Kitabı oxu: «Знание психоанализа. Заблудшее означающее», səhifə 2

Рис. 4

Итак, первый тип означающего, который мы рассмотрим, уже был пущен в ход – это объект малое а, чистый символ. В дискурсе аналитика этим означающим, приводящим диалектику желания анализанта в движение, предстает сам аналитик. Именно аналитик выступает единственным объектом-причиной желания в анализе. В дискурсе господина оно является продуктом, в форме наслаждения, которое добыл для него раб. В истерическом дискурсе оно находится на месте истины, где оно является неутешительной и возмутительной подоплекой безответственной деятельности господина. Этим истерическим объектом и являются те, кого господин не может поставить в один ряд с собой, те, кто является для господского дискурса отбросом: сексуальные меньшинства, жертвы режима, нещадно эксплуатируемая окружающая среда и т. д. В дискурсе университета объект малое а – это подопечный, ученик, студент.

Однако нас прежде всего, конечно же, интересует то, чем является и где себя обнаруживает это означающее в клинике неврозов. В невротической истории этот объект малое а, будучи сам, являясь принципиально невыговариваемым, недоступным в языке, не имеющим себе соответствия в слове означающим, скреплен с другим означающим, которое, хотя до поры и остается в вытеснении, возможность артикуляции сохраняет. Иначе говоря, в неврозе малое а крепко-крепко пристегнуто к господскому означающему (S1). Именно эта сцепка и является тем ядром, вокруг которого завязывается узел симптома и которое обусловливает невротическое страдание.

Для того чтобы дать об этом наглядное представление, а также проиллюстрировать как объект малое а в привязке его к означающему работает в аналитической ситуации, я обращусь к клинической зарисовке Патрика Монрибо, которую он приводит в статье «Лакановская интерпретация»:

«После нескольких месяцев анализа женщина приходит к сути проблемы: к своему отцу, который до этого момента полностью отсутствовал в речи анализантки…

…пациентке вспомнился один существенный момент. Когда она была ребенком – и еще жила в Магрибе, – ее отец исчез из деревни и больше не возвращался. Столкнувшись с молчанием матери, она долгое время верила, что отец оставил ее, тем самым создавая фантазматический ключ к тому, что касается ее выбора оставить своего первого ребенка. У нее не было объяснений от матери по поводу внезапного отсутствия отца. Мать действительно царила под мантией тишины, непрозрачной формы ее наслаждения. Лакан подчеркивает этот клинический факт: наслаждение матери темно и безмолвно. В детском воображении анализантка дисквалифицировала отца, который оставил семью разделенной и прежде всего оставил ее без посредничества перед лицом опустошительной власти матери. На самом же деле отец решил эмигрировать в поисках работы, чтобы содержать, а не разрушать семью. Об этом она узнает много позже, когда присоединится к нему во Франции. Такова канва ее истории.

Пациентка сообщает мне о своей находке: травмой того времени был не столько уход отца, сколько его молчание. «Он ушел, не сказав „еще увидимся“». В тот момент, когда она предлагает прочтение отца как того, кто обманывает ее ожидания, возникает аналитический акт – это немедленное прерывание короткого в тот день сеанса. Речь идет о том, чтобы сделать акцент на отцовском молчании с помощью точного акта с моей стороны: я говорю «еще увидимся», настойчиво пожимая ей руку. Отец не сказал «еще увидимся», и я предпочитаю сделать это в поддерживающей манере. Таким образом, аналитический акт был нацелен на то, чтобы изолировать и извлечь это означающее – «еще увидимся» – из цепочки; он производит эффект купюры. Почему выбор пал именно на это означающее? Недавно, смотря телевизор, пациентка подумала, что снова «увидела» (sic!) свою дочь, оставленную анонимно и никогда ею не виденную. В действительности на телевизионном экране ее поразила девушка-метиска, чей взгляд напомнил анализантке взгляд отца-алжирца… Женщина не очень-то в это верит… но что если это все-таки была ее дочь? Итак, разрыв сеанса прошел по означающему «еще увидеть (-ся)». Однако речь вовсе не идет о том, чтобы восполнить место отца, оказывая пациентке знак любви и давая то, чего отец не дал прежде.

Следующий сеанс будет еще короче. Даже не войдя в кабинет, стоя на пороге, пациентка ошибается и бросает мне «еще увидимся» вместо ожидаемого «здравствуйте». Это оговорка. Я ловлю ее на слове, то есть на букве бессознательного: немедленно провожаю ее к выходу и, в свою очередь, прощаюсь с ней. Женщина смеется, затем плачет и спрашивает меня, должна ли заплатить за этот сеанс, который не состоялся… Я обращаю ее внимание на то, что она сама говорит здесь о сеансе и потому это он и есть – довольно странный, но вполне полноценный и отмеченный одной особенностью: тем, что именно анализантка подает сигнал о завершении сеанса еще до его начала»⁴.

