Kitabı oxu: «София. В поисках мудрости и любви», səhifə 18

Расстегнув петлицы на царской курте, Джанапутра отошел в сторону и сел на землю. Он обхватил свою голову руками, потому что не знал, не видел никакой возможности остановить этот кровавый водоворот событий, невольной частью которого являлся он сам. Ведь в нем самом тоже обитали частицы всех тех бесчинствующих джива-саттв. Он был связан с ними узами кровного родства. Если бы все его предки обладали высшими качествами, были бы добродетельны и честны, он бы не появился на свет – всех его прародителей давно бы уничтожили существа более беспощадные, более алчные и жестокие. Несомненно, все эти сущности могли плодиться и размножаться только посредством обмана, корысти, насилия и злодеяний. Во всем подлунном мире не было и не могло быть ни одной совершенно чистой души! И уж тем более, не могла такая душа появиться в царской династии.

– Мир людей, он такой же, не правда ли? – сказал Джанапутра первопредку ягуаров, отерев слезы на глазах. – Нет никаких праведных народов, нет никакой швета-локи.

Тяжело вздохнув, Пурусинх присел рядом с ним и обхватил за плечи пятнистой лапой.

– По правде говоря, Джанапутра, мир людей еще хуже. Здесь, в подлунном мире, зло благороднее, оно не лишено чести и хотя бы способно признавать себя злом. В мире людей все сложнее. Там самые кровожадные звери без чести и совести считаются людьми, имея лишь оболочку человека. Возможно, тот мир людей теперь правильней называть миром зверей, а не людей, ибо там сейчас безраздельно правит зверь.

– Да, правит зверь, – по-стариковски согласился с ним Гуаттама. – Изредка я вижу во сне мир людей, хотя и не могу припомнить детали.

– Постойте-ка, и мне привиделся такой сон, – отозвался Джанапутра. – Кругом двигалось так много непонятных картинок, человеческих тел, но это были не настоящее люди, а иллюзии, такие похожие на людей… иллюзии людей.

Царь Джанапутра, просветленный гриф Гуаттама и Пурусинх непроизвольно переглянулись. Каждый из них воспринимал мир людей по-своему. Для одного – это был миф, придуманный древними мудрецами, для другого – очередная иллюзорная вселенная, для третьего – потусторонняя реальность, откуда в его сновидение вселялись мыслеобразы джива-саттв. Тем не менее, именно это различие их странным образом объединяло. Во всем происходящем с ними не было ничего случайного, между ними происходило некое взаимодействие трех алхимических тинктур, так что оставалось лишь разгадать тайный смысл этой аллегории.

– Итак, вы твердо намерены посетить остров Аирват? Но вы ведь даже не знаете, где он находится, – задумчиво пробубнил Гуаттама.

– За Южным морем, – возразил Джанапутра.

– Да, верно, там находится темный треугольник, в котором пропало немало кораблей, – Гуаттама сделал паузу. – Ну, а дальше, дальше-то что? Если вы чудом спасетесь от заколдованных вод Тамо-трики, вы увидите поблизости десятки островов. Который из них Аирват-двипа? Как вы определите?

– Помоги нам, – попросил его Джанапутра. – Назови свои условия, и, даю тебе слово Раджхаттов, мы их исполним.

– Запомни, царь Джанапутра, только одно – тайна всегда должна оставаться тайной, – сказал в ответ Гуаттама.

Браминский гриф повернулся лицом к морю и расправил свои крылья, улавливая ими воздушные потоки, запрокинув голову и вкушая солоноватый привкус бриза. Наблюдая за Гуаттамой, разминающим крылья, Пурусинх даже не допускал мысли о том, что тот готовится к полету. Гриф был немолод, как и Пурусинх, но если ягуар в своем преклонном возрасте выглядел еще очень крепким, то Гуаттама имел весьма хрупкое телосложение. На ветру его раскачивало из стороны в сторону. Он был настолько худым и костлявым, что походил на сухой стебель тростника. Брать Гуаттаму с собой на Аирват-двипу было безумием, на которое Пурусинх не мог отважиться.

