Kitabı oxu: «Иегуда Галеви – об изгнании и о себе», səhifə 4

Несколько минут мы шли молча.

– Жену тоже меньше всего интересуют мои мысли, – тяжело вздохнув, продолжает Моше. – С ней всё хорошо, не может пожаловаться на одиночество и живёт в просторном красивом доме. Большое везение или умение – выбрать жену. Помнишь, дочери Иерусалима выходили и плясали в виноградниках? Тот, у кого не было жены, мог выбрать там свою суженую. Самые красивые девушки говорили: «Обратите внимание на красоту, ведь самая главная радость – красивая жена». Самые знатные из них говорили: «Обратите внимание на семью, ведь жену берут ради детей, а свойства родителей передаются детям». Самые невзрачные говорили: «Свершите выбор свой во имя небес».⁵¹ Я взял красивую жену из хорошего дома, а нужно было выбрать во имя небес.

– Знать бы волю небес, – обмолвился я.

Мой покровитель снова о чём-то задумался, затем, вздохнув, заговорил:

– В нашей культуре всегда ценилось личное достоинство человека, его собственные качества, а я соблазнился на красоту и происхождение, взял жену из достопочтенного семейства.

Мне нечего было ответить.

Моше, махнув рукой, словно стряхнул воспоминания, заговорил о другом:

– Более ста лет прошло, с тех пор как умер в Кордове ученик известного мудреца Саади Гаона – комментатор Торы, поэт Дунаш бен Лабрат. Его пригласил в Кордову Хасдай ибн Шапрут – придворный врач и политический деятель просвещённого эмира Абд ар-Рахмана III. В то время пробудилась от сна еврейская жизнь в Испании; возродилась литература, в поэзии зазвучали светские мотивы, и наши поэты, подобно мусульманам, стали восхвалять дружеские застолья, любовь и прочие радости жизни. Немногое изменилось с тех времён, всё так же мы радуемся гостям, полной чаше вина, музыке, танцовщицам. Однако кто из нас, подобно Дунашу, скажет:

 
Срам предаваться пирам,
Коль в руинах наш Храм
И пасётся там скот!
 
 
Пустословишь ты, брат,
Так глупцы говорят.
Лишь соблазны, как яд,
Источает твой рот.
 
 
Скудость в мыслях твоих.
Нет Всевышнего в них,
А в святая святых
Только лисий помёт.
 
 
Разве нам до утех?
Тих и горек наш смех,
Ибо мерзость для всех
Наш бездомный народ!⁵²
 

– Ну да… – согласился я, – с одной стороны, пользуясь арабским языком, мы имеем возможность пользоваться достижениями науки, литературы. С другой стороны – исчезает язык, на котором говорили наши пророки и написаны наши священные книги.

Ибн Гвироль уже в девятнадцать лет занялся разработкой еврейской грамматики и ратовал за любовь к родному языку.

– Вот только наш с тобой любимый поэт и мыслитель не отличался хорошим характером, – вздохнул мой собеседник, – у него почти не было друзей, зато много врагов: критиковал собратьев по перу, писал язвительные эпиграммы на могущественных людей. Всё это усугубляло его одиночество. «Хотя по своим знаниям и по своей натуре он был философом, демон раздражительности и вспыльчивости в его душе господствовал над его разумом, и он так и не смог до конца его победить».

– Философ часто в одиночестве обретает истину, – обмолвился я. – Вспомни бывшего в преддверии единобожия Сократа и подобных ему.

Несколько минут мы шли молча, вживаясь в судьбу близкого нам по духу человека. Затем мой друг в раздумье сказал:

– Сколько бы мы ни вкладывали в эту страну, мы здесь словно прислужники у султанов и королей. Однако есть у нас и преимущество в странах изгнания – нас не ставят ни мытарями, ни надзирателями.

– Это нас, более-менее независимых, не назначают собирать налоги, чего не скажешь о наших единоверцах, которым приходится тяжёлым трудом добывать свой хлеб. Более того, чиновники из христиан стараются поставить надзирателем именно иудея, дабы вызвать к нему ненависть местного населения.

