Kitabı oxu: «Вопреки», səhifə 4

Я тебя ненавижу!»

Я, конечно, иногда сомневался в себе, как в элементе этого мира, но сейчас это чувство стало разрывать меня изнутри. Я только что взлетел, а теперь падаю вниз и не знаю, очнусь ли я, когда коснусь земли. Столько чувств рухнуло в тот момент, что даже апокалипсис не сравнился бы с этим разрушением. Это нечто большее. Это пала целая вселенная, вселенная под моим именем. И кто сможет эту вселенную возродить? Кто помогает возрождаться фениксу? Кто дает ему эти силы? Он сам? А может, нечто большее?.. Я не знал ответы на эти вопросы и не хотел узнавать. Лишь одно я понимал наверняка: феникса кто-то любит и ждет, и вряд ли без этой любви он смог бы возродиться, погибнув впервые. Ведь зачем возвращаться туда, где тебя не ждут? А если тебя ждут, то как бы ни было нужно, ты не сможешь уйти, а если сможешь, то всю жизнь будешь жалеть. С вселенной все сложнее, гораздо сложнее. В ней живет феникс, а не она в нем. И если умрет вселенная, то уже никто никого никогда не дождется, как бы ни любил. И кто тогда сможет унять эту боль? Когда те, кто должен был встретиться, не встретятся никогда? Никто и никогда. Никому это не будет под силу, даже фениксу, влюбленному во вселенную. Спасать ее уже будет поздно, как и меня.

Я не хотел ничего отвечать. Я хотел просто перестать существовать, чтобы я никогда не появлялся и не умирал, чтобы просто меня не существовало, и все. Все было бы лучше, я уверен! Я был бы не я, жил другой жизнью на какой-нибудь окраине города, ходил по вечному кругу «работа – дом» и когда-нибудь, накопив денег, купил бы маленькую дачу, на которой бы окучивал помидоры, а в один из дней заснул счастливым в своем кресле под новости и не проснулся бы уже никогда. Но нет, я, свалившись из рая, теперь должен пройти через ад, просто потому что я – это я, а не кто-то другой. Потому что я не умею окучивать гребаные помидоры и не живу в колесе бытовухи. Мне хотелось убежать туда, где бы меня никто не нашел. Мне хотелось спрятаться в самой темной комнате и никогда из нее не выходить, чтобы никто не видел и не знал меня. Я бы сидел и говорил там со стенами, которые не смогли бы выдать меня. И в один из дней стал бы замком, который закрыл бы дверь в эту комнату навсегда. Я не хочу быть собой! Я ненавижу себя! Я не хочу существовать! Я хочу быть ничем и жить ничем, чтобы однажды стать абсолютным и неоспоримым ничто на этой земле. Но я ничего не мог изменить, а потому я все ещё оставался собой и все ещё был по дороге в аэропорт, который сможет спрятать меня от всех и навсегда.

Это был самый худший день в моей жизни! Мне кажется, хуже было уже просто некуда, но я ошибался…

Когда мы проехали парковку, я заметил, что папа выруливает на какую-то другую дорогу, которая не вела к главному входу в аэропорт, отчего вдвойне становилось тошно. Такая ли победа нужна тебе, пап? Такой ценой? Я знаю, ты не ответишь, ведь я говорю сам с собой, но мне хотелось получить ответ… Папа остановился у черного входа, и, помимо нашей машины, я увидел ещё несколько ослепляющих фар, которые, лишь только погасли наши, погасли в ответ. Моя дверь открылась, и я вышел из машины, тут же окружив себя толпой сотрудников безопасности, словно мировая звезда. Не хватало только моего папарацци – потерялся, наверное, бедняжка, или на автобус опоздал… жалко, хорошо фотографирует!

– Сейчас ты с Максом пройдешь через стойку регистрации, и вас проводят на самолет.

– Да знаю я, знаю! Сколько можно повторять?! – Огрызнулся я в ответ. Папа сделал вид, что не заметил, и продолжил рассказывать все мои действия, которые мы обговаривали уже целый год. – Подожди, а почему Макс со мной?

– Он летит с тобой, – спокойно отвечал папа, словно мы выбирали картошку в магазине.