Похоже, настырный старик решил всем показать, что он еще на что-то пригоден, и стал размахивать крыльями быстрее. Было большой удачей, что он при этом ни разу не упал, потому что малейший порыв ветра подбрасывал Гуаттаму, словно пушинку. Чтобы не обидеть грифа неосторожным словом, Пурусинх молчал, пытаясь сдержать улыбку. Казалось, через пару взмахов Гуаттама сам убедится, что он не способен взлететь, и тогда можно будет с ним спокойно все обсудить.

Но вот что удивительно – браминский гриф не собирался сдаваться, хлопки от его крыльев становились все увереннее. Каждый взмах крыльев насыщал его жизненной силой. После очередного всхлапывания Пурусинх чуть вздрогнул. Ему вдруг померещилось, будто шея грифа обрела иной вид, а мышцы спины стали более рельефными. Даже окраска оперения у Гуаттамы сменилась – она стала гуще, налилась интенсивным блеском. Было очевидно, что в теле просветленной духовной сущности происходил некий омолаживающий метаболизм. Перед ягуаром и царем Джанапутрой теперь стоял не просто помолодевший гриф-великан в два-три раза выше прежнего, теперь перед ними стояла уже совершенно другая личность!

– Хотел бы я знать, как это повторить, – пошутил ягуар. – Признаться, сейчас я смотрю на тебя совсем по-другому – с тобой, Гуаттама, мы легко преодолеем тысячи йоджан над Южным морем! Если для тебя это так важно, мы не будем считать, что ты нам помогаешь.

– Представьте себе, что это ответное действие на ваше воздействие, – произнес гриф Гуаттама. – Вы не спрашиваете книгу, хочет она или нет, чтобы вы ее читали. Вы не спрашиваете паром на переправе, хочет или нет он плыть с вами. Вы берете книгу и читаете ее. Вы отвязываете паром и добираетесь до другого берега. Если паром сломан или находится на другой стороне реки, если вы не понимаете суть книги или языка, которым она написана, то любые ваши мольбы о помощи ни к чему вас не приведут.

– Такой подход нас вполне устраивает, – согласился ягуар, глядя снизу вверх на преображенного грифа. – Что ж, тогда в добрый путь! Если никто не возражает.

Пурусинх был чрезвычайно рад тому обстоятельству, что гриф Гуаттама сумел трансформировать силу боддхи в телесную оболочку. Если подумать, такая взаимосвязь существовала в памяти любого существа, ведь тот духовный опыт, которым располагали джива-саттвы, возникал у них в ходе старения.

Можно сказать, рост знаний и возраст живых существ были двумя обратно пропорциональными величинами. Нельзя исключить, что просветленные сущности могли сбрасывать часть своего духовного опыта и даже достигать его отрицательных значений таким образом, чтобы к ним возвращались телесные силы и молодость. Как воздухоплаватели сбрасывают балласт с воздушных кораблей, чтобы опять набрать высоту. Никакого движения времени вспять при этом не требовалось. Просто время жизни, природная масса тел и мнимая масса ментальных способностей в некоторой системе уравнений оказывались эквивалентны друг другу.

Для ягуара на данный момент это означало, что ему не придется совершать длинные прыжки по воздуху, удерживая за руку царя Джанапутру. Теперь браминский гриф мог посадить Джанапутру себе на загривок, что было гораздо удобней, учитывая дальность перелета. Они завершили последние приготовления на краю обрыва, под которым шипели и бросались на камни морские волны.

Здесь Пурусинх нащупал ступнями восходящие сиддхические потоки и подпрыгнул ввысь, а гриф Гуаттама, за плечами которого расположился царь Джанапутра, оттолкнулся птичьими лапами от скалы и сделал два полных взмаха огромными крыльями. Войдя в воздушную стихию, он издал оглушительный, режущий уши крик, отразившийся от самых высоких облаков. Так браминский гриф приветствовал небеса и то, что над ними, а небеса приветствовали его и царя Джанапутру.

Они поднялись высоко. Достаточно высоко, чтобы ощутить в затылке легкий холодок страха перед этой высотой, лежавшей под ними. На такую высоту, с которой синее море казалось еще синее и больше, чем обычно, и все же той высоты было недостаточно, чтобы увидать его целиком. Поначалу им то и дело попадались внизу островки суши, голубые лагуны коралловых рифов.

