Kitabı oxu: «Лишний»

Şrift:

Спасибо Ане Жученко за то, что с первой до последней страницы была рядом

Всем, у кого было хорошее прошлое

Миру хоронили в закрытом гробу, а потому нельзя было узнать, что на ней надето. Рядом с гробом, красивым и дорогим, стояли Александра Андреевна и Павел Валерьевич – родители Миры. Когда-то жизнерадостные люди, которых в детстве я видел почти каждый день, у которых часто оставался на ночь, которые показывали мне записи своих путешествий с Мирой по Европе, сейчас больше напоминали белые гипсовые фигуры с искаженными лицами. Позади стоял охранник, держа над ними большой черный зонт. Его глаза, обычно непрестанно бегавшие и фиксировавшие каждое движение, теперь смотрели на темно-коричневый гроб.

По другую сторону гроба стояли все те, с кем когда-то мы были не разлей вода. Артем во всем черном: черная рубашка, черный костюм, черные очки-авиаторы. Под руку с ним Катя, чей траурный аутфит освежал лишь бежевый платок. Она то и дело запускала его уголки под очки, чтобы утереть слезы. В какой-то момент наши взгляды встретились – по крайней мере, в ее очках я увидел свое отражение. Она кивнула в мою сторону, я кивнул в ответ, потом на меня посмотрел Артем, и я отвел взгляд к небу, с которого падали крупные капли июльского дождя.

Рядом с Катей – Ксюша, Света, Алекс. Никто не пытался сдерживать слезы. Забывшись, я долго простоял, опершись на дорожный чемодан, и думал, почему Миру хоронят в закрытом гробу, ведь не было никаких следов насилия. Ее тело нашли на скамейке на детской площадке у дома, в котором когда-то жила ее семья, по соседству с нами, пока Павел Валерьевич не стал зарабатывать больше и они не уехали оттуда. На той самой детской площадке, где мы когда-то до вечера качались на качелях, учились кататься на велосипедах, где растворяли стержни разноцветных фломастеров в бутылках с водой и представляли, что это самый настоящий яд, а потом этой водой поливали соседние клумбы в надежде, что завтра цветы высохнут. Мертвая Мира неподвижно сидела на той скамейке, с которой в детстве родители наблюдали за нами. Голова запрокинута назад, глаза полуприкрыты. Тело в восемь утра по Москве обнаружил мужчина, который вышел на прогулку с собакой.

В кармане провибрировал телефон. На дисплее горело сообщение: «Your driver has arrived». Я в последний раз посмотрел на гроб, потом на родителей Миры, взял чемодан и вышел из толпы незнакомых мне по сути людей.

На полпути к выходу с кладбища я услышал знакомый голос за спиной:

– Андрей, подожди! Пожалуйста!

Я повернулся. В мою сторону быстро шла Катя. Ее кроссовки были в земле, а ветер выворачивал зонт в руках. Я взял зонт, чтобы он укрывал от дождя нас обоих. В ее зеркальных стеклах я увидел, как по моему лбу стекают капли, и свободной рукой вытер лицо.

От Кати пахло сигаретами, а в голосе ощущалось волнение. Причем не оттого, что от нас навсегда ушла подруга, а какое-то другое.

– Андрей, ты куда?

– Такси приехало.

– Ты надолго? – спросила Катя, и по ее щеке скатилась слеза, которую она в секунду смахнула.

– Еще не знаю. Не брал обратный, я только с самолета, – ответил я. В кармане снова провибрировал телефон.

– Ты домой?

– Да, мне нужно выспаться.

– Приезжай вечером к Свете, мы у нее собираемся… – Катя сделала вздох. – …Вспомнить Миру.

За спиной Кати толпа людей в эту секунду прощалась с усопшей. Черные силуэты, полускрытые под черными куполами зонтов.

– Не знаю… Я очень устал. – Я посмотрел на асфальт.

– Мы тебя не видели два года. Никто не видел.

– Постараюсь.

– Обещаешь?

– Я постараюсь…

– Пожалуйста.

Катя забрала зонт и отступила. Я направился к выходу.

– Андрей!

Я обернулся.

– Мы все куда-то исчезаем, – сказала Катя и слилась с черными силуэтами.