– Почему не ты? – Я чувствовал, как мои щёки начинают наливаться кровью, а тело напрягаться от злости.

– Потому что я слишком заметный рядом с тобой.

– В смысле? Мне затворником теперь стать, чтобы тебя никто не замечал?

– Я не это имел в виду! Ты вообще соображаешь, с какого входа мы заходим? Уверяю тебя, возле главного уже есть кучка журналистов с камерой!

– То, что мы идем по каким-то катакомбам, я и так прекрасно вижу! Надеюсь, вход уже закрыли на амбарный замок и посадили перед ним дракона?

– Лёша, прекращай свой сарказм! Если ты ещё не понял, все делается для твоего же блага!

– Ну да, как же… – Фыркнул я так, чтобы папа точно услышал. – Ты только так говоришь, но ничего благосклонного не делаешь!

– Какая муха тебя укусила в машине? Ты весь сам не свой! – Папа взял меня за локоть, остановив перед входом в регистрационный терминал.

– На себя посмотри! Лучше бы я был сиротой! – Я даже не успел заметить, что произошло, но хорошо почувствовал, как папина ладонь приложилась с размаху к моей левой щеке. Все мое нутро задрожало от раздражения и усталости, я чувствовал, как у меня раздуваются ноздри, словно у быка при виде матадора, и как ладони начинают сжиматься в кулаки. Поэтому, не успев придумать ничего умного, я рванул туда, куда глядят глаза.

Я бежал через весь аэропорт, спотыкаясь о чьи-то вещи и перелетая меж людей, лишь бы вырваться из этого душащего меня места. Я понимал, что уже весь персонал занялся моими поисками, а потому времени было мало, чтобы хоть где-нибудь спрятаться, – выйти отсюда мне точно не дадут. Я влетел в безлюдное крыло и, пометавшись по коридорам, вломился в какое-то служебное помещение, закрыв дверь. Тут меня точно никто не найдет и я пропущу самолет – то, что нужно! Я опустился на пол и уткнулся головой в колени, размышляя о том, что мне делать дальше. Странно, что ещё не объявили по громкой связи, что пропал мальчик и все жаждут его найти, чтобы упечь подальше, а то жить нормально мешает! Или агония пока что не подкинула в папину голову такой вариант?.. Ну ладно, подожду.

Не знаю, сколько прошло времени, но когда до меня стали доноситься голоса, у меня уже перестала саднить щека и стихало желание показать здесь всем, кто главный. Я сдаюсь, ты победила, судьба! Открывай шампанское и отмечай победу, я не буду больше мешать! Когда голоса стали громче, я закрыл себе рот, чтобы никто не услышал моего надрывного дыхания и чертыханий себе под нос.

– Чш-ш-ш! – Совсем близко раздались шаги. – Ты слышал?.. – Да я же ничего не делал, что можно было услышать? – Он здесь… – Ну конечно, папино рентгеновское зрение уже давным-давно вычислило мое укрытие, что ж, я поднимаю белый флаг! Браво. Дверь предательски заскрипела и впустила свет, мне оставалось только лишь, как ежу, свернуться в клубок и выпустить иголки, чтобы от меня отстали. Но была проблема: какие бы острые иголки ёж ни выпускал, папа всегда найдет перчатки, чтобы взять его на руки. – Ну и чего ты добился? – Я пожал плечами, все ещё пытаясь сползти под куртку для укрытия, когда папа опустился рядом на пол. – Куда делся мой жизнерадостный сын? – Я поднял на папу пустой взгляд, предпочитая молчать и дальше. – Не хочешь разговаривать? Ладно, я не заставляю. Но я хочу, чтобы ты уяснил одно раз и навсегда: я никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится, а потому, какими бы жестокими тебе ни казались мои действия, они всегда направлены на то, чтобы тебя защитить. Потому что ты мой единственный сын, ты слышишь, Лёша? Ты у меня один и я не хочу тебя терять! Будь у меня хоть крошечный шанс не калечить тебе жизнь – я бы им воспользовался, но его нет. Как нет и того, кто бы смог мне помочь! Ты всегда можешь спрятаться за меня, зная, что у тебя есть кого попросить о помощи, а мне прятаться не за кого! Поэтому я иногда совершаю безрассудные вещи, потому что не знаю, как сделать правильно. И то, что я был когда-то в твоем возрасте, вовсе не значит, что я имею право указывать, как тебе себя чувствовать и как хотеть жить. Потому что я никогда не переживал того, что пережил ты, прими это, пожалуйста. Пойми, для меня ты – целый мир, который я до сих пор узнаю, и готов сделать все, чтобы познавать этот мир и дальше всю свою жизнь! Так позволь мне этот мир защитить, а не бросать на произвол! Почему ты записываешь меня во враги, если мы всегда были одной командой? Я никогда не хочу тебе ничего плохого, ты для меня важнее всех!