Иногда Пурусинх замечал под собой белые паруса торговых судов. Но через несколько часов полета все море стало равномерно темным. За изгибом туманного горизонта скрылся скалистый берег, от которого они оторвались навстречу высокому небу. А когда все облака рассеялись, всюду, куда ни посмотри, воцарилась одна и та же картина – темно-синее море под ногами и васильковые градиенты неба над головой.

– Однообразный пейзаж создает впечатление, что нам без разницы, куда мы движемся, – подлетев к Гуаттаме, поделился своими мыслями Пурусинх. – Мы надеемся стать мудрее в другом времени, в другом месте. Мы размышляем, куда для этого пойти, порой, даже не осознавая, что в то время и в то место не ведет ни одной дороги.

Гриф повернул голову к летящему рядом Пурусинху:

– На Аирват-двипу действительно не ведет ни одной дороги, – сказал он ягуару. – Тот остров может находиться сразу во многих местах, в самых разных временах и эпохах. Он может находиться даже в мире людей – такова его сиддхическая природа, таковым его задумывал риши Девиантар.

– Но как может целый остров находиться сразу во многих местах? – обратился царь Джанапутра к Гуаттаме.

– Так же, как одна и та же книга может находиться где угодно. В разное время одна и та же книга может быть прочитана различными саттвами, – взмахивая крыльями, объяснил гриф. – Важно не то, где и когда вы находитесь, а то, способны вы ее прочесть или нет.

Полет верхом на грифе к острову Аирват приводил Джанапутру в неизъяснимое волнение:

– И все же мы туда летим! Мы летим на остров Аирват, который может находиться где угодно и когда угодно, – воскликнул он. – Как высоко мы забрались! Не зная, как далеко еще лететь, как высоко предстоит еще подняться! Нет ничего лучше этого ощущения свободы!

– Все сущее и не-сущее стремится к свободе, – улыбнулся ягуар, глядя на счастливого двойника. – Всякое движение обусловлено поиском свободы, будь то движение небесных светил, прорастание семени в саду, дуновение ветра или движение мысли джива-саттв. Все движется в направлении наибольшей свободы.

– Но, по словам Гуаттамы, – заметил царь Джанапутра, – всякое движение есть заполнение иллюзорной пустоты…

– Вот именно, поэтому главный вопрос состоит не в том, как достичь освобождения. Главная трудность в том, как определить, что твое освобождение не является лишь иллюзией свободы? Все даймоны Сатананты и самые отъявленные преступники тоже мечтают о свободе. Поверь, царь Джанапутра, ничто в мире не порождало столько страданий, столько ненависти и лжи, как стремление к свободе.

Джанапутра был не согласен с таким обобщением ягуара:

– Древние риши говорили о другом. Они верили в освобождение путем аскезы и слияния с Бхагаваном, они достигали джива-мукти в совершенном равновесии, в обуздании гнева и страстей, в успокоении мысли, – крикнул он, прикрывая лицо ладонью от пронзительного ветра.

– Никто не может быть освобожденным от всего! Ибо даже ничто находится в зависимости от чего-то. Можно укрыться от всего мирского и достичь индивидуального освобождения. Не замечая, что оно достигается за счет погружения всех остальных джива-саттв в еще большую несвободу. Если в некотором состоянии ты свободен от одного – ты непременно зависишь в этом состоянии от чего-то другого.

К их разговору подключился браминский гриф:

– Вы не достигаете целостности ни в иллюзии, ни в высшей реальности, ни в пустоте, ни в движении, ни в освобождении. Когда вы смотрите на озеро, на пустыню, на горы, на вихорь, на небо, вы осознаете, что это все существует, что это все странным образом разделено так, что без одного не бывает другого. Лишь когда вы так осознаете, вы обнаруживаете отношение всего со всем и внутри самих себя. Только так обретается целостность Трибхуваны – того, что под вами, того, что с вами, и того, что над вами.