Мы видим, как объект малое а, которым в данном случае оказался объект скопический – объект-взгляд – оказался заключен в соответствующее господское означающее – «еще увидимся». И, подобно тому, как в процессе ядерного распада высвобождаются свободные радикалы, аналитик посредством произведенного им в речи анализантки разреза смог освободить этот объект из пут означающего с тем, чтобы тот больше не создавал специфических затруднений своим постоянными повторением (возвращением) в форме непрошеных вторжений в жизненные обстоятельства данного субъекта.

На очереди означающее баррирующее, херящее, перечеркивающее субъекта ($) – собственно фаллос (Ф). Обратите внимание, что мы говорим не обо всей записи в целом, а только о черте /, которая в качестве одного означающего наложена сверху на второе – означающее S (означающее неотесанного субъекта, субъекта, взятого в качестве «сырого» бытия в силу его исключенности из перспективы желания – субъекта мифического). О чем эта черта говорит?

Как уже было сказано, фаллос в качестве означающего (Ф) приходит на место, изначально подготовленное функцией вычитания – функцией минус фи (—φ). Фаллос является тем, что это вычитание, этот вырез, эту нехватку собой представляет, при этом сам он дальнейшему умалению уже не подлежит. Конечно, у фаллоса есть анатомический аналог, однако, в отличие от прочих объектов (орального, анального, скопического, голосового), это отнюдь не какое либо отверстие или орган. На телесной карте фаллос представлен не пенисом, но самой разницей, на которую сокращается орган между его эрегированным и опавшим состоянием.

В психическом мире невротика эта черта представляет не что иное, как тот самый паспорт, который субъект получает от реального отца на выходе из третьего такта кастрационного комплекса. В этот момент субъект лишается своего «органа», но получает от отца верительную грамоту, гарантирующую ему будущую возможность при случае пустить его в ход. Однако отныне и навсегда то, на что субъект не просто сможет рассчитывать, но и будет обречен, будет уже не его органом – нет, – но «органом», переданным по наследству, вверенным ему на ответственное хранение его несравненным папашей. В сущности, этим «органом» и является отцовский Я-Идеал, точнее, означающие этот Я-Идеал образующие и поддерживающие. Субъект усваивает эти господские означающие еще на стадии зеркала, считывая их во взгляде взрослого, стоящего у него за спиной. Это те самые знаки отличия, очерчивающие собой то, в каком свете хотел бы видеть свое чадо родитель (неважно какого пола), которые могут быть в его взгляде узнаны и вместе с ним инкорпорированы еще задолго до их получения на уровне покидания пределов детской сексуальности. В момент же их повторного получения из рук реального отца они проходят как бы верификацию, удостоверяются, становясь тем, что будет предопределять образ желания субъекта, начиная с момента его вторичной генитализации (взросления) и до конца.

Здесь прекрасно видно, что эта похеривающая субъекта черта есть не что иное, как господское означающее (S1), о котором мы только что говорили в его связи с означающим малым а. Это господское означающее, удостоверяемое тем самым означающим Имен-Отца, о которых Лакан так и не договорил.

Эта черта, этот не принадлежащий субъекту, вынесенный вовне, но и неотделимый от него орган будет причиной всех тех торможений, смятения, смущения и неспособности, которые и позволяют определить субъекта как того, кто в наслаждении урезан, доступа к непосредственному наслаждению радикально лишен. Фаллос призван к тому, чтобы, останавливая субъекта на пороге действия, каждый раз заставлять его сверяться с координатами на карте означающих отцовского Я-Идеала. Тот, кто может находиться на высоте Я-Идеала, никогда не позволит себе лишнего, того, что отцовскому способу обращения с органом и извлечения прибавочного наслаждения противоречило бы. Конечно, прежде всего это касается субъекта мужского, отмеченного большей или меньшей генитальностью. К примеру, такой мужчина может испытывать существенные колебания и даже невозможность в том, что касается придания огласке своего действительного мнения о происходящем, сколь бы неприятным и скандальным оно ему ни показалось. Плюнуть собеседнику в лицо, топнуть ногой, громко хлопнуть дверью, пустить в ход оскорбления – это то, чего, по мнению реального отца, «не надо бы». Он будет стараться соблюсти дипломатическую выдержку до последнего и т. д. Несомненно, что это тяжкое бремя, которое ни одному субъекту не оказывается по силам, почему, кстати, мы и не можем говорить о полной и завершенной генитальности. Однако этот же ненавистный довесок является тем единственным, что только и может дать опору субъектному желанию, ведь вне рамок и ограничений оно образоваться не может.