– Я тебе не верю! Вы просто хотите от меня избавиться, чтобы жить нормально со своими будущими детьми, а я теперь вне игры! Я вам мешаю, я же вижу! – Краем глаза я видел, как папа переглянулся с Максом и как последний озадаченно потер лоб, ожидая ответа на мой бросок.

– Если бы я хотел это сделать, то сделал бы так ещё тогда, когда мы только с Мартой познакомились, и без твоего ведома. Как видишь, ты все ещё с нами, значит, я не вру! Ты мне ещё свою мать припомни, чтобы я по сравнению с ней был ещё бóльшим тираном и деспотом. Я же такой в твоих глазах? – Я помотал головой и потупил взор, я понимал, что обидел папу, но признаваться в этом сейчас не хотел. Конечно, я его таким не считаю и я уверен, что он знает это. – Хочешь отыграть сейчас на мне свой подростковый максимализм? Извини, но время ты выбрал не самое подходящее. Этим нужно было заниматься раньше, когда тебе никто не угрожал, сейчас уже пора хотя бы на время вылезти из пеленок, если ты хочешь спокойной жизни, а не убегать от проблем. Я потратил все свои силы, всего себя, чтобы у тебя была жизнь, которой не было у меня, и я не позволю ни себе, ни тебе, ни кому-то ещё вот так просто все уничтожить. Впрочем, ты можешь оставаться здесь сколько угодно, молчать сколько тебе влезет, если ты до сих пор не повзрослел, но я хочу, чтобы ты знал, что я рассчитывал на тебя. Не будем тебе мешать, утопай и дальше в своих обидах! Пошли, – папа с Максом вышли из комнаты.

Серьезно? И это все? Ты действительно оставишь меня здесь? Это даже как-то несправедливо! Конечно, я не хочу взрослеть, мне нравится, когда все мои трудности решает кто-то другой, пока я занимаюсь всем, чем моей душе угодно. Но я действительно не ожидал, что папа вот так просто уйдет. Он даже не переиграл, он уничтожил противника! Я был фраппирован в самое сердце, словно на дуэли, шпагой, поразившей противника навсегда. Ну уж нет, я так просто сдаваться не буду!

Я поднялся на ноги и открыл дверь. За ней никого не было, и куда идти, я не знал. Я даже не помню, как сюда попал, все было как в безумном сне. Но если не знаешь, куда идти, то нужно идти на свет, чем я, собственно, и занялся, выйдя через пару минут в зону прилетов. Я остановился перед раздвижными дверьми в поисках указателей, но вместо этого мое внимание мгновение за мгновением привлекало то, как люди радуются друг другу, как они бегут навстречу, обнимаются, плачут, прыгают на месте от волнения или выпивают одну бутылку воды за другой, как держат в руках игрушки, постоянно поправляя то упавшее ухо, то кривую лапу, с каким трепетом ждут друг друга, высматривая в толпе знакомый силуэт, и как подрываются с места, понимая, что это он. Мне было так приятно на душе при виде этих эмоций, что на пару минут я даже забыл, что вообще происходит и где я, я будто смотрел кино со счастливым финалом и радовался вместе с персонажами.

– Ты должен уйти, ты всем мешаешь! – Процедила какая-то пожилая женщина, смотря своим морщинистым лицом на меня, вернув сознание в реальность.

– Что?