Обдумывая сказанное браминским грифом и ягуаром, Джанапутра ловил себя на мысли, что слова этих двух сиддхов подталкивали его разум к мыслительным преградам, которые никак не получалось обойти – к препятствиям, которые поистине были необходимы.

– Если индивидуальное освобождение не означает совершенной свободы, то что должно сделать для достижения свободы? Неужели невозможно пробудить всех существ сразу? Неужели нет такого Солнца, от лучей которого пробудились бы все существа, от которого пробудилась бы сама Вселенная?

Царь Джанапутра своим вопросом по-настоящему озадачил Пурусинха, даже гриф Гуаттама надолго ушел в себя, пытаясь отыскать ответ на его вопрос. Наконец, после долгого раздумья, Пурусинх нарушил молчание:

– Все джива-саттвы заточены в телесных оболочках, подобно духовным мирам, заключенным в осязаемых свитках книг. Однако в сознании существ одинаково умещаются образы материального и духовного. Так же материальная вселенная, великое множество миров и существ способны умещаться в сознании Всевышнего и достигать в Нем пробуждения.

– Так почему этого не происходит?

– В низших мирах сознание Бхагавана не может раскрывать Себя во всей полноте. Ведь и ноги нужны не для того, чтобы видеть, куда идешь, а для ходьбы. Чтобы видеть, куда идешь, нужны глаза, расположенные выше ног. Но они – не предназначены для ходьбы. Поэтому, Джанапутра, в низших мирах даже самое Солнце не пробуждает всех существ сразу. И когда на одной стороне океана только брезжит рассвет, на другой стороне уже наступает вечер. В этих мирах мы можем лишь побуждать существ к сокровенной мудрости в соответствии с предназначением каждого.

– В соответствии с предназначением каждого? – переспросил Джанапутра. – Но редко кто понимает, в чем его предназначение, в чем смысл жизни, и есть ли он в ней. В чем мое или, скажем, твое предназначение?

– Все стремится к свободе – в этом всеобщее предназначение существ, но пути достижения различны. Не все пути праведны, не все ведут к освобождению. Предназначение царя в том, чтобы даже в заточении дворца оставаться свободным от несправедливости и малодушия. Предназначение йогина в том, чтобы даже в заточении тела оставаться свободным от злобы. Даже в заточении безысходности можно обрести свободу от упадка духа, Джанапутра. Так, если каждый будет следовать своему истинному предназначению, оковы несвободы ослабнут не только для отдельных существ – они ослабнут для всех джива-саттв этого мира.

До самых сумерек вели они беседу о предназначении и свободе, о просветлении и невежестве, а когда красное светило стало опускаться за кромку моря, Пурусинх ощутил приятное утомление, которое поразительно гармонировало с последними лучами солнца. Достигнув насыщения, он с благодарностью ловил эти лучи. В то время как на небосводе уже восходила невероятно притягательная и большая индиговая луна. Таким был их первый день и первая ночь полета над Южным морем к таинственному острову Аирват.

Весь следующий день они молчали, сосредоточив силы на том, чтобы преодолеть большую часть пути при дневном свете. К концу второго дня Пурусинх ощутил тяжесть в ногах, хотя беспокойство вызывало не это. Под палящим солнцем его стала мучить нестерпимая жажда, с которой он ничего не мог поделать. Он то и дело поглядывал на Джанапутру, который тоже выглядел изможденным. Браминский гриф оказался единственным, кто был приспособлен к продолжительному перелету. Он держался лучше всех, хотя нес на себе дополнительную тяжесть. Это придавало силы и вселяло уверенность, что скоро на горизонте покажется Аирват-двипа.

На утро третьего дня Пурусинх стал очень часто заглядывать вниз, надеясь повстречать небольшой коралловый риф, чтобы отдохнуть и поохотиться на обитателей моря. От голода и жажды он был готов напасть на целую стаю китов, а с наступлением темноты стал засыпать на ходу. Его разбудили раскаты грома…

В зловещей черноте вспыхнула молния, а потом еще одна ослепительная вспышка разрубила все небо на две части. Пурусинх встрепенулся, сравнялся с грифом и закричал ему сквозь грозовые раскаты:

– Надо обогнуть тучи!