Когда мы говорим о фаллическом означающем, которое в виде баррирующей субъекта (S) черты, вносит в его жизнь раскол и смятение, мы имеем дело, по сути, с тем же самым господствующим означающим S1. Как хорошо видно из схематической записи дискурса, они всегда пространственно разнесены и занимают в четверичной дискурсивной структуре различные места. При этом у нас на рассмотрении остается как будто только одно означающее – S2. Куда же тогда делось четвертое? Оно скрадывается тем, что, располагаясь прямо перед глазами, на поверхности, на самом видном месте, оказывается совершенно неразличимым. Так происходит в силу специфической слепоты, столь свойственной скопическому влечению, когда объект, оказываясь в самом центре внимания, тем не менее попадает в слепую зону. Точнее, он не обнаруживает себя слепым пятном на общем фоне картины происходящего. Так и в случае с четвертым означающим: оно является тем, что обусловливает возможность всей дискурсивной картины в целом. Это то означающее, которое и устанавливает закон на основании, которого дискурс и функционирует. Оно одновременно и задает, и удостоверяет порядок всех четырех мест, их стабильность, направление и порядок связей между самими этими местами, в рамках того или иного отдельного дискурса, а также и направление, в котором происходит смена дискурсов, их движение, перемещение означающих элементов между сохраняющими постоянство позициями. Им и оказывается означающее Имени-Отца.

Сразу перейдем к примеру: «И словом был сам Фрейд…»

В том, что касается психоанализа, имя первого в мире психоаналитика является словом, которое по праву и по преимуществу соответствует тому, что Лакан определяет как означающее Имени-Отца или Имен-Отца. Это означающее, однако, не произносится. Оно лишь по-особому подсвечивает имя основателя метода, раскаты которого всякий вновь и вновь рождают истину, являющуюся основным предметом заботы всего его предприятия. Сам зазор между этим именем как словом и означающим Имени-Отца создает пространство истины, измерение желания. Иными словами, мы здесь сталкиваемся с удвоенным расщеплением: на уровне означающего как такового, и на уровне зазора между словом и означающим, притом что, как уже было сказано, именно первое смещение подсвечивает второе.

Одним из эффектов этого удвоенного раскола и становится перенос. Перенос как на фигуру самого Фрейда, так и на психоанализ как таковой. Интересно, что в этом удвоении переноса сказывается расщепление, которого не замечал сам Фрейд, но которое подчеркивал Лакан: разрыв между желанием и его продуктом с той стороны, где встает вопрос о признанности и известности, которые могут субъекта настигнуть. Дело в том, что продукт всегда является побочным результатом срабатывания желания. Напрямую из желания никакой продукт не вытекает. Желание лишь регулирует происходящее на уровне Я-Идеала, но именно оно и делает лицо известным и даже знаменитым там, где публика фиксирует чье-либо упорствование в этом Я-Идеале. И в этом смысле сам продукт на известность особого влияния не оказывает: он может быть добротным, посредственным, выдающимся или откровенно никчемным, – все это не имеет к успеху прямого отношения. В случае же с Фрейдом и его детищем мы сталкиваемся как будто с чем-то иным: здесь переноса в первую очередь удостаивается не сам исследователь, а его продукт. И, забегая вперед, скажем, что причина подобного положения вещей не что иное, как появление в публичном поле желания особого рода – желания аналитика. Аналитическая речь и признание аналитика не совпадают с обычным режимом функционирования публичной речи и стандартными процедурами распределения символического капитала – капитала признанности.

Итак, мы сталкиваемся здесь с удвоенным переносом. Перенос воспроизводится в широком («внешнем») круге, который представляет собой поле публичности, а также в его камерном формате на уровне кабинетной работы с конкретным бессознательным того или иного невротика. И как в дальнейшем будет показано, именно благодаря точке пересечения этих двух уровней психоанализ и становятся тем, что он есть. Во-первых, той невозможной практикой, которая задним числом обнаруживает свое существование в своих же собственных эффектах, в виде изменений привносимых в реальное субъекта. Во-вторых, в качестве определенной теории, определенного знания он зароняет в субъект элемент дополнительной невротизации с той стороны, где сам психоанализ довершает складывание субъекта современности. С одной стороны, невротик, в частности обсессивный, не без удовольствия включает себя, свое функционирование в аналитическую теорию. С другой – в силу определенного предрасположения, о котором пойдет речь ниже, берет эту теорию на вооружение для борьбы со своим симптомом, используя ее в качестве очередной защиты.

