Kitabı oxu: «Территория памяти»

Şrift:

Денис Безносов
Территория памяти

*** * ***

It was the nightmare of real things
Don Delillo

Uns trennt von gestern kein Abgrund, sondern die veränderte Lage
Alexander Kluge

Пролог

Отныне-вы-будете-говорить-только-когда-вам-скажут, ее слух извлекает фразу из мешанины голосов, eh bien, сомнамбулически произносит она, глядя в сторону стеклянной двери, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, je ne vous connais plus¹, услышав отныне-вы-будете-говорить, она машинально замолкает, оглядывается в поисках источника звука, она не уверена, что это действительно произнесли.

Ей чуть больше двадцати, правильные черты лица, за столом напротив двое молодых мужчин, похожих друг на друга, на ней темно-серый свитер с чересчур длинными рукавами, серая клетчатая юбка, ее темные волнистые волосы собраны в хвост, подвязаны черной лентой.

Один из мужчин в серой рубашке с галстуком и свитере в ромбик, на другом белая рубашка, черный галстук, полосатый пиджак, оба сосредоточенно курят, глядя на девушку немного исподлобья, выжидательно, моргают, как в замедленной съемке.

Они сидят в людной кофейне, в пространстве сложной конфигурации, кажущемся прямоугольным, однако на поверку составленном из полых параллелепипедов различной формы либо криволинейном, возможно, подобный эффект обусловлен наличием взаимоотражающихся зеркал, покрывающих серые стены, внутри которых среди прочего видны спины мужчин, одна в ромбик, другая в полоску, их остриженные по линейке затылки.

Поверхности столешниц отливают глянцем, повсюду одинаковые квадратные столы на металлических ножках с алюминиевой каймой, некоторые составлены вместе, для больших компаний, вдоль стен тянутся диваны, обшитые серой шершавой тканью с неразличимым узором, сиденья вздуты, кое-где протерты на углах, потрескались, напротив, через столы, привычные деревянные стулья, сиденья из серой искусственной кожи, по три горизонтальных рейки на спинке под тупым углом, высота от пола около восьмисот миллиметров.

Отныне-вы-будете-говорить, кажется, это произнесли мужским голосом, на выдохе, громко, но как бы издалека, кривляясь или изображая чужую интонацию, слова кажутся ей знакомыми, она где-то их слышала, только-когда-вам-скажут, она невольно морщится, так морщатся, разжевав что-то кислое или горькое, ей представляется, что фраза изначально принадлежала рослому человеку в шляпе с широкими полями в униформе блекло-желто-зеленого, как подгнившая листва, цвета.

Перед каждым из сидящих стоит по круглому металлическому подносу с белой чашкой на белом блюдце и прозрачным стаканом воды, на ее чашке заметны темные следы от помады, стаканы выглядят нетронутыми.

Кофейня гулко шумит, мужские, женские голоса сливаются в сплошную звуковую массу, в отсутствие фоновой музыки сквозь вязь разноголосицы проступает монотонный голос диктора из невидимого радио, кажется зачитывающий последние новости, Отто Адольф, сын Карла Адольфа Эйхмана и Марии, в девичестве Шефферлинг, в пригороде Буэнос-Айреса, его никто не слушает, одиннадцатого мая тысяча девятьсот шестидесятого года, никто не обращает внимания, голос диктора, зачитывающий новости, кажется атавизмом, чем-то вроде хвостовидного придатка у человека или привычки использовать в повседневной речи архаичные обороты.

Бетонный пол устлан битой плиткой, кусочки кафеля преимущественно в форме неправильных трапеций составлены друг с другом грань к грани, кое-где прерываясь целостным рисунком с симметричными завитками, примерно такой же рисунок, зажатый между параллельными линиями, несколько напоминающий капитель античной колонны, можно разглядеть на фасаде барной стойки.