– Не выйдет, это Тамо-трика! – ответил Гуаттама. – Буря окружает остров со всех сторон!

– Да что же это такое?! – взвыл Пурусинх, пытаясь справиться с порывами шквалистого ветра.

Браминского грифа снесло в сторону, а седовласый ягуар перестал ощущать под ногами потоки энергии. Он стал стремительно падать вниз. Пурусинх увидел под собой гребень высокой волны, которая все поднималась и поднималась из моря, словно это было живое существо. Брызги соленой воды оросили ему голову, а ступни коснулись воды. В этот момент он сумел сосредоточиться и совершил мощный сиддхический прыжок вверх.

– Мы должны подняться еще выше! – взревел Пурусинх. – Бурю не обойти, но мы можем пролететь над ней!

Гриф ничего не сказал – крылья Гуаттамы были напряжены до предела, но у него не получалось сделать ни одного взмаха. Он едва держался в бешеном вихре урагана, теряя высоту.

– Шторм становится сильнее! – снова закричал ягуар, надрывая глотку.

– Мне потребуются твои силы! – отозвался Гуаттама. – Иначе мы все погибнем!

– Отлично! Что я должен сделать?!

Вместо ответа браминский гриф крепко схватил Пурусинха. Было непонятно, для чего он так сдавил его птичьими лапами, что невозможно было даже пошевелиться. Прошло еще мгновение, прежде чем Пурусинх осознал всю чудовищность происходящего. Он не мог пошевелиться, потому что гриф переломил его тело пополам. Пурусинх не чувствовал ног, потому что его ноги оказались в другой лапе Гуаттамы, продолжая судорожно брыкаться.

Нет, нет и еще раз нет! Он не верил собственным глазам. Откуда в другой лапе Гуаттамы взялись его ноги? Это не могли быть его ноги! Но, осматривая свой торс, ягуар ничего не увидал под разорванной туникой, забрызганной кровью. Там, где всего мгновение назад были его ноги, – уже ничего не было!

Из глаз Пурусинха брызнули горючие слезы, которые смешались с проливным дождем. Он не мог это принять, он не знал, что теперь ему делать. Из гортани ягуара вырвался душераздирающий рев. Его глаза встретились с глазами браминского грифа. Да, теперь он узнал его! Он понял, кого напоминал ему гриф Гуаттама! Печально-строгие глазницы, широкие брови, изогнутый клюв – все повторяло черты лица Джидду Кришнамурти, который в сновидении почти слился с образом Бодхисаттвы. Но кто мог предположить, что их встреча закончится вот так – что гриф Гуаттама разорвет его тело на части?

В глазах Пурусинха мелькали вспышки молний, морские волны, кроваво-красные лапы грифа, который острым клювом отщипнул одну его ногу и заглотил ее целиком. Затем в пасть грифа последовала вторая нога. Тут раздался вопль Джанапутры, который только сейчас понял, что гриф поедает ягуара.

Когда ягуар снова открыл глаза, дождь прекратился. Он парил высоко над темно-серыми облаками, в которых непрерывно сверкали разряды молний. Раскатов грома не было слышно. Кругом установилась мертвая тишина. Вверху были видны холодные звезды, однако Пурусинх не мог повернуть голову, чтобы их разглядеть. Ведь туловища у него уже не было! Гриф Гуаттама нес его голову в своих цепких когтях. Он поднялся выше грозовых туч Тамо-трики, он летел на такой недосягаемой высоте, куда не могла залететь ни одна птица. Только бы выжил Джанапутра… подумалось вдруг Пурусинху, и это была последняя мысль ягуара, прежде чем клюв Гуаттамы с громким хрустом раздробил его череп.

***

На белый морской песок накатывали волны. Они шептали заклинания из далекого детства, когда над его люлькой склонялась молодая пятнистая кошка. Она пела загадочные мантры, ласкала его, смеялась над ним, ведь она была его матерью. Он протянул к ней руки, но образ верховной жрицы Наянадхары тут же исчез. Как только Джанапутра очнулся, в памяти у него стали всплывать жуткие картины. Чтобы отогнать этот ночной кошмар, он помотал головой и приподнялся.

