Kitabı oxu: «Всё зло земное»
© ООО Издательство «Питер», 2024
© Серия «Питер. Fantasy», 2024
© ООО Издательство «Питер», 2024
Глава 1. Край-болото
Царица уронила путеводную нить.
Пахло можжевельником, сосной, ясноткой1. Сгущались тени. Царица бежала по мокрой тропе, кривые ветки царапали щёки. На дворе стояла ранняя яблочная осень, но чем ближе было к Край-Болоту, тем холодней делался воздух, стыл, и тропа отзывалась ледяным звоном.
Высоко в кронах роились шорох и свист. Царица вскинула голову. Застыла, прислушиваясь. Всю дорогу от дворца заметала следы; ни зверь, ни птица не должны были её заметить. Но здесь, у Край-Болота, не только звери водились, не только птицы.
Тряхнуло ветви. В этот раз царица разглядела: вспорхнула пичуга, понеслась к ясному тёплому солнцу высоко над лесом. У корней же, между стволами, змеилась тьма. Царица постояла, прижав руку к груди, глубоко вдыхая можжевеловый дух. Тянулись уже тонкими жилами болотные запахи: гниль, багульник, сосновая смола. А впереди, там, где тропа заворачивала к берегу, мигали, маня, огни…
Немного. Совсем немного осталось.
Царица наклонилась, подхватила упавшую нить. Путеводная паутина мерцала серебром, вилась впереди – тонкая, но и сам владыка не оборвёт. Намотала на палец и пошла, побежала дальше, отталкиваясь от шершавых стволов. Ладони кровили, ноги сбила, но чувствовала: совсем, совсем близко Край-Болото. Тенью пахло. Пеплом, углями, берестой, свечами белыми. А к тому же – палыми листьями, поздней ясколкой2, шалфеем.
Царица закрыла глаза. Шагнула за поворот. Нежно, едва уловимо повеяло дождём, мокрым камнем. Открыв глаза, увидела она Край-Болото. Всюду посветлело: вышли из лесу молодые берёзы, спустились к самой кромке – молчаливые, как невесты. По тине стелилась дымка, над водой стоял лебединый клик. Холодно и весело стало на душе. Путеводная нить выскользнула из рук и опустилась в болото, под цветы одолень-травы́. Царица нагнулась, вглядываясь в оконца ряски. В первый миг ничего не увидела, и во второй ничего. А в третий сердце подпрыгнуло, заметалось в груди. Спёрло дыхание; пёстрые пятна поплыли перед глазами. Царица опустилась на колени у болотной кромки, склонилась к самой воде. Там, в лазоревой мгле, в лаловой3 глубине вилась узкая тропка меж осин. По правую руку шло знакомое всхолмье, по левую вставали околицы Звериной земли, батюшкин кривой сад. Царица, забывшись, потянулась вперёд… Пальцы обожгло ледяной водой, гладь зарябила, исчезли и тропа, и угорья.
Царица, сжав зубы, опустила руку по локоть, но нащупала только скользкий ил. Корни обвили запястье, потянули вниз, впиваясь, царапая. Царица, охнув, отпрянула. Онемели пальцы – кто знает, когда отойдут.
Заломило запястье, холод дошёл до локтя – будто змея ужалила. Придерживая заледеневшую руку, царица снова вгляделась в воду. Болото успокоилось, разошлась ряска. Лучше прежнего стали видны узкие стёжки Те́ни. Потянуло туда с такой силой, что взвыть захотелось. Домой. Домой! Только как? Подскажи, владыка!
Царица сцепила пальцы, опустила голову. Венец давил, так и норовили выскользнуть косы.
Домой.
Блеснула в глубине путеводная паутина. Показалось или зовёт кто?
Царица распахнула глаза.
Близко-близко была вода. Ворчали колпицы4.
Домой!
Далеко, глухо разносилось ворчание над болотом.