Позади нее, на стеклянных полках, стоят стеклянные предметы, по верхним ярусам распределены бутылки с красновато-коричневой либо прозрачной жидкостью, на нижних полках пустые графины с шероховатыми боками, стройные бокалы, стаканы различной формы, с пятнами света на округлостях.

Все трое долго молчат, неспешно осматривают окружающих, неловко встречаются взглядами, вертят в руках зажженные сигареты, мнут салфетки, как если бы их принудили, против воли заставили присутствовать здесь, им нечего сказать друг другу, потому они вертят в руках зажженные сигареты, мнут салфетки, смотрят по сторонам, на руки, на чашки, подносы, стаканы, на пепельницу, на человеческие фигуры, распределенные по гулкому помещению, изредка вдыхая-выдыхая густой табачный дым.

Внутри зеркальных стен силуэты людей, среди которых одинаковые черно-белые официанты периодически выплывают из двустворчатых кухонных дверей, как манекены из-за кулис или из-за пределов кадра.

В ее голове вертится несколько фраз, произнесенных спокойным мужским голосом, пожалуйста, продолжайте, эксперимент требует, чтобы вы продолжали, абсолютно необходимо, чтобы вы продолжали, у вас нет иного выбора, вы обязаны продолжать, и дальше снова, будто бы само собой, отныне-вы-будете-говорить-только-когда-вам-скажут.

За окном время от времени вдоль зданий, построенных по образцу, проплывают одинаковые автомобили, автобусы, трамваи, мелькают прохожие, по асфальту стелется тусклый свет от расфокусных фонарей, улица за окном похожа на шевелящуюся декорацию, на другой стороне тлеет неоновая вывеска, содержание которой не разглядеть, некоторые буквы слегка подрагивают, слева от вывески, прислонившись к исписанному оборванными буквами ограждению, курит силуэт человека в куртке и головном уборе, похожем на кепку.

Трое слушают монотонный гулкий шум, не различая внутри его ничего отдельного.

Каждые несколько минут, скорее всего, интервалы можно при желании высчитать, радио продолжает трансляцию, кажется, из здания суда, Эйхман чувствует вину перед богом, но не перед законом, непонятно, кто теперь слушает радио, тем более в кафе, равнодушно размышляет девушка, одновременно в ее голове навязчиво звучит, у вас нет иного выбора, вы обязаны продолжать, мужским голосом в шляпе и в униформе блекло-желто-зеленого цвета.

Если никому из нас нечего сказать, внезапно предлагает мужчина в полосатом пиджаке, приминая окурок в пепельнице и вытаскивая из пачки новую сигарету, давайте устроим минуту молчания, он делает небольшую паузу, пристально по очереди смотрит в глаза собеседникам.

Только по-настоящему, чтобы действительно замолчать хотя бы на минуту, настоящая минута молчания может длиться вечно.

Девушка смотрит на него, затем на другого мужчину озорным взглядом, сосредоточенно щурится, тот по-прежнему безучастно курит, будто никого и ничего вокруг не замечая, девушка едва заметно улыбается, слегка приподнимает уголки губ, потом кивает, ставит локти на стол, почему бы и нет, давайте, она по-детски растопыривает пальцы на левой руке, демонстрирует их мужчинам по очереди, как демонстрировал бы фокусник публике карточную колоду, принимается бодро считать, раз, два, три.

На цифре три шум резко прерывается, как по щелчку, будто нажали на выключатель или обесточили помещение, больше не слышно ни проникающего отовсюду гула, ни бубнящего сквозь него радиодиктора, ни отныне-вы-будете-говорить, ни звона тарелок, стука ложек, вилок, ножей о тарелки, ни походки черно-белых официантов, ни дверных кухонных створок, ни даже чьего бы то ни было дыхания, повисает абсолютная и всеобъемлющая тишина.

Девушка внимательно изучает свои пальцы, она чувствует, что после невинной считалки в помещении как будто что-то непоправимо изменилось, но не до конца понимает, что именно.