Я просыпаюсь от звука разбившегося стекла. Какое-то время просто лежу и смотрю в потолок, пытаясь осознать тот факт, что меня здесь не было два года и за это время в комнате ничего не поменялось. Как будто сюда просто никто не заходил. На стене висит хоккейное джерси с автографом Ягра. На письменном столе свалены какие-то книги на английском, рядом стопка исписанных записных книжек. Что в них – не помню. После долгого перелета и смены часовых поясов чувствую себя не так уж плохо.

Все пространство залито мягким светом луны. Я беру телефон. Четыре пропущенных. Одно сообщение от Кати: «Проснись!» Листаю инстаграм ¹, вижу пост Светы: улыбающаяся Мира смотрит куда-то сквозь человека, который сделал этот снимок. Подпись к фото: «Всегда рядом». 372 лайка, 120 соболезнований в комментариях. Последний комментарий: «Ей было скучно здесь». Встаю с кровати. Смотрю в окно. Вот мамина машина. Потом ворота открываются, какая-то белая машина паркуется. Кто-то докуривает в ней сигарету. И машина выезжает из двора.

В гостиной мама. Смотрит телевизор. Когда я подхожу сзади, переступая через осколки разбитого бокала, она чуть поворачивается и слегка улыбается. Я ее обнимаю и целую в висок. Сажусь рядом.

– Выспался?

– Наверное.

На экране какой-то сериал, один из героев пытается скрыться от полиции, спрятавшись в темном переулке.

Несколько минут мы наблюдаем за событиями. Тот, кто прятался, уже стоит в телефонной будке и трясущимися руками пытается набрать чей-то номер. Его куртка и руки в крови.

– Как все прошло? – спрашивает мама.

Я не знаю, что ей ответить, но почему-то говорю, что все плакали и очень жаль, что никто из вас не пришел.

– У меня был эфир, – говорит мама, – я не могла.

– А папа?

– Ты знаешь.

– А Юля?

– Она собиралась. Ее не было?

– Нет.

– Может, на уроках была

– Сейчас июль.

Мама снова делает глоток вина.

– Послушай, – мама смотрит на меня, – это ужасно, что Миры больше нет. Я до сих пор не могу это принять. Кажется, что еще вчера…

– Ее и вчера уже не было.

– …Кажется, что еще вчера вы там бегали, а мы с тетей Сашей сидели и наблюдали за вами. Волновались, чтобы никто из вас не упал с велосипедов и не убился. Кажется, что тогда так ярко светило солнце. Ярче, чем сейчас.

В кармане вибрирует телефон. На дисплее сообщение от Алекса: «Не спишь? Давай встретимся? Я один».

– Помнишь, как хорошо было, – мама снова поворачивается к телевизору, но там уже бегут титры.

«Давай. Я дома», – отвечаю Алексу.

Я выхожу из комнаты и слышу, как мамин голос приветствует зрителей телеканала. Она пристально смотрит в камеру. Потом мелькают короткие анонсы сюжетов, и мама снова возвращается, зачитывая подводку перед первым репортажем. Канал переключается. Мама закуривает сигарету.

В ванной я быстро умываюсь, чищу зубы. Слегка взъерошиваю волосы. Потом надеваю ветровку, проверяю сигареты в кармане, обуваюсь. Я чувствую, как мама пристально смотрит на меня с дивана, оборачиваюсь.

– Возвращайся, – говорит она.

На улице пахнет мокрым асфальтом, с реки дует ветер. Я выкуриваю две сигареты, пока жду черный «мерседес». В его окне видно лицо Алекса. На нем черные очки, несмотря на то что на улице темно. Светлые волосы убраны за уши. Черный костюм, в котором он был на похоронах.

– Запрыгивай, – говорит он и поднимает стекло.

Какое-то время мы едем молча. На Садовом кольце Алекс прибавляет скорость и наконец снимает очки. За окном мелькают автобусные остановки, фонари, люди.

– Я в ахуе. Я в полном ахуе, – говорит Алекс, – я не могу поверить во все это! Я просто не могу понять как. Это пиздец какой-то! Блядь, мы виделись две недели назад. Ну, как виделись – я видел ее. Она с кем-то сидела в «Кофемании» на Никитской. На веранде.

– С кем?

– Я не знаю.

– Вы общались?

– Нет, говорю же: она сидела на веранде. Я был внутри. Я видел ее через стекло. Окно, в смысле.

– Ну махнул бы ей. Кинул сообщение, что ты тоже там.

– Хочешь покурить?

– Я недавно курил.

– Я не про сигареты, дурачок.