Вокруг мирно плескалось прозрачно-лазурное море. Над пенистыми волнами кружила стайка пеликанов. Джанапутра лежал на большом остроконечном камне, куда его выбросил прибой после кораблекрушения. Ведь он так хотел отправиться в морское путешествие на остров Аирват! Но что-то пошло не так…

Он сполз с камня и сделал несколько шагов. После шторма мог уцелеть кто-то еще. Прикрывая свое лицо от солнца, Джанапутра внимательно осмотрел линию прибоя. Никого… Больше не было никого. Он вздохнул и плюхнулся на песок, обхватив лоб рукою. Внезапно его глаза остановились на камне, с которого он только что спустился, уж очень он походил на птицу. Вернее, на того исполинского птице-человека из кошмарного сновидения. Приблизившись, Джанапутра погладил каменный клюв – это был точный слепок того самого грифа! Но кто и зачем вытесал грандиозную скульптуру здесь, на берегу моря?

Если допустить, что ночной кошмар не был сном, то на берегу лежал бы сам гриф Гуаттама, а не его каменное подобие. В голове Джанапутры что-то не складывалось. Ему чего-то не хватало для восстановления всех событий. Пурусинх, первопредок ягуаров! Он был с ними. Он летел рядом, а потом… потом Джанапутра все вспомнил. Он вспомнил свой крик, вспомнил, как Гуаттама заглатывал части тела Пурусинха! Отпрянув от каменного грифа, Джанапутра повалился с ног. В его глазах застыл ужас. Выходит, гриф и ягуар погибли, чтобы доставить его сюда, на Аирват-двипу. Один съел другого, а затем сам окаменел, едва приземлившись на берег. Преодолеть Тамо-трику как-то иначе было невозможно.

Мрачные легенды об острове оказались правдой, никто не возвращался отсюда живым, и Джанапутра тоже как будто умер. Он ощутил себя полностью оторванным от остального мира, куда не мог больше вернуться. Словно дух в необитаемой вселенной, которая целиком умещалась здесь, на этом острове, за границами которого простиралась необъятная пустота.

Теперь неукротимое желание попасть на остров Аирват казалось ему глупой прихотью. Джанапутра погрузился в молчание. Здесь, конечно, могли обитать брамины-отшельники, которые верили в великую тайну. Но под прекрасной дочерью риши Девиантара они могли понимать что угодно – древнюю реликвию или книгу, которую хранили много тысяч лет. На это, кажется, постоянно намекал гриф Гуаттама, он вообще ни разу не обмолвился, что на острове жила юная дева. Чем больше об этом думал Джанапутра, тем больше он склонялся к тому, что это был обман чувств. Хуже того, это мог быть очередной искусный заговор темного мага Нишакти – с такими мыслями Джанапутра проходил мимо кокосовых пальм и диких кустарников.

Чтобы отыскать источник пресной воды, ему приходилось выбирать направление, где трава становилась зеленее и гуще. Почва под ногами приобрела темно-фиолетовый оттенок. По земле, словно змеи, расползались корневища баньянов, среди которых пробегали оранжевые сороконожки и серые мокрицы. Наконец, на пути ему попалась груда камней, под которыми блеснул родник с чистой водой. Он сделал привал, нарвал водяных орехов, бобовых стручков, растущих поблизости, и пошел дальше.

Ручей вывел его к мелководной речушке, над которой смыкались ветви непролазных джунглей, после чего вышел к шумному водопаду, где встретились первые признаки того, что остров был обитаем. Его внимание привлекли квадратные углубления в скале, по которой стекали потоки прохладной воды, а также очертания многоруких богинь, вытесанные на подводных валунах. Джанапутра развязал чалму, искупался в озерке возле водопада и развесил вещи сушиться.

Он вынул сверток, в котором была спрятана какая-то коробочка, обтянутая серебристым шелком, долго сомневался, стоит ее открывать или нет, а когда все-таки открыл, лицо его озарилось дивными переливами. На этот яркий блеск из лесной чащи даже вылетел попугай с красным хохолком. Он разместился неподалеку на ветке и стал робко перебирать лапками, чтобы заглянуть в серебристую шкатулку.