Она оглядывается вокруг, всматривается в людей, изучает их лица и позы, смотрит в окно с одинаковыми автомобилями, автобусами, трамваями, прохожими, докурившим и исчезнувшим из поля зрения силуэтом в куртке и кепке, как будто желая убедиться, что в кофейне и в пространстве за ее пределами по-прежнему присутствуют другие, что присутствующие здесь и там продолжают подавать признаки жизни.

I. Вена. Хождение. Строение города. Четверо

Вряд ли это когда-нибудь закончится.

Такое ощущение возникает всякий раз, когда видишь следы изуродованной истории.

Наглядный пример сколотый зуб кайзера Вильгельма на берлинской Кудамм, сооруженная в конце девятнадцатого столетия, некогда самая высокая церковь города, сто тринадцать метров, двадцать третьего ноября сорок третьего, спустя несколько часов после проповеди, род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки, была разрушена во время бомбежки и ныне стоит нетронутая с тех пор, сохраненная на платформе, специально для нее сконструированной.

Венские фонари зажигаются синхронно, будто по щелчку, при тускнеющем дневном свете, где-то вдалеке между сгрудившихся прямоугольных построек еще висит желтое солнце, но слоистые оттенки цвета расплываются вокруг сгущенной окружности, кажется, будто люди на улицах растворяются, тускнеют, исчезают из поля зрения.

Мы идем по пустеющему переулку, вдоль трамвайных путей, мимо овощной лавки, крошечного кафе с книжными шкафами, другого крошечного кафе с книжными шкафами, витрины с очаровательной кухонной утварью.

Мимо четырехэтажного дома с огромной каменной птицей на углу, его окна, развернутые черно-прозрачной лентой по фасаду почти от основания до самой крыши, напоминают кинопленку, должно быть, это кинотеатр, хотя скорее библиотека или архив, сквозь прозрачные стеклянные квадраты, как сквозь магазинные витрины, виднеется неподвижный силуэт человека, склонившегося над пухлой папкой с документами.

Минуя помпезное здание с колоннами, старый вестибюль метро, сквер неправильной формы с каменными скамейками, пожилыми женщинами и собаками на поводках, несколько магазинов одежды, серию более-менее похожих между собой витрин, трамвайные остановки, чувствуя замедляющееся коловращение города, постепенно засыпающего.

Мимо проходит мужчина лет шестидесяти с сигаретой в зубах, густая седая борода, длинные, слегка растрепанные волосы, мешковатая одежда превращают его в подобие Уитмена, узнаваемый типаж, он встречается повсюду, на венском Ринге, ереванском Маштоце, набережной Триеста, в гинсберговском супермаркете, в нем распознается сквозной сюжет, генетическая типология, сквозь закономерности внешнего облика проступает универсальность, эйдос бородатого человека с растрепанными волосами, который, будучи размножен, идет по улице, проходит мимо, он навечно связан с определенным контекстом, как остроносый человек в очках, банальный в своих будничных проявлениях.

Зрение стремится к классификации, распределяет увиденное, в том числе мимоходом, по соответствующим категориям, будучи избирательно пристрастно к чему-то одному, например к изображению конкретного человека, и безразлично к другому, например к разрушительным событи-ям, относящимся к иной географической местности, захлебывается от любопытства при встрече с одним, например со зрелищным истреблением следов цивилизации, и зевает, когда истребление избыточно и длится чересчур однообразно.

Мы идем дальше, трамвайные пути сворачивают вправо, мы движемся поперек, вглубь, к шершаво-мощеной сердцевине города, где открыточные виды, собор с недостроенной башней, толпы с фотоаппаратами.

По кольцевой улице перпендикулярно нашей траектории в сторону здания местного парламента движутся люди.

Они идут, переговариваясь, вдоль металлических заграждений и одинаковых полицейских с громкоговорителями, среди них много семей с детьми, даже с колясками, стариков, кого угодно, про них скажут, что их не было, такова традиция, скажут, что вместо них было другое, другие, что количество преувеличено, что это монтаж, подделка, происки.