Царица склонилась ещё ниже. В нос ударил запах тины, влажной лягушачьей кожи. Ледяная вода коснулась лба. Царица зажмурилась, набрала воздуха и опустила лицо в болото.
Словно иглы вонзились в кожу – те, серебряные, которыми тени прорехи штопали. В носу закололо, от темени до пят прошило ледяным сабельным ударом, потянуло вниз. Царица беззвучно закричала: не было под тиной ни троп, ни башен. Только подводные корни, болотные норы, листья, осока, цепкие стебли – потянулись к лицу, захлестнули шею. Царица ощупью искала на берегу, за что ухватиться: хоть за корягу, хоть за камень… Пальцы скребли сырую землю, впивались в неё, а кувшинки манили вниз, слышались издали болотные колыбельные.
В тину, в тишину сердце утяну…
Позабудь печаль, незачем кричать…
Воздух кончался. Свет мерк. Пригрезился в старой осиновке5мальчик-лодочник.
Спи и забывай… Горести забудь,
Закрывай глаза. Тёмен будет путь.
Бледный жёлтый цветок качнулся перед взором, вспыхнула красным ягода.
Осеннее солнце послало под воду луч. Царица отчаянно дёрнулась и вырвалась из плена. Вдохнула, зарыдала, захлёбываясь от ужаса. Только тут вспомнила: Драгоми́р! Ратибо́р! Пускай ничего не вышло, зато снова увидит их… И Милоне́га… Потеплело на сердце.
Квакая, отплыла сонная лягушка. Царица проводила её мутным взглядом: большая-то какая. И вокруг – сияние, совсем как в Тени ветер колышется…
– Эй, – окликнула царица, сглотнув горечь. – Эй… Лягушка!
Лягушка уселась на кувшинке, опустила веки. Царица собралась с силами, потянулась к ней взглядом, мыслью:
– Ты… из Тени?
Лягушка не шелохнулась. Не услышала будто даже. А царица, как ни пыталась, не могла ни дозваться, ни дотянуться. Словно скорлупа наросла вокруг лягушачьего тела – невидимая, колдовская, такая знакомая… знакомая… Царица ахнула, узнав. Кощеево колдовство, тёмное грубое кружево. Оно! Владыка руку приложил, он лягушку заколдовал, чтоб не дозваться было.
– Лягушка! Помоги! Ты же из Тени, ты Кощея знаешь. Помоги мне домой вернуться!
Лягушка тяжело соскользнула в воду – без брызг, без кваканья.
– Лягушка… – прошептала царица, уронила руки. – Помоги! Горячо мне здесь, больно, тяжко… Батюшка у меня там…
Миг спустя распрямилась, собрала всю силу, какая осталась, подозвала ближе тёмные воды, нагнала ряби, сгрудила тину, потянулась к лягушке, затихшей под ряской. Теперь, когда не пыталась царица нырнуть, болото слушалось, легко подчинялось. Но колдовство на лягушке лежало крепкое, не по царицыному уменью. Она б с таким и в Тени не справилась, не то что здесь. Не услышит её лягушка и не расскажет, как сюда попала, тут ли дорога домой. Колдовство на ней Кощеево, на живом и мёртвом замешанное, на острие, на самой тропочке пограничной. Значит, и разрубить его под силу одному только Кощею да тому, кто и в жизни, и в смерти побывал. Куда уж ей, унесённой из Тени, чужой в Соло́ни…
Но лягушка, лягушка эта – неспроста до неё не дозваться, неспроста она на Край-Болоте сидит – в месте, где в чёрных сказках дорога в Тень открывается. Нужно дознаться. Отыскать способ! Перемолвиться с лягушкой, проведать… А пока, выходит, нет тут пути. Назад надо.
Пошатываясь, царица поднялась на ноги. Ухватилась за ветку, рукавом вытерла лицо. Тяжело, сладко дышалось болотным маревом. Колыбельная ещё звучала в ушах – глухо, на сто голосов. Давняя, знакомая – её и сыновьям пела, пока малы были.