Мы с Моше гуляем по саду, зелёные лужайки сменяются тенистыми аллеями, пальмы перемежаются оливковыми деревьями; мы, как два друга, мечтавшие о встрече, не можем наговориться.

– У меня ощущение, будто давно ждал тебя, наконец дождался и не хочу никуда отпускать, – проговорил хозяин владений не то с грустью, не то с усмешкой.

– С радостью останусь, пока не прогонишь.

– Не прогоню, мой дом – твой дом. Кстати, мои гости собираются перед заходом солнца и расходятся после полуночи. Сразу после их ухода не могу уснуть, брожу как лунатик или читаю. Последний раз читал рукопись ибн Гвироля «Усовершенствование души». Он пишет, что душа является отражением воли, которая выстраивает нашу жизнь. Но ведь можно и наоборот: воля – производная души.

– Я помню эту работу, в ней сказано: «Свобода дана человеку для борьбы со страстями; земная жизнь – это возможность совершенствования души, которая является производной интеллекта. И конечно, после смерти уже не та, с которой мы рождаемся. Та, что у нас в момент рождения, оказывается всего лишь предрасположенностью к восприятию мира, способностью к той или иной деятельности».

– Однако, – продолжал свою мысль Моше, – если следовать наставлениям нашего с тобой любимого ибн Гвироля, то нужно довольствоваться только необходимым. Излишества не приносят радости, это всего лишь потраченное время на их приобретение. Опять же, что считать излишеством? Если то, что у меня по вечерам собираются любители словесности, так это для просветления ума; поэты приносят на суд свои стихи, философы ищут истину. И не только они… Иногда приглашаю для вдохновения искусную танцовщицу. Мало что знаю о ней, про себя ничего не рассказывает, разве что родом из Сиракуз – города итальянской области Сицилии. В Испанию приезжает заработать денег. Трудно устоять перед ней – то воплощение женственности, красоты, темперамента. Только смотри не влюбись, она как огонь обожжёт и оставит в душе холодный пепел… хорошо, если его быстро развеет ветер.

Через несколько дней я почти освоился в роскошном доме Моше с бесконечными вариациями орнаментов на стенах и потолках, с достоинством держащимися слугами; должно быть, их здесь не унижали. Вот только не хватало воображения понять, каким образом мой обретённый друг сумел вместить так много знаний: в совершенстве знал литературу, историю, освоил латынь, греческий, про иврит уж не говорю. На полках от пола до потолка в его рабочей комнате ряды книг на разных языках. Дивлюсь и его знаниям Талмуда; он хорошо знаком с греческой философией, арабской поэзией. Он мой учитель и в области стихосложения.

Однажды после весёлого застолья мой наставник спросил:

– Можно ли сочинять стихи во сне?

– Наверное… – неуверенно ответил я. – Если придерживаться мнения ибн Гвироля, следовавшего платоновской идее знания как припоминания того, что было в горнем мире, то можно.

– Ну да, – в раздумье проговорил Моше, – во сне душа в некотором смысле освобождается от тела и вспоминает… Или всплывают в памяти неосознанные мысли, впечатления. Отчего и случаются прозрения во сне.

Помолчав, добавил:

– Мы ведь часто на бессознательном уровне, начиная с личного опыта самопознания, постигаем мир. Я об этом сейчас пишу в работе, которую назову «Райский трактат о смысле переносного и прямого значений», где пытаюсь осмыслить отношение человека к универсуму – миру как целому во времени и пространстве. Это, должно быть, имеет отношение к вопросу о непознаваемости Творца. Философские проблемы пытаюсь решить через рассмотрение метафорики языка; удачная метафора – сходство, сравнение – может заменить пространные описания.

Я хотел попросить рассказать подробней о метафоре, искусстве отыскания единственного слова, которое передаст чувство и мысль стихотворца, но постеснялся обнаружить своё невежество.

Моше о чём-то задумался, затем продолжал:

– Во сне нам являются видения событий, над которыми мы думаем наяву. Ицхак бен Шломо Исраэли, врач и философ, живший во второй половине девятого века, обратил внимание на природу сна и воображения. Он полагал, что явившееся в сновидении является более утончённым, сущностным, почему и случаются откровения во сне. Опять же, мы в своих писаниях всякий раз возвращаемся к впечатлениям детства и подросткового возраста. Вот и события истории нашего народа всегда перед глазами… Что ты, будущий прославленный поэт, можешь сказать по этому поводу?