В нескольких сотнях метров отсюда, в старой части, есть бронзовый памятник человеку с большой щеткой в морщинистых руках, в память о том, как мыли венские мостовые в тридцать восьмом, он стоит на четвереньках, распластавшись на брусчатке, исподлобья разглядывая свежие афиши Альбертины, хотя нет, он помещен к ней боком, вместо афиш приходится смотреть в трещину, зияющую между двумя частями расколотого пополам белого камня, не знаю, почему его руки кажутся мне морщинистыми, морщины сообщают об усталости, как седина или длительная попытка откашляться.

Его тоже не было, как других неудобных, чье отсутствие регламентируется нормативно-правовыми актами, запрещающими отклонение от прописанных качеств, как нет нас, по крайней мере пока мы не переменимся в допустимую сторону, иные же обязаны идти на поводу у истории, вне зависимости от справедливости, которая целиком никчемный конструкт, даже отгородившись попутно от здравого смысла, в основном мешающего обрести вожделенное спокойствие.

Такой же обыкновенный день, как этот, проживают четверо, каждый в своем времени и пространстве, внутри своего сюжета, похожего на повторяющуюся короткометражку.

Ясперс в Гейдельберге, он стоит на трамвайной остановке, перебирая пальцами пожелтевшую бумагу приблизительно вполовину альбомного листа, тревожно всматривается сначала в заголовок на листовке, затем в фасады на противоположной стороне улицы, магазин обуви, плакат с рекламой шампуня на стене слева, кафе с потушенным светом и здание кинотеатра с кособокими буквами над входом, у него не получается додумать название фильма, разве что он почти уверен, что оно начинается с буквы м, нам еще предстоит разобраться, насколько отсутствие мысли пачкает мысль, произносит чей-то мужской голос поблизости, пахнет табачным дымом.

Ханна в Иерусалиме, она блуждает по городу весенним утром, кажется, времени вокруг и внутри ее больше нет, она движется целую вечность, пытаясь отыскать здание театра, временно переоборудованного под судебные нужды, способного вместить необходимое количество слушателей, она не может сойти с кольцевой траектории, она видит скопированных друг с друга людей, мужчина в бежевом пиджаке, женщина в синем платье, парень с сигаретой, двое мужчин возле газетного киоска, один говорит, другой слушает, кажется, она знает лицо человека с заостренным носом на газетной фотографии, палец мужчины вдавлен в изображение посередине, отчего по знакомому ей лицу проходит волнообразная складка.

Эйхман в камере тюрьмы Аялон, его руки скрещены на груди, длинные тонкие пальцы правой впиваются в предплечье, указательный, средний, безымянный прижаты вплотную к мизинцу, он прохаживается взад-вперед, глядя на свои ступни, облаченные в некое подобие клетчатых тапок, мысленно проигрывая имена, Моше Ландау, Беньямин Халеви, Ицхак Равех, интересно, произносится ли последняя буква, молодой журналист сидит на стуле, терпеливо ждет начала интервью, его глаза наподобие объектива следят за движением заключенного.

Бернхард на венской улице, на широком тротуаре неподалеку от трамвайных путей, возле прямоугольной площади, где-то поблизости от нас, но на несколько десятков лет раньше, он сначала стоит, глядя в пустоту, раскачиваясь от каблука к мыску, затем полусонно бредет в сторону театра, кутаясь в шарф, сунув руки в карманы, на его седых волосах поблескивают капельки дождя, он ощущает поблизости нечто враждебное.

В каком-то смысле Вена страшнее Берлина, здесь пышное барокко, похожее на торт с кремовыми украшениями, там промозглая, но честная городская геометрия с поднывающей фантомной болью на каждом повороте, вместо целостного облика из руин торжественно восстает, что можно было собрать из камней, где угадывается прежний архитектурный ансамбль, не хватает одной из двух симметричных построек, одной из построек, которые когда-то держали равновесие, вероятно, после бомбежки дешевле и практичнее было сладить голый параллелепипед с лысым фасадом, выкрашенным чем придется, потом одеть его в лозунги, набившие оскомину лица, рекламу, неоновые вывески, афиши.