– Можно пройти? Не помещаюсь…

Я, все ещё находясь в растерянности от непонимания, что из этих фраз действительно прозвучало, уступил проход, развернувшись спиной к дверям. Судя по табличке, мне стоило повернуть направо, чтобы попасть в паспортный контроль, и налево, чтобы выйти отсюда.

Я завернул за угол и вдалеке увидел папин силуэт, подходящий к стеклянному лифту. Мне кажется, с такой скоростью я не бегал ещё никогда, дрифтуя на поворотах и еле удерживаясь на ногах. Я почти догнал его, оставался лишь последний рывок к лифту, двери которого стали предательски открываться. Не знаю как, но я влетел в лифт, впечатавшись в папу, все ещё не открывая глаз после олимпийского прыжка. Если честно, я боялся, что меня сейчас расплющит этими дверьми, а потому на всякий случай зажмурился ещё до того, как приблизился к ним. Папа обнял меня, прижимая к себе, пока я пытался не задохнуться от пробежки – спортсмен из меня так себе.

– Я рад, что ты меня услышал, – папа погладил меня по голове.

– Давай поедем домой, пожалуйста! Забери меня назад!

– Я не могу!

Я замотал головой, смотря в ответ.

– Я не могу, – тяжело вздохнул папа, словно смотря сквозь меня. – Я сделал все, чтобы тебя спасти, теперь твоя очередь. Ничего страшного не произойдет, ты останешься для меня моим сыном, для Барни – его хозяином, для детей – старшим братом. Ничего не поменяется, я тебе обещаю!

– Да как же ты не понимаешь, поменяется абсолютно все!

– Я понимаю, но я имел в виду нас с тобой! Я знаю, что ты напуган – я тоже, но это необходимая мера, чтобы избежать плачевных последствий. Тебе же не хочется возвращаться в тот подвал?

– При чем здесь это?! – Воскликнул я, когда двери лифта стали открываться, и мой голос грянул громом по коридору. – Зачем мне каждый раз о нем напоминать? По-твоему, они настолько предсказуемы, что повезут меня в то же место в то же время? Кто тебе вообще сказал, что если я сменю имя и место жительства – меня никто не найдет? Неужели? Я не думал, что ты такой наивный!

– Лёша, ты просто не понимаешь всех рисков, если ты останешься!

– Конечно, я же глупый и не смогу разобрать, что к чему!

– Прекрати так себя вести! Хватит! Мы уже достаточно говорили на этот счет, Лёш. Не заставляй меня повторять все снова – тебе это самому не нравится! Если ты не хочешь меня понять, то хотя бы постарайся услышать, а если и этого не произойдет, то хотя бы сделай вид! Лёша, хватит быть эгоистом! Все делается ради тебя, ведь не только ты один страдаешь! Страдаю и я, и Марта, и будущие дети, которые не заслуживают таких проблем!

– А я, значит, заслужил? – Мне казалось, что вот-вот, и вторая пощечина явно разольется алым пятном по моей щеке, но этого не случилось. Меня всего стало трясти и, казалось, что сейчас через меня проходило все электричество мира, а я был оголенным проводом, лежащим возле воды. Мне было достаточно маленькой капли, чтобы заискриться и зашипеть, предупреждая всех о поломке, но этого будто не замечали и продолжали лезть, чтобы вновь увидеть яркие искры моего отчаяния.

– Не хочешь думать обо мне, подумай о Даше, за ней тоже могут начать следить!

– Не получится, мы расстались!

– Поэтому ты такой злой?

– А тебе удовольствие доставляет ковыряться в моем дерьме?

– Ты мой сын, у меня выбора особо и нет.

«Заканчивается регистрация на рейс С-240599 Энск – Рэй… Заканчивается регистрация…» Неужели она ещё не закончилась?.. Ну вот оно, начало конца, до запуска ракеты оставалось не больше пятнадцати минут, а чтобы засунуть меня в нее – и того меньше.