– Я скажу то, что прочёл в ваших трудах. Владение искусством «инкрустации» состоит в умении сплавлять текст Библии с авторским текстом, личными впечатлениями таким образом, что они образуют нечто целое и новое. Всего лишь библейская фраза или несколько слов Танаха связывают настоящее с прошлым. Я приобщаюсь к этому искусству также и у вас в доме, где не затихают споры поэтов, учёных, философов о стихосложении, литературе, культуре. Библейские фразы рождают в воображении читателя, знакомого с Торой, представление непрерывности времени.

– Ты талантливый ученик! – воскликнул мой друг и учитель.

В гостеприимном доме Моше ибн Эзра, где «огонь сердца заливают виноградной кровью бокалов», вдохновение не оставляет меня. Беспечный и счастливый, я в короткое время написал десятки стихов о пиршествах, о забавных загадках, с лёгкостью сложились свадебные песни, оды дружбе и любви.

Вот только моя райская жизнь подходит к концу. Миролюбивые андалузские правители, не имея возможности остановить продвижение христиан, обратились за помощью к фанатичным берберским племенам Северной Африки. И те, не дожидаясь заключения соглашения, ринулись к нам через Гибралтарский пролив. Битва с христианами закончилось победой полумесяца. Спасители вскоре оказались поработителями своих же единоверцев – мавров.

Засилие в Гранаде диких африканских мусульман привело к смене власти. Сторонники религиозного фанатика Абдуллаха ибн Ясина, альморавиды, никого не щадят, разрушают города, грабят население, особенно нетерпимы к иудеям, занимающим высокое положение. Вернули под власть ислама всю Андалузию, в Гранаде они низложили правящую династию, благосклонно относящуюся к евреям и использующую себе во благо наши знания и усердие, что и привело к расцвету во всех сферах жизни. Невежественные племена диких африканских мусульман видят в нас противников их правления; их религиозная нетерпимость стала официальной политикой.

Мои единоверцы начали переселяться в северные христианские королевства. Моше ибн Эзра, мой друг и учитель, несколько задержался, но, когда разгромили местную еврейскую общину, ему тоже ничего не оставалось, как покинуть Андалузию. Подобно многим, он отправился в христианскую часть Испании, где в культурном отношении люди менее развиты. Низкий уровень жизни северной части Испании не способствует занятию науками и изящной словесностью. С горечью читаю письма, в которых мой наставник рассказывает о бездуховных жителях Севильи, где ему пришлось жить. Пишет, что интересы тех, с кем довелось разговаривать, всего лишь к практичным, земным делам. Я понимаю его тоску, ведь контраст особенно разителен после долгого общения с образованными людьми Андалузии. Мой друг оказался на положении профессиональных поэтов, с трудом добывающих средства на пропитание. Он, прославленный поэт, многие стихи которого включены в синагогальную литургию наших общин, зависит от благосклонности меценатов. Раньше он поддерживал бедных служителей муз, теперь сам нуждается в покровителе. Ну да можно ли строго судить тамошних евреев, выживание которых зависит от материального достатка; тут уж не до размышлений о стихосложении и вечной жизни в будущем мире.

Душа болит, когда читаю письма друга о том, что ему приходится зависеть от людей, которые не очень-то и нуждаются в его философских трактатах и стихах. Слава признанного поэта и учёного ничего не значит в тех краях. Хорошо, что мой духовный наставник находит утешение в работе, прислал мне свой «Райский трактат о значении сокрытого и истинного смысла», где путём обращения к метафизике языка обсуждает такие философские проблемы, как непознаваемость Бога и отношение человека к универсуму, то есть миру как целому. Там же пишет о воле, природе, интеллекте и подобно Шломо ибн Гвиролю считает, что дух развивается из материи, которая создана Богом при посредстве воли.