Алекс достает из нагрудного кармана пиджака свернутый косяк и проворачивает его в пальцах, одновременно держа руль. Машина въезжает в туннель в районе Таганки, и по черным очкам Алекса, лежащим на торпеде машины, быстро бегут желтые огни.

– Мы куда вообще едем-то? – спрашиваю я.

– Похуй куда. Мы давно не виделись, – отвечает Алекс и кладет косяк рядом с коробкой передач. – Ты голоден?

– Немного. А ты?

– Мы у Светы поели.

– Как посидели вообще?

– Обычно. Нет, не обычно. Все-таки не обычно. Ты че не приехал?

– Я вырубился, – отвечаю я и смотрю в зеркало заднего вида на уменьшающиеся огни туннеля и фары белой машины, которая перестраивается в наш ряд.

На смотровой площадке на Воробьевых горах Алекс затягивается и выдувает дым в сторону Лужников.

– Ты помнишь, как мы здесь после школьного выпускного пили? – спрашивает он.

– Конечно. Кажется, что это все было недавно.

Алекс посмеивается. Смотрит куда-то под ноги. Снова затягивается.

– Ты знаешь, это было хорошее время, – говорит он. – Мы тогда еще не понимали.

– Что именно? – спрашиваю я.

– Ну вот это все. Как тебе сказать-то, не знаю.

– Скажи, как есть.

– Что все мы разбежимся, что ли. Или как по-другому сказать?

Он передает мне косяк. За спиной проносятся две машины. За ними – спортивный мотоцикл.

– Мне недавно снилось, что мы всей компанией были в кинотеатре и смотрели какую-то тупую комедию, – говорит Алекс. – Только Артема не было. И ты все время проверял телефон, а мы тебе говорили, что ты задрал уже и его надо вырубить. Мира смеялась громче всех. Ты как думаешь, где она сейчас?

Я не знаю, что ответить.

Мы долго сидим и вспоминаем какое-то общее для всех прошлое. Иногда мне даже кажется, что мы в нем. В том самом раннем июньском утре на дорогах появляются оранжевые поливальные машины, кто-то из нас привязал к дереву ленту выпускника. Мы пьяные и укуренные. Нам кажется, что этот день никогда не кончится. Вот Мира со Светой и Ксюшей позируют Артему, Алекс лежит на траве, а Катя босиком идет по ограждению, на котором я сижу. Она садится рядом и смотрит куда-то вдаль. Потом резко вскакивает и бежит фотографироваться. Я закрываю глаза и ничего не чувствую.

– Поехали, я доброшу тебя до дома. Холодно.

– А ты с кем тогда в «Кофемании» был? – спрашиваю я, не открывая глаз.

– А это важно? – спрашивает Алекс.

Звонит телефон, и отец выходит из-за стола. Пока жду заказ – пролистываю инстаграм. За несколько минут в ленте вижу как минимум три публикации о том, что кто-то пропал. Фотографии молодых людей, наверняка им нет еще и двадцати пяти, они улыбаются, а рядом информация: время и обстоятельства, когда последний раз их видели. «Ушел из дома и не вернулся». Два парня и девушка. Один из них кажется мне знакомым, но вспомнить, где я с ним мог пересечься, не выходит. А может, просто ошибаюсь. «Мы все куда-то исчезаем». Потом смотрю на отца, как он у окна с кем-то говорит по телефону. На руке вижу красную нить, которую он никогда раньше не носил. Кажется, что он сильно похудел и еще сильнее поседел. С ним кто-то здоровается, он кивает в ответ. Потом смотрит на дисплей телефона и кладет в карман. Возвращается к столу.

– Извини, работа. Ты как? – говорит он.

– Ничего, – отвечаю ему и отчего-то тру переносицу.

Отец заказывает кофе.

– Ты есть не будешь? – спрашиваю его.

– Не хочется, – отвечает он, – но ты поешь. Рассказывай. – Пристально смотрит на меня.

– Что?

– Ну, что у тебя интересного в жизни? Как учеба? Есть ли девушка? Не собираешься ли вернуться? – последнюю фразу он говорит с какой-то потерянной надеждой.

– Учеба хорошо вроде. Девушки… нет.

– Денег хватает?

– Угу.

– Как ма…

– Мама? Она хорошо.

Официант приносит пасту и подливает в стакан воды.

– А как Нина?

Отец раздраженно смотрит на меня.

– Послушай, – говорит он, – мы с тобой не виделись два года, ты ничего не хочешь обсудить поинтереснее?

– К примеру? – Я принимаюсь за пасту, и она мне кажется безвкусной.

