Kitabı oxu: ««А не здесь вы не можете не ходить?!», или Как мы с Кларой ездили в Россию»

Şrift:

* * *

Эмиграция, плаванье в океане, все дальше от берега, так что мало-помалу покрываешься серебристой чешуей, с залитыми водой легкими; с незаметно выросшими жабрами; эмиграция, превращение в земноводное, которое в состоянии еще двигаться по земле, но уже мечтает о том, как бы скорей окунуться в воду…
Борис Хазанов «Жабры и легкие языка»

Семь лет – как время-то бежит, страшно подумать! – семь лет я здесь обливаюсь потом с апреля по октябрь, с октября же по апрель трясусь в промозглой сырости, свитера сушу на переносной батарее.

А в Россию – ни ногой. Года четыре назад, правда, сунулась было на недельку, в составе израильской делегации на Международную книжную ярмарку, но в панике бежала: я, как выяснилось, забыла размеры государства, обалдела от ширины улиц, высоты зданий и деревьев. К тому же друзья задавали идиотские вопросы – правда ли, что я в субботу не езжу на машине? – тоном, в котором слышался деликатный ужас.

Кроме того, на ярмарке в израильский павильон, где я должна была с утра до вечера отвечать на вопросы граждан, забредало немало сумасшедших и самых разнообразных чудиков.

Один, с папочкой под мышкой – военная выправка, – строго спросил:

– Вы где живете?

– В Иерусалиме.

– Ага! – воскликнул он деловито, вынимая папочку. – Очень хорошо. У меня к вам поручение. Я кадровый военный, всю жизнь пишу детские стихи. Вот тут двадцать семь стихотворений, итог творческого труда моей жизни. Вы передадите в издательство, чтоб они там перевели эти стихи на санскрит.

– Вам, по-видимому, не сюда, а в соседний павильон, – сказала я. – В Израиле говорят на иврите.

– Это не важно! – ответил детский военный поэт. – Я и имел в виду этот… ну, туземный их язык. Хочется быть полезным своей стране.

…Другой тип, сдержанно-агрессивный, с белым бобриком на затылке, аккуратно подкрался ко мне сзади, тихо спросил, указывая на еврейский календарь в руке:

– Скажите, пожалуйста, вот это – что значит?

– Это календарь, – ответила я доброжелательно. – Еврейское летоисчисление.

– Нет, вот это. – В его голосе слышались азарт, вкрадчивый восторг и сжатая в пружину ненависть. – Вот эта дата: пять тысяч семьсот пятьдесят третий год. Что это значит?

Я взглянула ему в глаза. Сразу все вспомнила, от чего уже отвыкла: остановку троллейбуса на улице Милашенкова, всю обклеенную воззваниями «Памяти», газетенку «Пульс Тушино», чугунные лица таможенников в Шереметьеве.

– Это значит, – сказала я вежливо, – что мы себя помним пять тысяч семьсот пятьдесят три года, а вы себя – только тысяча девятьсот девяносто три… И то – не вы, а Европа, и опять-таки не без нашего участия.

И – мысленно – сама от себя отшатнулась, будто со стороны услышала свой голос: «вы», «мы»… Это я-то, пишущая, думающая, дышащая по-русски!.. Казалось: проведу рукой по грудной клетке и нащупаю шов, грубый, незарубцевавшийся, келоидный безобразный шов на моем, рассеченном надвое, естестве…

Словом, в тот раз из Москвы я бежала, как Наполеон в снегу – увязая по колено, по пояс в своих обидах, неутоленной горечи, отчужденная, неприкаянная – и не прислоненная ни к кому, ни к чему.

* * *

Ну и вот, спустя четыре года – в 1997-м, звонят из одного серьезного учреждения, предлагают на сей раз поехать выступать в Россию и на Украину, как обычно я разъезжаю по другим странам.

Я задумалась, честно говоря. По другим-то странам я разъезжаю, как офеня – с котомками, груженными книгами, пользуясь полной и абсолютной свободой слова – как печатного, так и непечатного. Хоть и сама себя оплатчик, зато сама себе ответчик, сама себе хозяин, сама себе бурлак. Как говорится – «не мята, не клята…».

А тут – кто их знает, стелют-то мягко… Только не люблю я все эти государственные конторы, независимо от страны проживания.

Pulsuz fraqment bitdi.