Опять-таки, в последействии психоаналитическая теория, разворачиваемая Фрейдом на глазах самой широкой публики, выступает в качестве дополнительной закваски, на которой доходит тесто современной субъектности. И именно это превращает симптом субъекта в материал податливый для воздействия аналитического метода. Иными словами, психоанализ и субъект, психоанализ и невроз оказываются, таким образом, коэкстенсивны друг другу. По замечанию Смулянского, «они движутся по параллельным рельсам», что, в общем-то, и делает метод рабочим.

Исходя из вышесказанного, можно констатировать, что посредством означающего Имени-Отца, соположенного с именем Фрейда – этого отцовского означающего, психоанализ, появляясь в определенный исторический момент, ретроактивно и неустранимо переопределяет как общекультурные процессы, так переструктурирует самого субъекта, в результате чего последний приобретает принципиально анализабельные свойства. Современный субъект после этого вмешательства становится потенциально подверженным и подлежащим воздействию психоаналитического инструментария.

Таким образом, этот пример наглядно демонстрирует одну из важнейших идей Лакана о принципиальной значимости не самого по себе желания, но об эффекте или эксцессе двойного удостоверения, удостоверения отцовским означающим определенного способа желать.

Обычно рассматривая лакановский корпус, фиксируются на том, что речь идет просто о желании и его наличии. Но в том то и дело, что для этого Лакан был бы излишен. Центральный концепт Лакана – концепт означающего, разрабатывался им именно для того, чтобы показать, что нечто в желании удостоверяет сам факт предъявления желания. Лакан говорит, что теперь нужно мыслить Другого не только как сокровищницу означающих, не только как место вместимости кода, но и как дополнительное удостоверение кода. То есть сам код – это еще не закон, это просто обрывок структуры. Но если код ратифицируется, если Другой не только представляет собой местопребывание кода, но и включает в себя формирующий этот код закон, то его положение удваивается. И отцовская метафора, Имя-Отца, – и есть то, что это удвоение ратифицирует.

Несомненно, любая способность желать происходит из закона означающего, но в Имени-Отца образуется нечто связанное с подтверждением наличия желания. То есть удостоверение тоже носит двойной характер. Если бы вопрос стоял только о желании, то очевидно, что субъект мог бы желать как угодно. Не было бы никакого психоанализа постольку, поскольку не было бы какого-либо преимущества одного способа желать над другим, а также и способности этот способ переменить. Но за перемену способа желания как раз и отвечает то, что проистекает из отцовского закона.

Речь в учении Лакана идет не просто о желании, не просто о Другом, но о Другом в Другом, о словообразовании, которым в Другом как местопребывании закона это Другое представлено. При этом это не два различных Других, а своего рода нечто наподобие спирали – топологическая фигура. Это Другой, который подсвечен дополнительным фактом удостоверения его в качестве Другого. Иначе говоря, чтобы Другой стал Другим, необходимо, чтобы это подсвечивание произошло. Подсвечивание же осуществляет инстанция означающего. То есть, с точки зрения Лакана, само означающее устроено так, что оно порождает к жизни такое явление, как закон. Нечто в желании удостоверяет сам факт предъявления желания. И вот к этому-то предъявлению и возникают вопросы, претензии, коллизии, связанные с ним на уровне Я-Идеала. Именно это предъявление и является для субъекта источником всех его бед, источником его невроза.

Так вот, феномен психоаналитического переноса оказывается тем, что, будучи обязано этому двойному удостоверению, представляет собой нечто, напрямую связанное с законом, а следовательно, и с запретом. В переносе культивируется лишение: вы чего-то лишаетесь, но лишаетесь определенным образом. С одной стороны, речь идет о лишении и без того уже не имеющих место сексуальных отношений. Одновременно это лишение выступает в качестве утраты объекта а-объекта – причины желания. И в этом лишении перенос является производным от символического установления, от функции желания как того, что может отправляться только определенным образом, от отцовского закона желания.

Как из этого явственно следует, и эксцесс двойного удостоверения желания, и перенос являются представительствами комплекса кастрации, а следовательно, и предполагают вмешательство ее, кастрации, агентов. Лакан называет этих агентов. Это не кто иные, как Символический, Воображаемый и Реальный Отцы, или – обобщенно – Имена-Отца

Таким образом, перенос возникает как результата вмешательства в современные речевые практики Имен-Отца, подобно водяным знакам, проступившим сквозь высказывания Фрейда и саму его фигуру. Это вмешательство носило уникальный характер, поскольку имя «Фрейд» оказалось подсвечено всеми тремя отцовскими ипостасями.