Берлин компенсирует лакуны стеклом и бетоном, фасады Вены в разной степени украшены, приближены, насколько это возможно, к исконному облику.

Одно из заброшенных венских зданий, некогда исписанная граффити руина банкетного зала, полностью восстановлено, превращено в отель с роскошным рестораном на первом этаже, у двери очередь из болтливых иностранцев, темно-бордовые портьеры на больших окнах и красивые люди перед красивыми большими тарелками, примерно таким было, надо полагать, это место изначально.

Почти каждая постройка воплощает исконное предназначение, в жилых домах кипит повседневная жизнь, на аукционах распродается второсортная живопись, в кафе варится посредственный и чересчур дорогой кофе, каждая постройка, будь то подземный общественный туалет на Грабене, скромный павильон Вагнера или уютный Бройнерхоф с размашистой цитатой Бернхарда на форзаце меню, осталась в значительной степени такой же, какой была, чудесным образом вписалась в настоящее, не обернувшись обаятельным анахронизмом, почти как ни в чем не бывало.

Впрочем, дело в наблюдении за обыденностью, обретаемой вопреки содержанию, так налаживается механизм возрождения через переобретение прежнего быта, следовательно, посредством преодоления, не столько в угоду чудаковатым туристам и жадным до исследований историкам, сколько ради всеобщего успокоения, окончательного изживания болезненных последствий вины, но это, пожалуй, все-таки иная, более сложносочиненная категория успокоения.

Вена преодолевает прошлое, прячась в привычных нарядах, обращаясь к уясненному представлению о том, из чего создается повседневность, Берлин в своих попытках переобретения перекликается с Лондоном, фасадная часть, выходящая на Темзу, сбивает с толку подавляющей эклектикой, поздними, часто безвкусными постройками вдоль воды с внезапной доминантой Святого Петра посередине.

Архитектура никогда не забывает того, что забывает человек.

Здание с проломленной, впоследствии залатанной крышей либо с искалеченным фасадом чрезвычайно злопамятно, утрачивая исконный облик, оно обретает функции палимпсеста, от содержания которого можно скрыться разве что при помощи фоторетуши.

Едва ли в угловатых руинах, ослепленных фасадах, в самих домах можно разглядеть прошлое, которому не оказался свидетелем, снесенные здания, как скошенная трава, перегнивают в почве, а город постепенно меняет облик, я представляю себе, как это делается, так или иначе, город как комната, загроможденная предметами, в него пробираешься по сухожилиям поскрипывающей половицы, булыжной мостовой, мраморных плит, пропаханного подошвами асфальта, по музейным залам, заваленным хламом, сомнительными плодами существования, вдоль витрин с экспонатами, из-за которых чучела живых существ следят за тем, как проползает день вдоль статичного интерьера, движущихся предметов, ощупывая пространство, чтобы ощутить зыбкую принадлежность.

Ясперс смотрит на приближающийся трамвай, машинально комкая листовку и засовывая ее в правый карман серого пиджака.

Ханна стоит на перекрестке и смотрит на велосипедистов, которых видела пятнадцать минут назад, они синхронно поворачивают головы.

Эйхман поднимает глаза, смотрит на молодого журналиста, будто только что его заметил.

Бернхард что-то слышит у себя за спиной, останавливается, оборачивается.