После прихода берберских племён я тоже покину Гранаду. Лишившись счастья видеть друга, разговаривать с ним, пишу письма; последнее письмо в виде стихотворения, которое так и назвал: «Моше ибн Эзре»:

 
Как теперь без тебя отыскать мне покой?
Ты ушёл и унёс моё сердце с собой,
Если мы не увидимся снова с тобой,
Я, наверно, умру от печали одной.
 
 
Видишь, горы разлуки меж нами стеной,
Душат слёзы, и тучи висят надо мной,
Светоч Запада, ты, возвратившись домой,
На сердца наши ляжешь печатью литой.
 
 
Как заикам отдал чистый голос ты свой,
Так Гильбоа⁵³ покрылась Хермона росой…⁵⁴
 

Я, подобно другим поэтам в своих стихах, пользуюсь обрывками фраз, словами из Библии, это создаёт ощущение непрерывности времени. На моё послание я получил ответное письмо ставшего родным наставника:

 
Все, кто в горечи плачут и сердцем больны
И чьи бедные души тоскою полны,
 
 
Приходите в мой сад и отведайте там
От печали и скорби целебный бальзам.
 
 
Эти песни услышав, любой запоёт,
Будет горек в сравнении с ними и мёд.
 
 
После их аромата и миро не радует нас,
И прозреют слепые, безногие пустятся в пляс,
 
 
Эти песни глухие услышать должны
Все, кто в горечи плачут и сердцем больны.⁵⁵
 

Я снова послал Моше стих, где пишу не только о боли разлуки, но и о надежде на встречу.

 
Как душу от тоски смогу отвлечь я?
Уйдя, ты сердце взял моё далече,
Хотел бы умереть я в день разлуки, коль
Не чаял бы с тобою новой встречи.
Расколы скал расскажут: чем дожди небес,
Очей моих весьма обильней течи.
О запада свеча, вернись на запад, будь
Печатью у всех на сердце и предплечьи,
Гильбоа ль поливать хермонскою росой?
Что до косноязычных ясные речи?⁵⁶
 

С тоской покидаю Гранаду. При новом правлении евреям здесь нет места. С каким восторгом всего лишь год назад я восхищался городом дворцов и мечетей, радовался богатым библиотекам, старинным учебным заведениям. Сколькому научился в широко открытом для поэтов и учёных доме моего друга, где не прекращались споры о стихах, политике, культуре. Моше помог мне поверить в себя, говорил, что «нельзя научить искусству стихосложения, если дух поэзии не владеет человеком и нет поэзии в его душе…». Хожу по улицам города и мысленно прощаюсь с полюбившимися местами, снова оглядываю холм Ла-Сабика, который был заселён задолго до римских времён. Первую крепость здесь построили арабы, она называлась Ильбира. В одиннадцатом веке полуразрушенную крепость отстроил Шмуэль ха-Нагид, визирь эмира Гранады Бадиса ибн Хабуса. У того правителя было представление о справедливости, его не смущало недовольство толпы по поводу приближённого-еврея. Удивительно разнообразие талантов Шмуэля ха-Нагида: поэт, грамматик еврейского языка, дипломат и, что особенно важно для эмира, – прекрасный полководец. Чтобы управлять гвардией, собранной в основном из рабов-славян, рост влияния которых становился опасным, требовался особый талант.

Я отправляюсь в Севилью, на юго-запад Андалузии – в богатый портовый город на берегу реки Гвадалквивир. Моше уже там не было, но я надеялся, что в этом городе сгодится моё ремесло: ведь, будучи врачом, я при любом режиме смогу заработать не только на безбедный быт, но и посылать деньги своему другу. Давать – бóльшая радость, чем брать, и поэтому я буду должен благодарить его, а не он меня. И конечно, смогу помогать родителям, они молятся за меня, и как бы я хотел порадовать их своей устроенной жизнью. Начал с того, что истратил почти все имеющиеся у меня деньги на необходимое оборудование врачебного кабинета. Однако время идёт, но никто не спешит ко мне на приём. И никому нет дела до моих стихов. А так хочется быть нужным людям! Сказали бы, где требуется врач, поехал бы в самое захудалое место. И пусть бы стучались ко мне в окно и днём и ночью – в любое время спешил бы к больному. Напрасные ожидания… Не знаю, что предпринять. Растерянность сменяется отчаяньем. Я вижу себя со стороны, вижу отрешённый взгляд человека, утратившего надежду. Все мои старания ни к чему не привели. Всё складывается само собой, независимо от моих усилий. Пытаюсь встретить понимание у богатых людей города, но они оказались такими же невежественными, как бедняки, к тому же самодовольными. Смотрят на меня и не видят, слушают мои стихи и не слышат. О чём я и написал в стихотворении «Среди евреев Севильи»:

 
Не верит тот, кто облачён в виссон,
Что в гниль и прах он будет превращён.
 
 
Судьба, иным свой кубок благ налив,
От них таится, мне свой лик открыв.
 
 
«Чистейший мёд», – они мне говорят.
Отведал я – и говорю им: «Яд!»
 
 
Кто древом жизни деньги признаёт,
Познанья древо в страхе оплюёт…
 
 
Клянётесь Богом – лжёте вы Ему,
Клянётесь тем, что вам не по уму.
 
 
Сказали Богу: «Отойди», – ничуть
Его законов не постигнув суть.
 
 
Непостижима для таких людей
Таинственная цель Его путей!
 
 
Среди безумцев что приобретёшь?
Сам в их кругу легко с ума сойдёшь!
 
 
Ваш круг немало горя мне принёс –
Так предо мной вы задирали нос.⁵⁷
 

Казалось бы, люди ходят в синагогу, молятся Предвечному, но помыслы их не поднимаются выше материальных приобретений; знания для них подобны горящим углям, от которых одни беды. Опять же слишком «ленивы сердцем», чтобы желать приобщиться к духовной культуре; бегут от неё как от греха. Конечно, достаток в доме необходим, однако деньги не могут стать главной ценностью в жизни.

Такова реальность в Севилье, а в городе Туделе, где я родился, даже простые ремесленники были философами и мудрецами, а знатоки Торы разбирались и в светских науках. Утешаю себя мыслями о том, что много почитаемых учёных и поэтов обходились минимумом жизненных благ. Однако даже самую малость трудно приобрести, не имея работы. Одним словом, жизнь в Севилье не испытывает меня ни богатством, ни славой. Спасает сознание, что стою перед лицом Создателя и только перед Ним должен держать ответ. Помогает чтение книг и писание стихов; слава небесам – вдохновение не оставляет меня:

 
Что бояться мне людей, когда
Дух мой львов свирепых устрашает?
Не беда – жестокая нужда,
Все невзгоды мудрость украшает.
Пусть крута её вершин гряда,
Я взойду и, не щадя труда,
Много в ней алмазов я отрою.
В ней всегда готова мне еда,
Для меня её ключей вода.
Затоскую – лютню я настрою
И печаль развею без следа.
С другом как беседовать я буду,
Не вкушая мудрости плода?
Я волью в перо тех звуков чудо.
Книги – сад мой. Там душа горда!⁵⁸
 

Стихи – моё спасение, вот только не нужны они невежественным людям Севильи. Ну да я сам по себе, сам по установленным правилам выстраиваю свою жизнь:

 
Голове твоей пусть разум шлемом станет,
Благородство пусть, как пояс, чресла стянет,
 
 
Сердце ты в колчан острословья прячь –
Пусть врагов твои слова, как стрелы, ранят.
 
 
Стоек будь в борьбе со злом и тунеядством,
Нравственность и честь считай своим богатством…
 

В трудное время безденежья и одиночества не изменяю наставлениям, полученным в детстве: хранить верность нашим заветам, не гневаться, быть терпеливым, справедливым, милосердным. Главное – независимым.

 
Долга своего будь ревностный блюститель.
Твоему уму – властитель не учитель.
 

И конечно, следует противиться искушению плоти. Не в разгульной жизни, накопительстве и славе, а в учении можно обрести «сокровищ клад».

 
Разум сделай жизни действенным законом,
Помни о своём Создателе исконном.
К свету вечной жизни приготовь себя,
И Господь тебя сподобит светом оным…⁵⁹
 

Мне ли не знать, что чистота души и готовность мириться с тяготами жизни – источник вдохновения и надежды, что «Всевышний ниспошлёт то, о чём мечтал в тиши».