Он, несомненно, нес на себе печать отца воображаемого. «Грязный шприц» из сновидения об Ирме… Его особо пристрастные отношения с желанием истерических пациенток, идиосинкразии и авторитарные жесты в отношении учеников и ближнего круга всегда бросали на Фрейда тень «отца, который испоганил ребенка».

Семейная биография свидетельствует о том, что Фрейд, несомненно, был отмечен достоинствами отца Реального. Как автобиографично повествуют страницы его жизни, его старший сводный брат Филипп был ему «вместо отца», а это означало, что Фрейд в какой-то момент встал на позицию брата своего отца, что их в реальном отцовстве и уровняло. Это находило выражение в сильнейшей и затянувшейся ревности Фрейда по отношению ко всем братьям и сестрам, удостаивавшимся, по его мнению, чрезмерного и недопустимого внимания со стороны их общей матери.

Ну и, наконец, с инстанцией символического отца он был обручен трижды. Сперва в этом отношении дало о себе знать изобретение метода, который стал результатом разрыва между двумя актами высказывания. Следствием этого стала самоавторизация психоанализа и его открепление от медицины. Далее бескомпромиссность позиции, занятой Фрейдом в отношении отклонений его учеников от тех теоретических и методологических координат, которые основатель полагал принципиальными с точки зрения сохранения границ метода. Яростный настрой учителя в ситуациях подобного ревизионизма объясняется тем, что речь шла о символической передаче аналитического Я-Идеала. Это находило выражение в отлучениях и болезненных разрывах символического отца с его символическими сыновьями.

Именно здесь, в пункте сопряжения Фрейда с позицией Символического отца, и встает вопрос о желании аналитика в его полновесном виде. Дело в том, что в случае с психоанализом такт фрустрации, выразившийся в запретах и ограничениях, налагаемых Фрейдом на исследовательскую свободу своих учеников, совпал с тактом лишения, на котором осуществляется передача символического паспорта. Чтобы прояснить этот момент достаточно указать на то, что с точки зрения временных процессов бессознательного все три такта комплекса кастрации проходятся субъектом синхронно (одновременно). А в свете того, что все три агента кастрации (Воображаемого, Символического и Реального отцов) в рассматриваемом нами случае сходятся в одном месте, фрустрирующий авторитаризм Фрейда усвоил себе также и функцию своеобразного монтажа и пусконаладки аналитического Я-Идеала.

Перейдем, наконец, к четвертому типу означающего – означающему S2. Его мы лишь упомянем, поскольку по большому счету ему и посвящен весь данный текст. S2 – обозначает цепочку или батарею означающих, что несут в себе знание. То самое знание, что производит работу, эффекты которой являются привилегированным предметом аналитического исследования. Они известны: субъект, его желание, тревога, наслаждение в качестве прибавки и наслаждение, которое субъекту не дано. В логике аналитического дискурса это знание оказывается на месте истины. В дискурсе господина знание всегда является достоянием раба (господин неизменно обнаруживает то, что знание является отнюдь не его привилегией, но имеет хождение в качестве разменной монеты среди его рабов). В дискурсивном мире истерика знания, как уже упоминалось ранее, является одновременно и неутешительным результатом деятельности господина, и тем, чего ему кровно недостает. Предсказуемым образом ведет себя знание в теснине университетского дискурса – там оно исполняет роль агента желания.

И в преломлении психоаналитического взгляда на вещи это знание претерпевает удвоение. Об удвоении здесь будет сказано очень много, но то, о котором я только что сказал, разделяет знание на то, что «знает» прибавочное наслаждение, и то, что полагает себя в непосредственном, невозможном наслаждении речи. Иными словами, мы можем говорить об S2 либо как о том дискурсе тела, что может прочитываться субъектом в качестве знания о наслаждении, освоенного им в долатентный период так называемой детской сексуальности. В этом, первом, прочтении это знание, которое позволяет извлекать прибавочное наслаждение из специфического контакта с телесными отверстиями. Либо же мы берем S2 в качестве дискурсивной практики речи, что открывается субъекту в его латентности, когда он, пользуясь понятийным аппаратом Смулянского, на детское сексуальное знание оказывается «ограблен». Из такого S2 всякое наслаждение оказывается изгнано, так что сама эта практика – проговаривание означающих, представленных в такой цепи, обращение с самой этой, заключенной в скобки и закавыченной, речью как с объектом становится источником наслаждения, но наслаждения уже не прибавочного, а непосредственного, невозможного. Об этом мы сейчас и поговорим…