– Что, нравится? – шутя спросил Джанапутра. – Эх ты, пустая твоя голова, это же Мани Хардха, самый прекрасный камень на свете! Вот найду дочку Девиантара… Эй, ты хоть меня понимаешь, а?

Попугай изогнул шею и дважды ударил клювом по ветке. Рассмеявшись над собеседником, Джанапутра продолжил:

– Ничего ты не понимаешь, кеша-кира! Говорят, что это Несокрушимое Сердце – самое совершенное творение богов, пожелавших напомнить, какими должны быть сердца джива-саттв. Другие говорят, что это застывшая слеза, упавшая с темного Неба на широкую грудь Земли в их первую брачную ночь. Вот так Дхарани ожила, ощутила жар любви, а утром на ней зацвели целебные травы, появились деревья и птицы. Что? Ах да, и попугаи, конечно, тоже.

Распушив красный хохолок, попугай перелетел с ветки поближе и сел на плечо Джанапутры, чтобы рассмотреть адамант, сиявший неземным блеском, словно это была далекая Звезда Севера.

– Ну, все! – Джанапутра захлопнул коробочку перед носом любопытного попугая. – Мы с тобой едва знакомы. Еще разболтаешь кому-нибудь…

Бросив попугаю бобов, Джанапутра спрятал сверток с адамантом, намотал чалму и принялся напевать песенку про одного ягуара. Собственно говоря, все песни, которые он знал, были про ягуаров, потому что в безлюдном мире никому бы и в голову не пришло сочинять песни про людей:

Один ягуар влюбился в багиру,

В красавицу черную кошку,

Дни и ночи не спал один ягуар

И сходил с ума понемножку.

Парам-пара, парам-пара,

Совсем невесел ягуар,

Парам-пара, парам-пара,

Мурлыкал песни до утра.

Он оборвал песню на этом месте, потому что из ближайших зарослей донесся звонкий смешок. В тот миг Джанапутра мог поклясться, что это был смех молодой девушки! Он ринулся к кустам, но там было пусто. Осмотрев все деревья вокруг, он прислушался и решил, что это был не смех, а всплеск водопада. Джанапутра снова занялся своими делами, напевая песенку про ягуара, а когда песня закончилась, из кустов донесся тот же самый смех, и тонкий голосок сказал ему:

– Почирикай еще, глупенький!

Джанапутра взглянул на попугая, который издевательски раскачивался на ветке, и сразу догадался, чьи это были проделки. Но если какаду мог подражать смеху девушки, значит, на острове жили не только брамины. Он поманил попугая бобами, но тот отлетел в сторону от него. Набросив на себя высохшую курту, Джанапутра решил проследить, куда полетит птица.

– Послушай, послушай! Я тебе помогу… Карначар умница, – хвастался перед ним попугай, шустро перебирая лапками по гибким ветвям сандаловых деревьев.

– Кто тебя научил говорить? – спросил из любопытства Джанапутра.

– Наитайнейшая тайна! Наитайнейшая тайна, – с важным видом ответил попугай. – Не смотри на меня, ты не должен на меня смотреть.

– Если я не буду на тебя смотреть, как ты мне поможешь? – рассмеялся над ним Джанапутра.

– Если ты умрешь, я не смогу тебе помочь! Послушай, я тебе говорю! Ты умрешь, ты хочешь умереть? – твердил ему попугай.

– Ладно, ладно, – утихомирил его Джанапутра. – Просто покажи, где ты живешь, вот и все.

Переговариваясь с попугаем по кличке Карначар, наследник рода Раджхаттов прошел длинный путь по берегу реки в окружении тропических зарослей. Какаду с красным хохолком прыгал на поваленных деревьях, порхал над водой, перелетал с ветки на ветку. С каждым шагом Джанапутра чувствовал, что приближается к разгадке тайны Аирват-двипы.

И вот его взору открылась долина с водопадами и пастбищем, на котором паслись слоны и пугливые антилопы. За долиной виднелись дозорные башни и утесы, подернутые опушкой жакарандовой рощи в перваншевом цвету. Именно туда, к дозорным башням, полетел попугай. Он уселся на стену и стал крутиться на полукруглом крепостном зубце, поглядывая на Джанапутру.