 
Не пугает меня бедность и скудность,
Ведь двери свои мне открыла мудрость,
Голоден буду – стол мне накроет,
Жажду – водою своей напоит.
Сяду в тоске – её лютня звенит,
Песней своею меня веселит.
Буду ль кого для беседы искать,
Если могу я самой ей внимать?⁶⁰
 

Вот только исповедуемые мной правила жизни не в чести у жителей Севильи. Отсутствие даже необходимых средств существования усугубляет ощущение потерянности, одиночества. Пропал бы среди людей, почитавших всего лишь деньги и власть имущих, если бы не пришёл на помощь известный меценат – визирь Абу Альхасан (Меир) ибн Каманиэль:

 
Единственный нашёлся среди вас,
Кто мне помог и душу свою спас.
 
 
Посеяв семена его забот,
Я получил богатый умолот.
 
 
Мне древом жизни длань его была,
Познанья древом – слово и дела.
 
 
Лицо его – как солнца яркий свет,
Которому вовек заката нет.
 
 
Все видели, что мало лет ему,
Но старше старцев был он по уму.
 
 
Всем чистота его была видна,
Дотоль невиданная без пятна!
 
 
Так мы лозе дивимся дорогой:
Где взращена и от лозы какой?
 
 
Видали бы родители его,
Признали б: «По наследству естество!»
 
 
С достоинством, как митру Аарон,
Венец отцовской чести носит он.⁶¹
 

Под впечатлением щедрости Меира ибн Каманиэля в который раз я вернулся к вопросу: воспитание делает человека благородным или то его врождённая особенность? Во всяком случае, не раз доводилось встречать невменяемых невежд из образованных, состоятельных семей и, напротив, тонко чувствующих, понимающих поэзию людей из бедных ремесленников.

Греют душу письма от Моше, приходящие из разных городов. Какое-то время он жил в крупных еврейских общинах Барселоны и Сарагосы, где имел небольшой круг учеников, но его не покидает тоска по Гранаде. Дети, оставшиеся в Андалузии, не отвечают на его письма, они равнодушно, даже с некоторым высокомерием относятся к его страданиям. Потеряв связь и с особенно близким братом Исааком, Моше просит меня, если найду Исаака, передать ему послание в стихах:

 
Друзья былых времён, оставленные мною,
Блуждавшие в неведомой ночи,
Передо мной проходят чередою
При свете догорающей свечи…⁶²
 

В ночных видениях возвращаются к Моше родные, друзья и появляется надежда снова увидеть их. Однако с рассветом они скрываются в дали, о чём он и пишет:

 
И снова горечь просится наружу,
Мы с ней опять останемся вдвоём,
И узел скорби я стянул потуже
И зарыдал в изгнании своём.⁶³
 

Переписка с друзьями и мои письма – единственное, что поддерживает бывшего главу еврейской общины в Гранаде, непревзойдённого поэта и учёного. В одном из стихотворных посланий он не то чтобы жалуется мне, а изливает душу:

 
Как тень прошла моя молодость, как
сон мимолётный пронеслись дни моей
юности, что росой окропили мои
чёрные локоны. Пред холодным дыханием
тяжких страданий сбежала радость с моего
лица, потух свет в моих глазах. Я тоскую по
родным горам, и тщетно я взываю: приблизьтесь
вы ко мне, – недвижимы их основы…
Меня недруги забросили к народу, которому
неведом светоч истины, и когда я слышу их речи, – мне
за человека стыдно, и молчание смыкает мои уста…⁶⁴
 

Пока я обдумывал ответ, чтобы поддержать друга, внушить ему надежду на лучшие времена, получил новое письмо, в котором он пишет: «Я живу среди волков, которым чуждо человеческое имя. Лучше жить с медведем в лесу и со львом делить время, чем встречаться с теми, которые тьму превращают в свет и жалкого скопца от рыцаря духа не могут отличить… О, как тесен мне мир – он точно петля давит…»⁶⁵ Песни о любви и вине сменились стихами-жалобами:

 
Я мир узнал до самой сердцевины,
Прошёл последним из его путей,
Орлом взлетел на горные вершины,
А нынче я среди лесных зверей.⁶⁶
 

Что мне остаётся, кроме попытки объяснить изгнаннику существующее положение в христианской части Испании невежеством тамошних королей. Они, в отличие от мусульманских правителей, не только не почитают науки, искусства, но и не относятся с должным уважением к вере иудеев. Результатом притеснений является скудость материальной и духовной жизни наших единоверцев.