– К примеру, твою жизнь. – На слове «твою» он делает ударение и смотрит на меня, а я делаю глоток воды и думаю, как вовремя официант ее подлил в стакан.

– Слушай, ну, у меня все хорошо, я бы и остался там сейчас, но… – замолкаю я.

– Я тебя прекрасно понимаю, это ужасная трагедия. – Отец крутит в руках телефон. – Если бы не командировка, я простился бы. Как жаль, что все так.

– Куда летал?

Он какое-то время думает, что ответить, а потом неискренне произносит:

– Питер.

– А Нина что?

Отец напрягается.

– Что Нина?

– Ну, с тобой летала?

– Зачем?

– Ну… не знаю.

– Послушай, мы два года не виделись, и ты решил встретиться со мной, чтобы как-то подъе… поерничать, что ли?

– Я просто поинтересовался.

– Нет, тебя интересует только… – Отец недоговаривает.

– Что?

– Ты не изменился!

– Да смена страны ничего не меняет, ничего! – чуть громче говорю я и продолжаю есть свою пасту.

– Кого-то меняет, а кого-то нет.

Мне становится неуютно, ясно, что разговора у нас не выйдет, и не понимаю, зачем я согласился на обед с ним, когда мог не соглашаться.

– Я оплачиваю твою учебу. Я тебе перечисляю каждый месяц деньги, ты там делаешь непонятно что, а потом, спустя два года, ты приезжаешь и нашу встречу превращаешь в дерьмо! – говорит он.

– Я мог учиться и здесь и работать, если бы…

– Если бы что?! – Отец смотрит мне в глаза.

– Если бы не Нина, – говорю ему в лицо.

Отец наклоняется и пристально смотрит мне в глаза – от этого взгляда становится не по себе.

– Во-первых, она тебе не Нина, – командным тоном говорит он, – а во-вторых… Ты уехал потому, что здесь ты, удолбанный, человека на тот свет отправил!

Два года назад у Светы дома была большая вечеринка. Казалось, летний вечер не закончится никогда, по крайней мере, так всем хотелось. Народу было столько, что для того, чтобы выйти во двор, нужно было с кем-то соприкоснуться, как в клубе. Алекс принес много разного, и всем было хорошо. В какой-то момент мне даже показалось, что я начал отрываться от земли и парить над бассейном, в котором на розовом единороге плавала Катя. Я видел ее сверху, и она махала мне рукой, потом будто бы показала, чтобы я спустился на землю. Во мне тогда были таблетки и немного травы. Чуть позже я зашел на кухню за выпивкой и увидел, как теряет сознание Ксюшин бойфренд. Когда он упал навзничь и затрясся в каком-то припадке, ко мне начало возвращаться сознание, а полет сменился паникой. Прямо передо мной лежал человек, чья душа пыталась вырваться сквозь приоткрытые веки, ноздри, рот, через любое отверстие в теле, но что-то ей мешало. Я услышал дикий крик Ксюши, и мне даже показалось, что звуковая система, из которой Джарвис Кокер пел свою «Synchronize», резко отключилась, но это было не так. Он продолжал петь. Непроизвольно я начал кричать, чтобы кто-то вызвал скорую, но никто не пошевельнулся. Все просто смотрели, как Ксюша на коленях что-то говорит своему парню. Я крикнул, чтобы кто-то выкинул всю эту херню. Услышав это, Алекс приобнял меня, сказав, что этого делать не стоит, что можно все исправить. Он убрал от трясущегося тела Ксюшу, встал на колени и тихо сказал «ну ты че», а потом помахал перед его глазами рукой, взял в ладони голову и произнес: «Брат, возвращайся давай». Я не понимал, что будет дальше. Рядом со мной молча стоял Артем, который почему-то поглядывал в сторону выхода. Парень внезапно открыл глаза. Они были живые, но стеклянные. Он резко повернул голову и посмотрел на Алекса. Тот поднял парня и провел к дивану. Вечеринка продолжилась, а я ушел на задний двор, где была только Катя, и начал курить одну за другой. Катя спросила: «Что произошло?» – а я ей ответил, что «надо иногда думать о последствиях». Катя обняла меня и спросила, где Ксюша. Я показал в сторону дома, но она не ушла. Пока я курил, она рассказывала, как ей хорошо летом со всеми, а когда приходят морозы, ей хорошо только со мной. Я не понимал, почему она мне это говорит. Катя не была моей девушкой, а я не был ее парнем, но где-то в глубине души я всегда знал, что она на меня смотрит не так, как все остальные. Когда я прикуривал одну сигарету от другой и смотрел на гладь воды, в которой был только один розовый единорог, Катя обвила рукой мою голову и сказала, что ей хочется, чтобы все остались в доме, и поцеловала меня в макушку. Мне захотелось почему-то вернуться домой. Сесть за наш стол, напротив Юли, и выпить стакан горячего чая с лимоном, и поговорить о чем-нибудь. О чем угодно, все равно. А потом перед глазами пронеслись воспоминания, как когда-то летом мы всей семьей на поезде ездили к прадеду под Киев, в деревню Дымер, где мы с Юлей и мамой проводили по три месяца, а папа всегда уезжал раньше, объясняя это тем, что в Москве много дел. У него тогда не было еще бизнеса, а были просто какие-то подработки, друзья, идеи. Когда он уезжал, нам всем было грустно, а потом мы привыкали. Я всегда собирал использованные баллончики от дезодорантов и спреев и, когда кто-то на улице жег мусор, брал с собой Юлю и показывал ей, что с ними происходит, когда их кидаешь в огонь. Юля всегда завороженно смотрела на вспышку огня. Мама вечерами выходила за калитку, садилась на скамейку и закуривала ментоловую сигарету, наблюдая за нами. Когда прадеда не стало, мы перестали туда ездить.