Цепляясь за стволы, побрела царица прочь. Край-Болото только притворяется светлым-ласковым. Силы до того выпивает, что ноги еле переставляешь – ровно как в той сказке говорилось. Силы тянет, в сон клонит… Точно так всё. Но не испугалась ведь, пошла, отыскала. И всё, всё напрасно, если только не разгадать, как до лягушки добраться!
Миновала лес, миновала погост. Темнел по левую руку свежий холм, под которым спали семеро девок – угорели разом в одной бане. По правую руку двадцать холмов темнело: ратники с раха́зских полей на щитах вернулись.
Скользнула в ворота, глянула на дозорных с копьями на забрале7. Заперла за собой тяжёлые створы, побрела тихими улочками Крапи́вы-Гра́да, на ходу убирая сторожевые струны, распутывая охранные узелки. Добралась до дворца. Шагнула через порог покоев, провела ладонью по лицу, махнула рукой. Оттаяло и пошло время; никто не заметил её отлучки.
Скинула отяжелевшую телогрею8, красную рубашку9, пояс и опястья10. Осталась в льняной рубахе до пят, опустилась в кресло – заморское, с ажурным узором, точёными, золочёными ножками – подарок Милонега к венчанью. Уж сколько лет прошло, а кресло будто вчера сработано.
Закрыла глаза. Болотные вихри закружились, сдавило грудь.
Глубоко вдохнула. Страшно. Страшно. Снова не той дорогой пройти хотела. Не так просто в Тень попасть, давным-давно сама убедилась и всё равно поддалась, едва не утопла. Не зря это место Край-Болотом зовут, не зря стороной обходят и звери, и птицы. Даже берёзы там – и те не такие, даже лебеди – и те больше на Тенных птиц походят, невесомые, ясно-тонкие.
Там ключ. Там путь. Но где взять ключ этот? Какой им замок отомкнуть? Где бы хоть кусочек достать колдовства Тени, чтоб отозвалась, впустила? Где?.. Подай знак!
Царица сдавила виски. Искать. Искать дальше. Из Семигра́дья гонцы вот-вот вернутся, нужно порасспросить. Из Траворе́чья на той седмице11 привезли свитки – изучить надо, не откладывая. А в Медвежий угол, говорят, калики12 перехожие вернулись – надо и к ним наведаться. Жаль, в Рахазье книжницу13 ханскую сожгли войска Милоне́говы. Как знать, может, что-то бы там сыскала…
Постучали в дверь. Царица тяжело подняла голову.
– Войди.
Заглянула чернавка14, молодая совсем, едва в юбку вскочила.
– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли с ним отобедать.
– Скажи, изволю.
Чернавка поклонилась, испуганно поглядела, как царица смотрит будто сквозь. Та и впрямь смотрела в расписную стену, а виделись осиновый лес, заячья могилка, поставец15 у крыльца, где свечи сушила… Княженичные Тенные болота виделись, нежные дожди.
Чернавка робко окликнула:
– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли за обедом о важном деле побеседовать.
– Изволю, – проронила царица, откидываясь на подушки. – А ты, милая, изволь шубку16 мне принести.
– Принесу, матушка, – кивнула чернавка.
Затворилась дверь. Царица забылась на мгновенье. Послышался пересвист сизой горихвостки – точь-в-точь как в Тени. Но то был только ветер, только ветер в царском саду.
* * *
– Бледна ты нынче, Гне́вушка, – ласково произнёс Милонег. Привстал, протянул руку. – Нездоровится?
– Не бери в голову, сокол мой, – ответила царица, садясь слева. – А царевичи где?
– Позже явятся. – Царь опустился на лавку, и тотчас вошли слуги, внесли яства. – Я с тобой одной поговорить хотел.