Как бы я ни старался отвлечь друга от мрачных мыслей, тон и тема его стихов – жалобы, которые следуют за пессимистическими размышлениями о суетности мира и неизбежности смерти:

 
Проходят дни, и месяцы, и годы,
Моим желаньям сбыться не дано;
И я среди осенней непогоды
Забыт уже, наверное, давно,
Забыт, как мёртвый, как сосуд разбитый,
Как камень, опустившийся на дно.⁶⁷
 

Ввергают Моше в глубокую печаль и вести из дома; постепенно один за другим уходят из жизни его родные, умирает любимая племянница, братья. Только и остаётся моему другу, что с окаменевшим сердцем писать скорбные песни на их смерть. Оглядываясь на прошлые годы, он вспоминает, что роковой год, когда Гранада была захвачена следовавшей строгим законам шариата армией берберов, разделил его жизнь на две части: светлую и тёмную. Он пытается осмыслить перемены в своей судьбе и с достоинством принять её; жить с сознанием значимости духовных постижений. Мысли о том, что не только он, но и вся еврейская элита вынуждена была покинуть город, не только не утешали, но, наоборот, рождали чувство обречённости.

В присланной мне книге «Беседы и воспоминания» Моше пишет: «Я не из тех, кто предъявляет счёт этому миру, и не из тех, кто во всём винит людские пороки, и у меня на это две причины. Во-первых, я испил из рук судьбы обе чаши, познал её с двух сторон, ибо поразили меня превратности её, и через все обиды и преткновения её мне пришлось пройти, и повернулась она ко мне спиной после того, как была благосклонна, и злом мне отплатила за всё добро, что принесла до того…» Настоящая книга была написана Моше по просьбе одного из его учеников. Здесь обобщён богатый поэтический опыт в еврейской поэзии, включены теоретические рассуждения о месте искусства поэзии и красноречия в системе наук. Особенно интересны критические замечания о творчестве поэтов «Золотого века» и подробные описания правил, которых следует придерживаться начинающему поэту. Эта работа – единственное систематическое изложение теории еврейской поэзии и наиболее полный источник сведений о её истории. Вслед за ней Моше написал «Трактат о саде», где исследует метафорический и буквальный смысл языка Писания.

Трудная сейчас жизнь у моего друга и наставника, но я и не нашёл в Святом Писании места, где бы Всевышний обещал человеку лёгкую, счастливую жизнь. У Моше усиливается чувство одиночества и, наверное, в связи с этим усиливается религиозное настроение. Я пишу ему, что в любом случае он не должен удаляться от мира, ибо, одолевая тяготы жизни, мы становимся достойными мира грядущего. Спасает призвание, Моше находит утешение в науке, поэзии. В последнем письме пишет, что стихи и книги – его дети; они единственные зависят от усилий, вложенного труда, и только на них он может положиться, только ими спастись от одиночества. Я сразу же ответил ему, напомнил наш разговор о суфизме – о необходимости бороться со страстями и не страшиться одиночества. Я ведь на себе опробовал метод суфиев анализировать личные переживания, ощущение близости со Всевышним. Напомнил ему и о слиянии человеческого и божественного, о спасительной приговорённости к творчеству. Обо всём этом можно прочесть у ибн Гвироля, что я и делаю в тяжёлые минуты. Вот и сейчас вспомнились строчки из одного его стихотворения:

 
Серебро лишь мысли блеснёт впотьмах,
как заря приходит взыскать оброк.
Жив? – В погоню мысли встань в стременах,
день покуда топчется у ворот,
ибо дух мой – времени не слабей,
и пока в седле я – храню зарок!⁶⁸
 

Моше в ответном письме дописал окончание стихотворения:

 
Но всегда настигнет, о други, нас
в роковой наш час беспощадный рок.
 

