней стражи дворца Чэн Фэн-яй рассказывал:

«В середине годов правления под девизом Кан-си учащийся государственного училища в Фэнцзине, как-то находясь за городом и читая на вольном воздухе книгу, увидел в траве обломок каменной плиты, растрескавшейся и облупившейся от времени. На камне сохранилось несколько десятков иероглифов, составлявших одну или две фразы, из которых можно было понять, что это часть мемориальной надписи на могиле безвременно ушедшей из жизни молодой девушки.

Желая совершить доброе дело, студент, решивший, что могила девушки должна быть где-то совсем неподалеку, положил на камень всяких трав и цветов и прочитал молитву.

Через некоторое время навстречу ему попалась красивая девушка, в одиночестве гулявшая среди трав, в руках она держала его цветы. Увидев студента, девушка улыбнулась ему. Тогда студент поспешил ей навстречу, обменялся с ней взглядом и увлек за ограду, в самые густые заросли. Девушка смотрела перед собой застывшим взглядом, словно глубоко задумавшись, а потом вдруг ударила его по щеке и воскликнула:

– Уже более ста лет сердце мое было подобно высохшему колодцу и вдруг тронуто развратником! – Несколько раз топнула в гневе ногой и внезапно исчезла. Лишь тут студент понял, что это был дух девушки из той могилы».

Историограф Цай Цзи-ши сказал:

– Древние говорили, что репутация человека может установиться только тогда, когда будет закрыта крышка его гроба. Однако из этой истории ясно, что даже когда гробовая крышка закрылась, и то трудно установить репутацию. Из-за одного нелепого желания душа этой девушки чуть не лишилась всего, чего достигла.

Господин Хой-ань¹ в своих стихах говорит:

 
Как прискорбно, что в этом мире,
Мире страстном и неудержимом,
Столько славных свой век сгубили
В вечной гонке за недостижимым.
 
 
И это верно!
 

(47.) Цзюйжэнь Ван Цзинь-ин рассказывал:

«Один студент из Цзяннина заночевал как-то в заброшенном саду у своих родичей. Когда вышла луна, в окно заглянула молодая красивая женщина. Сердцем студент понимал, что если это не дух, то лиса-оборотень, но так очаровала его красота этой женщины, что, не испытывая ни малейшего страха, он пригласил ее в комнату и слился с ней в любовной радости. За все время она не произнесла ни одного слова, не отвечала на его расспросы и только тихонько улыбалась да смотрела на него сияющими глазами.

Так продолжалось у них более месяца, и он ничего о ней не знал. Однажды он так настойчиво принялся ее расспрашивать, что она наконец взяла кисть и написала:

«Я была служанкой у одного ханьлиньца¹ прошлой династии Мин, жизнь моя рано оборвалась. Я всегда искусно умела опорочить человека и доводила самых близких до взаимной вражды, за это судья Царства мертвых приговорил меня стать немым духом. Исчезла я из мира смертных более двухсот лет назад. Если бы вы, господин, смогли для меня переписать десять раз «Алмазную сутру»², то милосердием Будды вы вытащили бы меня из моря страданий³; тогда во всех моих перерождениях я не переставала бы испытывать к вам благодарности».

Студент сделал, как она просила.

В тот день, когда он закончил переписку, она пришла проститься с ним. Взяла кисть и написала:

«Алмазная сутра» помогла моему покаянию, я уже отрешилась от чувств и желаний⁴, обуревающих духов. Однако грехи мои в прошлой жизни были слишком велики, и это скажется на моем будущем: в третьем перерождении я буду немой и только после этого смогу наконец заговорить».