– Расскажи, мой сокол, – кивнула Гне́ва. Улыбнулась вымученно, чувствуя, как тянет болото. До сих пор не рассеялась перед глазами ледяная хмарь. – Расскажи, что на сердце.
Царь опустил пареную репу в плошку со сметаной. Поводил, оставляя бледые17 разводы. Бросил:
– Стрелы готовы.
Царица себя ничем не выдала; только дрогнуло сердце, пальцы свело на миг, и вспыхнуло: вот тебе знак. Вот тебе знак, Гнева!
– Стрелы? – тихо повторила, не сводя с Милонега глаз. – Те? Что в семи ручьях?..
– Те, – кивнул царь. – Сама знаешь, нельзя их томить. Выходит, пора.
– Пора, выходит, – откликнулась Гнева, не замечая ни блюда с дичью, ни кувшина с мёдом.
– Вот и хотел я посоветоваться: когда?
– Все три? – Царица сцепила руки, плотней стянула на груди телогрею. – Все три готовы?
– Все три, – снова кивнул царь.
– Зачем тогда медлить, – молвила Гнева, и облако закрыло солнце, темно стало в горнице, как в сумерки. – Сегодня объяви. А завтра пускай стреляют.
Царь потянулся к мочёной бруснике, просыпал алые ягоды на белую скатерть.
– Кабы беды не было.
– Сколько царевичей до тебя стреляли, сколько после выстрелят. Ты и сам так невесту сыскал, верно?
– Верно, – ответил Милонег. Медленно улыбнулся, глянул то ли в прошлое, то ли в душу. – Велю вечером царевичам рассказать.
– Зачем же до вечера тянуть?
– Днём семиградские послы явятся. Паволоки18 привезли, вина да вести дурные. Надобно разузнать.
– Надобно. – Гнева налила из кувшина мёд, откусила хлеб. – Только всё же зачем тянуть? Позволь мне самой сыновьям сказать.
– А Иван?
– Позволь мне самой сыновьям сказать, – мягко повторила царица. – И Драгомиру, и Ратибору. И Ивану.
Кощей. Предрассветье
Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня – давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.
«Раскинулась Со́лонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший – наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.
Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.
Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля бескрайние, где звёзды светили мягче и солнце сквозь облака едва на землю глядело. Тихо было, шелестел осинник, бежал ручей. Там третий брат и остался. Выложил из котомки гнев да злобу, а пока спал на берегу, в тени осины, – развеяло их большим дождём.
Место то брат нарёк Тенью, и всякий, кто хотел, забирал злобу чужую да приносил туда, чтоб смывало её дождями. Брат младший владыкой стал Тенным; ширились земли, мирно там жили, справно, принимали всех, кто зависть, свары да склоки приносил, чтоб истаяли, да и оставался. Долго ли, коротко ли принимали, а скопилось однажды зла столько, что дождь едва сдюжил. Тогда владыка зе́мли Тенные скрыл от чужих глаз. Только зло по-прежнему в Тень сочилось: ровно столько, чтоб и в Солони людям легче жилось, и дожди Тенные с ним справлялись.
А как из Солони в Тень попасть, один владыка с тех пор и знал. Обратно же в Солонь никто из Тени не хотел – в крикливые сёла, в надменные города. Жила Тень тихим трудом, мягким светом, стоял дворец владыки в Те́мень-Горах, и сказки оживали в скалах, да в осиннике, да у Сизой речки. И если уходило всё же Тенное существо в Солонь, худо приходилось и ему, и Тени: появлялась прореха, чрез которую зло земное возвращалось из Тени в Солонь… Но немного было таких охотников, а вскоре и перевелись те, кто помнил, как это делать.
Так и жили Тень и Солонь, мало что друг о друге ведая. Менялись владыки, зло земное уходило с большими дождями, вёсны являлись в срок, а когда выплывал на небо серебряный месяц, засыпали птахи лесные и дети малые. И ты засыпай, Кощей».