Пространство всякого города имеет границы и некоторое количество объектов, чья расстановка может меняться, толком не меняя общей структуры, отчего приходится всматриваться в постройки, стараясь увидеть что-то, чего, разумеется, в них нет, любое место в городе закономерно, как сам город, река вдалеке от центральной площади, плывущие трамвайчики, мосты с бортиками, наблюдающие с них одушевленные существа, между тем предметы постоянно передвигаются, с утробным, но незаметным грохотом, последовательно приходя в негодность, разваливаясь, срастаясь, дробясь, чтобы срастись, я ничего такого прямо сейчас не слышу, но почему-то чувствую, как, наверно, свойственно чувствовать героям Саррот, прислушиваясь друг к другу, к окружающим предметам, друг к другу как к окружающим предметам.

Любое познание, даже самое ничтожное, требует усилий, приходится следовать по циклопическому пространству, где нагромождение зачастую до того сгущено, что каждый вдох дается с трудом, однако человек встает с утра, идет в ванную, приводит себя в порядок, одевается, выходит из дома, ходит, возвращается, чтобы уснуть и, проснувшись, продолжить движение, повторение ради повторения, ритуальное хождение, ритуальное бездействие, ритуальный сон, ритуальное истребление инаких, ритуальную смерть.

Мы сомнамбулически, как надрессированные, бредем за людьми по гудящей голосами кольцевой улице, окаймляющей пышный центр, движемся и молчим, нам, в сущности, нечего произнести вслух, ничего убедительного, огромное малиновое солнце, лишенное лучей, в опаловом дыму, в тот день, но годом раньше, было объявлено, нам, в сущности, нечего сказать друг другу.

Я многое не хочу помнить, что-то не могу задержать в памяти, скажем, некоторые испанские слова, терминологию постструктуралистов, стихи Пушкина, имена случайных знакомых, многое мне не нужно, потому что не приносит ничего, кроме растерянности и, позднее, неминуемого разочарования, иногда я представляю, не буквально, изнутри, на уровне подкожных ощущений, каким образом мог бы избавиться от определенных сюжетов в голове, представляю, как утрачиваю сначала имена разобщенных объектов, затем содержание и в конце концов даже очертания, я ничего в связи с этим не испытываю.

В итоге память сводится к очередной аберрации, когда, вернувшись в какой-нибудь город, где был в последний раз лет десять назад, поворачиваешь направо, потому что уверен, что именно там находятся кафе или магазин, хотя на самом деле они несколькими кварталами левее, когда пытаешься вспомнить лицо, принадлежавшее человеку, без которого невозможно представить прошлое, но видишь лицо с фотографии, заготовленное заведомо, вроде тех, что вставляют в фоторамки для продажи, чтобы покупатель примерил ее на свое лицо, на лицо ближнего.

Фиксация неподвижных изображений строится на вероломном обмане, к которому вожделенно стремилось человечество от камеры-обскуры, говорят, таким образом писал Вермеер, до гелиографии Ньепса, дагеротипов, вогнутого зеркала, цельнометаллической ганцметалкамеры и так далее вплоть до Прокудина-Горского на покатом валуне возле бурлящего Кивача, где алмазна сыплется гора.

В конце концов убеждаешься в подмене, лицо оттуда, с фотографии, неподвижное, плоское, искусственное, не имеющее никакого отношения ни к пространственной геометрии, ни к течению времени, и лицо изнутри, из прошлого, размытое, как тетя Марианна на картине Рихтера, когда приходится наново пересобирать отдельные черты в сколько-нибудь единое целое, как венскую улицу, это звучит как бестолковое обобщение, но не получается выразить иначе.

Едва ли мне удастся распознать в случайной толпе многих, с которыми, пускай и весьма тесно, общался в разные периоды жизни, они покажутся одинаковыми, плохо между собой различимыми, метонимией множества, какие-то лица навсегда останутся обыкновенным прошлым.

Ясперс в трамвае возле окна.

Ханна закуривает, прислонившись к стене.

Эйхман на стуле, сосредоточенно смотрит сквозь собеседника.

Бернхард посреди пустой улицы.

1.Ну что… я вас предупреждаю, если вы мне не скажете, что у нас война, я вас больше не знаю (фр.).