Пройдя сквозь тесный и слабо освещенный коридор, мы с папой вышли вновь к зоне регистрации, где уже были Макс, Марта и сотрудники безопасности. Даже интересно, они с работы Макса или нет… Марта была сама не своя: бледная, напуганная, нервно теребящая манжет своего серого свитера и беспомощно смотрящая по сторонам. Макс был чуть более жизнерадостным и что-то напряженно печатал в телефоне. Когда Марта увидела нас, то бросилась с распростертыми руками, словно не видела целую вечность, приговаривая, как она переживала и как я ее напугал. Тем не менее, все хорошее когда-нибудь заканчивается, а потому, когда количество сотрудников стало увеличиваться, я понял, что пришли за мной. Я вцепился в папу, как кот в хозяина при виде воды, и не намеревался его отпускать до тех пор, пока эта экспансия будущего не остановит свое влияние на меня настоящего.

– Кто все эти люди? Зачем они здесь? Тут же нет ничего угрожающего!

– Они просто проводят вас к самолету.

– Нет, не бросай меня, нет! – Я прижался к папе, стараясь как можно сильнее вцепиться в него и не отпускать. Папа приобнял меня, но на его лице не проступало никаких эмоций – он был мертвенно спокоен и даже пугал этим. – Не отпускай меня!

– Лёша, все будет хорошо! – Не знаю, подал ли папа какой-то знак Максу или тот решил взять бразды правления, но я почувствовал, как его тяжелая рука опустилась мне на плечо и крепко обосновалась на нем, попытавшись оттянуть меня от папы.

– Не трогай меня! – Зашипел я на Макса, вцепившись до царапин в папино запястье.

– Лёша, все тебя ждут, не устраивай истерику! – Макс с силой потянул меня к себе, когда папа опустил руки, а Марта виновато смотрела на меня, роняя слезы. Ну уж нет, вы сами напросились на нее!

– Я ненавижу твою работу! Ненавижу! Я вас всех ненавижу! Это ты во всем виноват! Ты! Отпусти меня! Отпусти! Папа, не отправляй меня туда! – я тянул к нему свои руки, но Макс безжалостно заламывал их, прижимая меня к себе. – Отстань! Не трогай меня! Это моя жизнь! Моя! Пожалуйста! Папа! Папа! – Макс оттаскивал меня все дальше и дальше, пока мы не скрылись за стенами паспортной зоны. Я был не в себе, мне казалось, что я мог в этот момент сломать ему руки своими попытками освободиться. Я орал на весь терминал и не собирался успокаиваться, мне хотелось только одного: чтобы через крик вышла вся боль и страх и чтобы все слышали, как мне плохо и содрогались от этого, особенно те, кто только что меня бросил.

Какими-то титаническими усилиями Макс затащил меня в самолет и усадил в кресло. Все тело ныло и болело, я был весь мокрый и дрожал от злости, пронизывающей каждую клеточку моего тела, глотая слезы, которые в несколько ручьев текли из моих глаз. Макс что-то говорил мне о времени полета, но меня это вообще не волновало, я не собирался удосуживать предателя своим вниманием. Макс на какое-то время замолчал, слушая мои всхлипывания, но затем продолжил:

– Знаешь, все н…

– Заткнись! Я не хочу тебя слышать! Заткнись! Заткнись! – Вновь взорвался я, смотря бешеным взглядом на Макса. – Я тебя ненавижу! И, кстати, то, что ты лучший друг папы, не значит, что ты – это он! – Макс потянулся ко мне, чтобы пристегнуть ремень, но и здесь его ждало то, чего он заслуживал. – Не трогай меня! Убери руки! – Чуть ли не отпихнув его ногами, закричал я. Наверное, если бы это не был бизнес-класс, в котором летели лишь мы с Максом, меня бы уже высадили из самолета, чтобы не слушать мои вопли, но этого не случилось, а потому я чувствовал абсолютную свободу в своих эмоциях и знал, кого можно было ими, при случае, выхлестать.

Когда Макс все же оставил меня в покое, я перевел взгляд на иллюминатор, больше обращая внимание на свое отражение, чем на взлетную полосу, и до сих пор задавался лишь одним-единственным вопросом: «за что?» Ответа не было.

