Kitabı oxu: «Чудак»

Глава 1

Жил был на свете чудак. Откуда он такой взялся, он и сам уже не знал, да и происхождение его мало что значило. Был чудак прост, долговяз, молчалив, людей любил бескорыстно, помогал открыто, в справедливость верил, всем все прощал, работал, не покладая рук, и на одном месте долго не засиживался. Всю Россию-матушку вдоль и поперек объездил, везде поработал, всюду посмотрел. Люди не понимали его и чурались его дикой чудаковатости, поэтому чудак все больше один был, без людей обходился, без друзей. И тяжко б ему было, если бы не огромное число родственников, разбросанных по всей России. Вот и сейчас он гостил у своей сестры двоюродной, где-то в деревне под Пензой.

И стоял чудак посреди цветущего луга и над каждым цветком наклонялся и вдыхал его аромат, а глаза выхватывали яркие пятна в колышущейся траве и не могли нарадоваться и не могли успокоиться, созерцая неприметную красоту. Отцветал цикорий. Любил чудак деревню всей душой: нигде не видел он столько просторов, воли, бескрайних полей, природы и столько звездного неба. И боялся чудак упустить что-нибудь, чудо какое-нибудь спрятанное, тайное, маленькое и, не узнав его, страдать всю жизнь. Поэтому всматривался, внюхивался, осязал. А, увидев стадо коровье, вдруг помахал ему рукой и запел песни лихие, веселые, чтоб удой у них хороший был, но, толи не поняли его коровушки, толи, наоборот, приветить его хотели, ринулись они гурьбой за чудаком, да так, что тот еле ноги унес, и спрятался на крыше деревенского туалета, долго они его еще ждали, головы свои красивые к нему поворачивали. Песен хотели! А до дому дойдя, так захотелось ему землю родную обнять, всю ее, до последней крупинки прочувствовать, расцеловать, за то, что столько терпит она, столько страдает, столько на себе человека носит. И вспомнил чудак, что целую жизнь свою он землю вышагивал, оббегал и как должное твердь под ногами воспринимал. А ведь ее родимую возделывать надо, холить, лелеять, стараниями, страничка вечности пишется. Пишется руками на черном колдовском полотне, в котором из ничего родится чудо жизни и там же умирает и возрождается вновь. Припал он к земле и руки в почву запустил, закрыл глаза и перебирает в руках землю. Здесь то и застала его сестра: – Помираешь, что ли? – с испугом выкрикнула она.

Чудак открыл глаза и, перекатившись на спину, возвел руки к небу: – Живу, живу! – орал он во все горло. – Живу, Людушка, в твоем раю! – тише сказал он.

– Не кричи ты так! Не пьянь вроде бы, а все туда же. Рай он нашел, – вдруг возмутилась он, – дыра, яма, болото… – она обвела вокруг укоризненным, обреченным взглядом и махнула рукой. – Сгинешь здесь, и не заметит никто.

– Так это ж потому, что ты, Людушка, невнимательно смотришь. Пойдем, я тебе чудеса-то ваши райские покажу. – И вскочив, чудак уже мчался к теплице, чтобы рассмотреть прекрасное серебристое сияние на незрелых зеленых помидорах, отражавших солнечный свет от крошечных белых волосков. Людмила качнула головой: – Некогда мне чудеса рассматривать, с делами-то не управляюсь. Я ж не ты, вольный холостяк, бездельник. У меня семья. Вот ты женись и посмотрим тогда, что за райские мысли в голове блуждать твоей будут.

Ушла женщина и не взглянула на серебряное чудо. А человек с улыбкой глядел и насмотреться не мог и все ему хотелось проверить-перепроверить: не закончились ли его чудеса, не пригрезилось ли ему – и так же серебрятся помидоры, и так же по утру на земляной паутинке оседают бусинки воды, и так же можно радугу самому сделать, поливая небо против солнца.

Нет, Люду не винил: «Тяжело ей дом и огород на себе тащить, умаялась тетка совсем, не до чудес ей, уж точно. И то, вот случай же, по приезду моего. Устроили гулянку, пили, ели, ели, пили, не закусывали, и Людка, вдруг, предложение вносит увеселительного характера: – Давайте, значит по крапиве бегать, полезно очень, бабка еще моя говаривала! – и что ж вы думаете, нарвали мы ее родимую в перчатках, в перчатках, значит еще, не совсем упились, нарвали и понеслось. Родня вся наша сумасбродная, пробежку устроила и кричала и вопила и туда-сюда бегала, а в конец уже вовсю танцевала голыми ступнями по жгучей этой травке. Эх, пьяные они, хуже меня чудака! Зато на завтра, голова у них не болела, только ноги!» – вспомнил и улыбнулся своим мыслям.

«А жениться? Не-е-е-е. – фыркнул он – Жену кормить надо, держать где-то, а дети пойдут, пеленки там, сопли, и опять же, их корми, одевай и жилплощадь нанимай. Никаких сил не хватит, здоровья и денег. Лучше один! Поработал, ушел, отдохнул, вернулся, не жизнь, а сказка. А пить, я не пью, даже за компанию. Весело мне за ними пьяными смотреть, такого удовольствия ни один алкоголь не заменит. Трудно, короче, мне с людьми, не понимают они меня».