Былое. Олень
Оленёнок выскочил из кустов, пролетел стрелой по поляне: шея высокая, уши бархатные, глаза громадные, будто влажные ягоды смородиновые. Яромила тихонько засмеялась, протянула руки. Иван тоже засмеялся – негромко, как матушка. Оленёнок остановился. Помедлил, задумчиво кося глазом на царицу с царевичем. Качнул рыжей головой, на которой только прорезались рожки.
– Ай люлень, – подозвала царица. – Ай люлень ты мой олень.
Оленёнок подался на голос. Яромила вынула из складок охабня19 кружок моркови, протянула на раскрытой ладони.
– Ай люлень ты мой олень, убегай в лесную тень.
Оленёнок подошёл, обнюхал ладонь, взял угощение.
– Я тоже хочу, матушка, – попросил Иван.
Яромила вынула ещё два кружка́, два маленьких солнышка. Одно дала царскому сыну, другое – лесному. Иван боязливо вытянул руку, раскрыл ладонь. Оленёнок принялся обнюхивать пальцы, щекоча носом. Ветер шевелил листву, солнечные пятна пролетали по светлой шкурке. В выпуклых глазах отражались Иван, Яромила, веточки ольхи. Иван хихикнул: олень коснулся ладони шершавыми ласковыми губами. Ткнулся, слизнул морковь. Вздрогнул, подскочил и помчался прочь.
Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Выша́та-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.
Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья – румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник20, ветреницу21. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:
– Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.
Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.
– Ну, потрогай. Ишь, мягонькая, – разрешил царь.
Иван коснулся шерсти, провёл пальцем по тёплому уху. Весело спросил, совсем осмелев:
– Почему она ушами не ведёт?
Царь ловко подхватил лису; та шевельнулась, будто кукла у няньки в ладони. Обвисла в руках Милонега и повернулась к Ивану левым глазом – чёрным, застывшим, с уголка сизым. Шерсть вокруг глаза сморщилась, будто лиса хотела заплакать, да так и замерла – как Иван, бывало, когда батюшка окликал: «Девонька! Али реветь станешь?»
– Ты её подстрелил, что ли? – выдохнул Иван.
– А для чего ж ещё на охоту ездят? – раскатисто засмеялся Милонег. – Ну, мы за манком приехали. Лисиц видимоневидимо нынче.
– А манок зачем? – прошептал Иван, гладя шерсть, склоняясь ниже и ниже над лисой.
Из зелёного моря вылетели птицы, взвились с клёкотом в небо. Фыркали лошади, заливались лаем псы.
– В него дунешь – он раненым зайцем закричит, – объяснил царь. – На крик лиса и пойдёт. А сами-то зайцы ишь как ловко прячутся. Вот вроде тебя: как забьёшься в угол во дворце, так и не найдёшь.
Совсем близко заржали лошади, всколыхнулись ветки, и на поляне стало темно от наехавших всадников. Матушка взяла Ивана за руку, придержала. Всхрапывали лошади, смеялась свита. Густо запахло полынью и дымом.
– Ещё манок бывает, который как мышь пищит, – добавил царь. Вгляделся в Ивана, тряхнул лису. Та повисла тяжёлая, тихая, пустая. Иван зажмурился. Сощурился царь:
– Да ты никак ревёшь?
– Милонег, – певуче окликнула царица. – Мал он ещё. Жалко ему лису.
– Жалко, – выдавил Иван.
– Жа-алко… – протянул царь, поправляя подпругу. – Ну? Где манки?
Охотники заторопились, принялись рыться по сундукам на краю опушки. Яромила тронула за плечо Ивана:
– Пойдём домой, Ваня.
Царь отдал мёртвую лису Вышате, вскочил в седло. Грознонасмешливо посмотрел на Ивана:
– Слёзы-то спрячь!
Иван кивнул. Уткнулся матери в бок. Так и стоял, пока не скрылась свита, не выветрился с поляны пыльный костровый дух. Яромила обняла его за плечи, привлекла теснее к себе.