* * *

До ужаса испуганный взгляд, кровь под носом и на губах и пистолет, приставленный к виску, – такая картинка появилась в телефоне мужчины, пытавшегося трясущимися руками закурить сигарету. Минута. Вторая. Он не решался заново включить видео, в последний момент его палец, как заводной, соскакивал на кнопку выхода. Его трясло. Было видно, как его скулы ходили взад-вперед, а вена на виске то и дело набухала, бешено барабанив свой ритм. В его глазах мелькало множество мыслей и картинок, стремительно проносящихся в уме, и когда уже совсем страшные образы начинали возникать один за другим, то он встряхивал головой и закрывал глаза. Но долго тянуть время было нельзя – он глубоко вздохнул и открыл видео.

Голубоглазый парень с животным страхом смотрел на него с экрана, то и дело роняя слезы на грязный пол, на котором стоял на коленках, в сыром, промозглом подвале, с единственной лампочкой, торчащей откуда-то из-за его спины. Чья-то рука грубо держала его за белокурые вьющиеся волосы и дергала каждый раз, когда он всхлипывал. На его лице и волосах была кровь и, скорее всего, она была его, потому как красные дорожки, перемешавшись со слезами, медленно ползли по его губам и подбородку вниз. Вторая рука, не менее грубая на вид, держала пистолет, вплотную прижав дуло к его виску, то и дело гладив пальцами курок. Молчаливое видео казалось ужасно долгим, но заминка длилась не более пяти секунд, хотя казалось, что прошло уже несколько часов перед тем, как парень смог выдавить из себя хоть слово.

– Папа… – Раздался дрожащий голос. – Если ты ничего… если ты… сделаешь… не сделаешь все, что они хотят, они убьют меня! У тебя есть сорок восемь часов и десять миллионов… Папочка, пом…

– Наши требования останутся такими на протяжении двадцати четырех часов, дальше мы поставим тебя на счетчик, а если не выполнишь наши требования – мы его убьем! – И пистолет в его руке пугающе заскрипел. Он нажал на курок, но выстрела на раздалось, однако по глазам парня было видно, что за несколько мгновений он уже успел проститься с жизнью. Рука, державшая его за волосы, теперь зажимала ему рот, а та, что держала пистолет, показала телефон, на котором включился обратный отсчет: 48:00. – Сорок восемь часов и ни минутой больше! – И видео оборвалось, оставив мужчину наедине с увиденным.

Телефон выпал из его рук, и раздался надрывный крик, в котором смешались боль с отчаянием и безысходностью, разрывая его на мелкие кусочки.

– Нет-нет-нет, это какая-то шутка! Этого не может быть! – Он сполз по стенке на пол и закрыл лицо руками, уткнувшись ладонями в колени. – Ненавижу! Ненавижу! – Мужчина откинул телефон и ударил по стене до крови кулаком, так он сделал ещё несколько раз, пока женщина, которая была все это время возле него, не вцепилась в его плечи, встав между ним и стеной. – Они не остановятся! Не остановятся! Даже если я дам им деньги, они его… – Он с шоком смотрел на нее, едва произнося слова. – Его нужно как-то оттуда вытащить! Его нужно найти! Нужно найти! Он же ещё совсем ребенок! Он же ещё совсем маленький, чтобы с ним так поступать!

Вот что произошло со мной пять лет назад и вот почему папа так боится теперь любых угроз в мой адрес. Я, конечно, могу сказать, что похищение не особо сильно повлияло на мою психику, но в том, что свои следы оставило очень заметными, я уж точно не совру. Тогда-то на мне жизнь отыгралась за избалованное и спокойное детство. Что только там со мной ни делали (плохого) за эти два дня, но самым ужасным было утро перед моим побегом… Может быть, я когда-нибудь вам о нем расскажу, когда наберусь смелости все вспомнить вновь.

Кто это сделал, неизвестно. Главный – они называли его Гром – издевался надо мной с особым возбуждением и жестокостью, словно мои крики и слезы его заводили так же, как старый автомат, в который бросили потертую монетку. Никогда не забуду, как я тогда в лихорадке валялся на грязном холодном полу, задыхаясь от боли и страха, пока в полутьме члены, назовем это «кланом», держали меня, чтобы я не дергался, когда их предводитель воспитывал мою строптивость. И он, увы, все ещё на свободе.