В том же письме он напомнил мне об исламском богослове аль-Хасане Басри, создавшем «науку о сердцах, помыслах и человеческих намерениях». В проповедях учеников Басри любовь к Богу, умение довольствоваться малым, способы самонаблюдения. Моему другу сейчас, как никогда, близко сознание отрешённости суфиев, их представление борьбы светлого, разумного, доброго начала с тёмными, злыми побуждениями, неуправляемым хаосом. Здесь очевидно сближение еврейской и исламской духовной мысли.

Я ответил, что нам обоим по душе поэзия суфиев, к тому же не чуждая любви, страсти, вину. А вот в том, что они ставят шейхов, которым должны во всём подчиняться, чуть ли не наравне с Богом, – мы не согласны. Ибо живём мы по заповедям Торы и законам нашей веры.

Расставание с Моше породило сознание неприкаянности; без моего друга стало пусто, тоскливо. Не вдохновляет и вино, которое раньше веселило душу. Всё чаще появляется чувство растерянности; никому не нужны мои писания, на которые я трачу жизнь. Ночь… не спится, за окном непроглядная чернота, где-то вдали лает собака, и не оставляют мысли о моей бесприютности. Чтобы избавиться от гнетущего чувства замкнутого пространства комнаты, отправляюсь бродить по пустынным ночным улицам. В лунном свете дома как призраки, тишина… Складываются строчки:

 
Луна пробегала, на туче порою споткнувшись,
На миг остановится, в дымчатый плащ завернувшись…
 
 
Большую Медведицу видя, я плачу от боли,
Что семь дочерей её разлучены поневоле.
 
 
Но как я завидую вечно сплочённым Плеядам,
Ревниво слежу я за ними тоскующим взглядом!
 
 
Руки их подняты шатёр подпирать многосферный
Иль чтобы измерить ковёр небосвода безмерный?..
 
 
Но если мне лучик огня померещится где-то,
Я весь трепещу: не предвестник ли это рассвета?⁶⁹
 

Когда мысленно произносил последнюю строчку, заметил вынырнувший из переулка и быстро удаляющийся закутанный в плащ лёгкий женский силуэт. Что-то мне показалось знакомым в летучей походке женщины. Ускорил шаг и, нагнав, увидел из-под капюшона жгучие чёрные глаза. Где-то уже видел эти глаза, и, пока соображал где же, красавица узнала меня:

– Мы ведь с вами встречались. – Незнакомка откинула капюшон, и я от изумления чуть не потерял дар речи – передо мной стояла Адель – та самая танцовщица из Сиракуз, которую Моше несколько раз приглашал за непомерную плату радовать своих гостей. После исполнения огненного танца Адель незаметно исчезала, и я, если бы даже решился, не мог заговорить с ней. Должно быть, не одному мне эта удивительная девушка являлась в ночных видениях. Сколько пламенных стихов посвящали ей гости Моше. Я не писал, не хотел уподобляться одному из многих; в себе носил нежность и страсть к той, что обжигала своим темпераментом… И вдруг она! Та, о которой и мечтать не смел в неприютной Севилье, оказалась рядом и всякую секунду может превратиться в призрак, вызванный моим воображением. Молю Провидение, чтобы дорога к дому синьоры не кончалась и она – чуть ли не видение моей разыгравшейся фантазии – не растворилась в черноте ночи. Словно привязанный иду следом… остановились у старого бедного дома, в каких обычно живут приезжие в город на недолгий срок. Адель толкнула дверь, что была чуть ли не у самой земли, и мы оказались в комнате, которая видится мне райской обителью. В раю люди забывают о тяготах земной жизни, вот и я захлебнулся тем, что можно назвать восторгом, о котором и помыслить не мог. Забыл обо всём… Она рядом, она целует меня, и я в порыве восхищения, любви, благодарности снимаю своё фамильное кольцо, которое переходило из рода в род, и дарю его той, что сон превратила в счастливую явь.