– Ничего не понимаю! Ничего не понимаю! – кричал ему попугай. – Кто подрезал твои крылья?

– Легко тебе говорить, – пробубнил Джанапутра, ощупывая каменные блоки стены, между которыми не было ни одной щели, чтобы зацепиться.

Попугай изогнул шею и подполз к Джанапутре по стеблю свисавшей сверху лианы.

– Карначар умница… – загадочно произнес попугай.

– Да-да, Карначар умница! Ума не приложу, что бы я без тебя делал, – похвалил его Джанапутра, ухватившись за стебель и начав бесшумно подниматься.

За стеной его взору открылся благоухающий пышными бутонами сад. Паталово-красные цветки джапа-пушты склонялись над извилистыми дорожками, банановые пальмы кандали были увешаны ароматными плодами, на лотосовых и саловых деревьях распускались нежные лепестки. Возле жадеитовых беседок красовались сочные соцветия жасмина. Посреди ухоженных кустиков разбрасывал медоносные ветви вечнозеленый ниим, а синегрудые павлины прохаживались по газонам, расправляя свои танзанитовые перья.

На лицо Джанапутры опустились прозрачные нити страстоцветов, которые с удивлением прикоснулись к нему и передали весть о появлении незнакомца соседним деревьям. Раздвигая цветущие кроны, он спускался в мистический сад, перенесенный Девиантаром из далекой светозарной эпохи, когда маха-риши населяли райские леса, когда великие сиддхи могли посещать парящие в воздухе города, когда на отлогих склонах Северных гор обитали бессмертные полубоги, просветленные сущности и великаны, посвятившие себя подвигам тапо-дхайи. Здесь он начинал верить, что все эти сказки имели под собой действительное основание, что все это и впрямь происходило во времена, когда подлунный мир был полностью духовным, когда вселенная пребывала в высших сферах танматры, очищенная от влияния темных гун.

Попугай Карначар тревожно кружил у него над головой, желая о чем-то предупредить:

– Когда она выходит из дворца, солнце скрывается, птицы разлетаются, рыбы погружаются на дно, – возбужденно голосил какаду. – Ее безусловная красота неотразима. Ты захочешь взглянуть на нее. Ты умрешь, умрешь! Твоя кожа станет синей, твое сердце остановится.

– Прошу тебя, Карначар, расскажи о ней. Кто она – та, о которой ты говоришь?

– Какой простой вопрос! Несомненно, это Падмавати, – весело затанцевал попугай на ветвях ниима. – Тьма вселенной растворяется в ее чистоте. От нее струится нектар, который исцеляет и убивает, даже время бежит от нее прочь.

– А-а!!! Это опять ты, безумная птица? – произнес кто-то.

Спрятавшись за кустами жасмина, Джанапутра заприметил рослого птице-человека, озиравшегося в поисках голосистого попугая. Карначар тоже спрятался, однако брамин разглядел хвост попугая в ветвях и пошевелил листву посохом.

– Давай-ка, улетай! Никто не будет выхаживать тебя еще раз, если ты снова приблизишься к госпоже, – пригрозил ему птице-человек.

– Сколько тебе говорить? – заворчал из-под листвы попугай. – Не смотри на меня, ты не должен на меня смотреть!

Как только брамин скрылся из вида, Карначар вылез из укрытия и полетел вглубь сада. Пригнувшись к земле, Джанапутра стал пробираться под сенью цветущих деревьев к водным каналам, в которых отражались гирлянды белокаменных арок, долговязых колонн и шикхар изумительного дворца, безмятежно взиравшего на протекавшие мимо него призрачные потоки. Его купола в жемчужном блеске возвышались над зеркальными фонтанами, маковки виман грациозно мерцали, подобно снежным вершинам, а створы окон были покрыты тончайшими мраморными узорами. В каждом завитке ощущалась непостижимая соразмерность, от которой в голове возникали спонтанные мелодии и протяжные звуки, а весь воздушный дворец начинал представляться волшебным инструментом гандхарвов, воспроизводящим в уме неповторимые небесные раги.