Что ж, видимо, пришло время хотя бы коротко рассказать вам о тех, кто ещё до недавнего времени был частью моей жизни, – все равно в самолете заняться было нечем, а с Максом я ещё не был готов разговаривать. Не буду расписывать достоинства и недостатки каждого, но я думаю, что моя интонация очень хорошо отобразит это. Правда, должен сразу предупредить: размер моего изложения совершенно не зависит от моего отношения к этим людям.

Начну с той, которая стала единственной, кого папа подпустил к своему ребенку, потому что попросту не потерпел бы нелюбви к нему. Он бы не допустил и не простил себе, если бы рядом появилась женщина, которая не терпела бы его сына – слишком дорога была бы расплата за личное счастье. Марта, которая жила с нами только пятый год, хорошо усвоила это правило, и хоть ей про него и не говорили, но она знала, что ее муж в первую очередь отец – он один прожил (на тот момент) тринадцать лет в этой роли, и этой ролью он дорожит сильнее, чем какой-либо ещё. И как только она приняла это, ей открылся удивительный мир ее мужчины – любящего и заботливого мужа, готового ради своей семьи на все.

Она действительно наполнила наш дом уютом и легкостью, которую было трудно создавать в одиночку, придумала массу каких-то безумно трогательных семейных традиций, которые до сих пор актуальны, да и просто, наконец, стала той неотъемлемой частью семьи, которой нам с папой не хватало. И если у нас с папой был семейный ритуал – всегда, когда это возможно, завтракать вместе, то Марта добавила к нему ещё обед и ужин. Мы стали настоящим целым, неразделимым и непобедимым, мы стали по-настоящему теми, кого можно было назвать семьей. Хотя сперва я очень настороженно к ней относился, потому что делить папу с кем-то ещё мне мало хотелось, да и тем более откуда я знал, на сколько она у нас задержится. Это сейчас я понимаю, что разбивал ей сердце своими выходками, но тогда я хотел проверить ее на прочность, чтобы убедиться, что ей можно доверять. Она терпела все, что выдавала моя ревность, терпела и не сдавалась, упорно дожидаясь момента, когда я, наконец, пойму, что я не стану третьим лишним в этой компании, а, наоборот, лишь укреплю ее.

Когда меня похитили, первым, кого я увидел в больнице, придя в себя, – была она. Тогда я только отошел от наркоза и совершенно ничего не помнил из того, что происходило. С её слов я негромко застонал, а потом едва слышно, смотря на Марту, назвал ее мамой, параллельно неся какой-то бред. Если честно, то я и этого вспомнить не могу.

Мое же желание назвать ее мамой пришло позже, когда мы поехали отмечать Новый год на дачу. Папа тогда уехал за елкой, и мы остались в доме вдвоем. Я уже давно хотел посмотреть, что будет, если я назову ее «мама», но все ещё не решался. Хотя мне реально так хотелось кого-нибудь назвать своей мамой, что я понимал, что долго тянуть не смогу. Я на полном энтузиазме спустился вниз, но как только увидел ее, у меня затряслись руки, и я едва смог переступить порог кухни. Мне казалось, что вся жизнь пролетела перед глазами, прежде чем я подал голос. Не помню, что я уже попросил у нее, но в ту же секунду она развернулась ко мне с открытым ртом и в слезах обняла меня, а я почувствовал, как мое сердце соприкоснулось с ее, словно между нами образовалась какая-то новая связь, которой не было до этого. Пожалуй, именно тогда я осознал, что она мне не враг.

Я даже не знаю, с чего начать, чтобы описать папу. Доверие. Спокойствие. Теплые толстовки и сказки на ночь. Сердце размером с планету. Едва уловимый запах ментоловых сигарет. И кофе, мно-о-ого кофе.

Бóльшую часть жизни папа посвятил мне и я, как бы это ни звучало, не хотел сейчас мешать ему жить для себя. Хотя делал это он с большой опаской, оглядываясь то и дело на меня и на мое слабое желание его отпустить. Да, в отношении папы я эгоист, причем самый консервативный! Я привык, что папу не нужно было ни с кем делить, потому что он всегда был рядом ТОЛЬКО со мной, а не со мной и с кем-то ещё.