Побывал чудак в гостях. Деньги все истратил и понял, что пора ему в родные края возвращаться, на работу, да и родственники, поди, устали уже от его чудаковатости.

Глава 2

Где только не работал чудак, кем только не перепробовал быть, все профессии, подмастерья на себя примерил, и не потому, что искал свое, а потому что уважал любой труд, и хотел окунуться в величайшую тайну каждой профессии. Конечно, он не мог стать учителем, врачом или инженером – на специалиста, учеба долга, но рядом, около, он везде, побывал, посочувствовал их труду и ответственности, понял их грубоватую обезличенность, и восхитился их самоотверженностью.

Одного он не понимал, во всей земной жизни – стремление людей к материальному совершенству, к избыточной показушности, к высокомерию какому-то. И над кем? Над теми же людьми с кровью, с потом и смертью, как и у тебя. О, смерти, он знал не понаслышке, работал там, в подвалах больницы, санитаром морга. И что же? Смерть, у всех одинакова: неподвижна, зловонна, кого вскроют, кого так, кого в печку, кого сяк – жуткое зрелище, не поэтичное, одинокое. А кого-то еще и подробно опишут, ругаясь за все твои шрамы и татуировки, а может и искренно поржут или пригласят нерадивых студентов, коли был ты обладателем уникальной двурогой почки или еще какого-нибудь удивительного уродливого органа, встречающегося один на миллион. И восхитят всех пожилые алкоголики своей безупречной безбляшечной аортой и «сахарными» рассыпающимися косточками черепа. Благо, никто не посмотрит вам в лицо, ну может, студент какой-нибудь впечатлительный взглянет разок, чтобы навсегда забыть.

«Дай, бог, помереть от старости или от затяжной установленной хронической болезни, чтоб не лежать там, среди ожидающих, и, чтоб не лезли к тебе в нутро.»

Смерть слишком угнетает, но ужасает не ее вечная безжалостность и безысходность, ужасает то, что работая об руку с ней, ты привыкаешь, и уже простые человеческие чувства: страх, боль, растерянность, жалость, беспомощность – все перестают для тебя быть. И ты, уже не ты, а огромная зияющая пустота. Уже принявший смерть в себя, уже смирившийся с ней. Ты, всем бы существом своим хотел посочувствовать, поддержать родных, тех ушедших, но ты, каждый раз по частичке, уходишь с мертвыми, а для живых, в тебе, ничего не осталось. И «мы» идущие со смертью, говорим формальные фразы и успокаиваем вас ложкой корвалола. Думал чудак, что никогда уже не растрогает его смерть, но плакал навзрыд, по бездомной собаке, сдохшей у него на руках. Рыдал и понимал, как изворотилась его жизнь, по собаке ревет, а человеку и вздоха от него не достанется, сердце не сожмется. Тогда-то он и оплакал всех, и живых и мертвых, и понял, что, жив в нем еще человек, но так его запрятало, похоронило, что, продолжай он со смертью жить, и не сыщешь уже. Сбежал с радостью с работы той, не видеть, не знать, лишь бы любить людей, страдать с ними, плакать о них. С тех пор много чего поменял: работ, дорог, прибежищ. И отдыхал, каждый раз у разной родни, так что много чего посмотрел, много с кем переговорил. Теперь вот все, домой. А жил сейчас чудак в Забайкалье. Поехал туда однажды, денег заработать, лес рубить, да и затянуло его это благородство сосновое, просторы немыслимые, места одичалые и хоть зима здесь вдвое больше лета, и холода иногда пробирают до самых костей, не смог бы он променять чистоту безгрешную – здешнюю природу, на какую-нибудь серость автомобильную. Жил чудак здесь уже пятый год в барачном общежитии. Жил и теперь вот возвращался назад. Путь, конечно, обычный, железнодорожный четверо суток в пути, качает тебя из стороны в сторону. Но дорогу чудак любил, уляжешься на второй полке, двое суток просто спишь, отсыпаешься за всю жизнь, клетки восстанавливаешь, добром напитываешься, болезни изгоняешь, на третьи просыпаешься и любуешься, любуешься красавицей Россией: широтой и стройностью ее, богатством и скупостью, ее многогранностью и одиночеством, ее ленивой силой и бесхарактерным бессилием. И полями, лугами, лесами, реками и землей – черной, красной, желтой, рыхлой, каменистой, болотистой, травяной, выжженной, обугленной, комковатой, рвистой, песчаной, плодородной, бескрайней… синева и зелень летом сойдутся полоской горизонта; белость и серость – зимой; контрастная ранняя весна, особенно ранняя, когда стволы деревьев и ветвей черные, а небо ясное, солнечное, пушистое, веселое. Об осени, что и говорить? В ней нужно пройтись, ее нужно вдохнуть, с утра до ночи смотреть неотрывно и о ней грустить, об уходящей. Быть в поезде осенью, невыносимо, проноситься мимо и не окунуться в нее. Хотелось там, за окном, с деревьями побродить, а состав мчит тебя на север, туда, где осень так быстротечна, не успеешь потолковать толком с ней.