– Ну, Ванюша… Хватит плакать.
Иван оторвал лицо от парчовых складок, поднял глаза на мать.
– Зачем? Неужто в поварне дичи не хватает? Али сукна нет на шапки?
– Цари издавна на охоту по осени выезжают, Ваня. Обычай такой.
– А я не стану!
Яромила только вздохнула. Взяла Ивана за руку, прислушалась к рёву и ржанию. И как они ещё лисиц всех не распугали таким шумом да такой толпой?..
– Пойдём домой. Нянюшки уж и пастилы тебе достали, и перья жар-птицыны Крапива-умелец выточил.
– Выточил? – спросил Иван, забывая слёзы. – Как у настоящей?..
– Как у настоящей, – улыбнулась царица. – Пойдём. Вон той тропинкой, узкой, по ней охотники никогда не ездят.
Иван зашагал рядом с матерью, приминая сафьяновыми сапогами вялые травы. Листья блестели, роса ещё не сошла под кустами. Солнце блестело в каплях медными искрами.
– Вот это, смотри, горицвет-отведиглаз, – рассказывала матушка. – Говорят, колдуны его собирают по весне, берегут потом как зеницу ока. Это – птицемлечник22, в нём надежда по ночам вызревает по маковому зёрнышку. А это – оживи-цветок23. Кто его запах вдохнёт – все тайны свои вы…
Царица остановилась, отвернула царевича от тропы. Испуганно прошептала:
– Не гляди, Ваня!
Но Иван вывернулся из матушкиных рук, посмотрел вперёд. В зелёных волнах лежал, вздрагивая, олень – бархатный, бурый, тёплый ещё. Закрыл глаза, будто спал. В рогах путались осенние травы, из шеи торчала стрела с царским опереньем.
– Мама! – ахнул Иван.
И тотчас послышался голос Милонега, незаметно подошедшего:
– Али ревёшь, девонька? Али плакать будущему царю пристало?
Иван открыл рот, хотел закричать, вдохнуть – и не смог. Царь кивнул кому-то; тотчас поднесли крохотный лук, как раз по руке Ивану. Милонег протянул лук сыну, подал стрелу.
– Ну-ка, покажи, чему тебя Елисей выучил.
Иван оттолкнул лук. Спрятался за мать.
– А ну! – грозно велел царь. – Стреляй!
Иван молча глянул на Яромилу. Та опустила глаза, подтолкнула его мягко:
– Ты ведь царь будущий, Ванюша. Как будешь охотиться, как воевать станешь, если лук в руки не хочешь брать?
Иван дёрнул головой.
– Не хочу охотиться! Не стану воевать!
Кулаком отёр лицо и кинулся прочь сквозь бурелом и травы. Милонег бросил гневно:
– Гузыней24 растёт. Сменить учителя!
– Милонег! – с укором воскликнула царица. Голос зазвенел, совсем как у Ивана – серебряными бусинами по стеклу.
– Не дело ему от лука лытать да слёзы лить, – осадил Яромилу царь. Дёрнул поводья.
Поворачивая, конь его, ладный, длинношеий, наступил копытом на крохотный лук – тот разломился; едва слышно застонало дерево. Царица, качнув головой, горько глянула на царя, побежала за сыном.
…Свет летел по чаще, ветки хлестали по рукам, по плечам. Перезванивались растревоженные птицы, трещали. Порскали в стороны мелкие лесные звери, в нос лезли запахи мокрой земли, мягкого осеннего солнца. Мимо нор и гнёзд бежал Иван, мимо лесных озёрец и тайных троп, а в голове билось: никогда. Ни за что!
Яромила нашла сына на елани25 – спрятался у корней. Опустилась рядом на колени, притянула к себе кудрявую голову.
– Ванюша…
– Ай люлень ты мой олень, – всхлипнул царевич.