Папа начал рано жить один. Ему было около семнадцати лет, когда жизнь в родительском доме стала невыносимой. Летом папа подал документы в вуз и, как только узнал о поступлении, первым же делом собрал все свои вещи, которые смог бы унести, и нашел съемную квартиру недалеко от учебы. Комната была настолько маленькой, что едва хватало места для двоих. Чтобы как-то платить за жилье, папа работал в библиотеке после универа, но денег почти ни на что не хватало, разве что только купить еды на остатки. Но он все равно не увольнялся и проводил там почти все свободное время, потому что обожает читать. Он даже из дома тогда помимо вещей вывез десяток томов любимых книг.

Когда папа познакомился с моей матерью, наверное, был сильно в нее влюблен и потому терпел все ее выходки и скандалы между редкими приступами нежности. Я думаю, что она никогда его не любила, но ей определенно нравилось, что кроме себя папа брал ответственность и за нее, разруливая все ее проблемы, как свои. Моя мать никогда не хотела детей и все делала для того, чтобы их не иметь, пока однажды не узнала, что беременна. Папа тогда был на седьмом небе от счастья, а она пила таблетки, которые нельзя было пить, била себя по животу, курила и выпивала – в общем, была изобретательной на уничтожение женщиной. Но я не сдавался и продолжал упорно развиваться внутри нее, как самый живучий паразит. И вот она уже на седьмом месяце, и вроде как перебесилась, но в один из дней ее увозит скорая с ножевым ранением в область плода. Та-да-а-ам! Но все же где-то ее план был недоработан, потому что после того, как меня извлекли из этой комнаты страха, началась поистине счастливая пора моего детства. Наверное, я бы смог рассказать о наших отношениях с ней больше, но вряд ли вам было бы интересно листать пустые страницы. Папа всегда делает все, чтобы я не чувствовал себя ущемленным в том, что у меня нет мамы, но что тогда, что сейчас, если честно, ее отсутствие меня волнует меньше всего и я никогда не чувствую себя брошенным.

Папа сразу остался со мной один на один, потому что моя мать ещё в первый же час моей жизни отказалась и от меня, и от папы, радостно бросив на прощание, что теперь я «только его головная боль». Не думаю, что у папы в девятнадцать лет был большой опыт ухода за младенцем, но он делал все и даже больше, несмотря на полное отсутствие помощи. Работа в библиотеке ему была на руку как минимум в нескольких аспектах. Во-первых, не считая сторожа, папа был единственным представителем мужского пола в здании, а потому, узнав о его положении, работницы библиотеки не только разрешили брать меня с собой, но и всячески одаривали его – то вещами, то советами. А во-вторых, в библиотеке было очень много книг не только по медицине, но и для будущих мам, благодаря штурму которых папа за несколько недель преуспел в памперсных делах. Постепенно его растерянность сменилась радостью, а возникающие трудности превратились в рутину. Бóльшую часть заработанных денег он тратил на всякие развивающие побрякушки для меня, на дорогие смеси, подгузники, одежду, стараясь выцепить самое лучшее, оставляя себе лишь на еду и, кажется, совершенно забивая на самого себя.

Моя мать за три месяца так и не объявилась, и в один из вечеров раздался звонок в дверь. Не переставая меня, спящего, укачивать, папа, чертыхаясь себе под нос от громких звуков, направился в прихожую. Каково же было его удивление, когда на пороге он увидел бабушку. Она совершенно ничего не знала ни о своей дочери, ни о том, что она сделала, ни обо мне. Бабушка была в курсе лишь того, что ее дочь встречалась с моим папой и что она жила у него. Правда, об этом бабушка узнала случайно, когда моя мать однажды послала ей посылку с каким-то чудом написанным обратным адресом. По этому адресу она и прилетела из Ивы. Только вряд ли она была готова к информации, которая тут же вывалилась на нее, не успела она и переступить порог квартиры. В Энск бабушка летела с большим недоверием к папе, потому что совершенно его не знала, но уже к концу недели, которую она жила вместе с нами, бабушка растаяла и приняла папу так близко к сердцу, как это только было возможно. Бабушка всегда говорит, что папа носится со мной, как «курица-наседка», но в моем детстве ее всегда поражало то, что она не успевала открыть и глаз ночью, как папа уже стоял и укачивал меня у колыбели.