Мне хотелось уехать от Светы, мне хотелось к родителям и сестре. Я посмотрел на часы – было девять вечера, – потом на небо, потом на Катю, которая смотрела куда-то поверх деревьев, росших за забором.

– Я поеду, – сказал я вслух и встал.

– Только вернись! – сказала Катя, а я ей тогда предложил встретиться утром где-нибудь и позавтракать. Она сказала, что будет там, где я скажу, в любое время. Я прошел через танцующую толпу. И увидел Миру, она говорила с кем-то по телефону и пила вино. Заметив меня, она улыбнулась и подмигнула. Я надел кроссовки и прошел к машине. Включил тихую музыку, провернул ключ зажигания.

Когда я стоял на светофоре на Кутузовском, то увидел через ряд машину отца, и мне стало немного волнительно оттого, что я употреблял (как я вообще выгляжу?), но я все равно решил не выпускать его авто из вида. Мы двигались в сторону дома, и я старался перестраиваться так, чтобы не попасть в его зеркало заднего вида. Когда надо было повернуть, отец проехал прямо. Я последовал за ним.

Юля сидит напротив меня – завтракает, уткнувшись в телефон. Ее светлые вьющиеся волосы забраны назад и заколоты, только один локон свисает перед глазами, но он ей не мешает. На ней белая растянутая футболка с большими цифрами «911» – подарок, когда она первый раз приехала ко мне в Штаты, – черные шорты, на запястье татуировка в виде черного горизонтального прямоугольника (била тоже в Штатах). Раздается сигнал микроволновки, и Юля, не отрываясь от телефона, идет к ней, достает разогревшуюся пасту, возвращается за стол, смотрит на меня.

– Тебе, может, тоже разогреть?

Я смотрю на нее и улыбаюсь:

– Дай лучше сока.

Юля пускает по столу картонную упаковку, которую я ловлю. Открываю, наливаю в стакан и делаю глоток.

– Ты надолго? – спрашивает она.

– Думаю, дня два, и обратно, – отвечаю и смотрю в ее большие черные глаза.

– Ну-у-у, отстой! – говорит Юля и продолжает есть пасту.

– Нет, Юль, там дел много, – говорю я. – Хочешь со мной? У тебя же виза еще действует? Погуляем, как в прошлый раз, – киваю в сторону ее татуировки.

Юля делает глоток сока, что-то обдумывает несколько секунд, ставит стакан и говорит:

– Не помню, но мне понравилось там.

– Ну вот и поехали. Полетели.

За окном пролетает самолет, оставляя на голубом небе белую полоску, и я несколько минут залипаю на нее, жду, когда она исчезнет, но она не пропадает. Юля снова уткнулась в телефон, двигая большим пальцем то вверх, то вниз по экрану.

– Что ты там все читаешь? – спрашиваю ее.

– Телеграм-канал один, – отвечает Юля, не отрывая взгляда от дисплея телефона. Мне кажется, что она нервничает.

– Какой? «Антиглянец»? – посмеиваясь, спрашиваю я. – Или что вы там, школьники, сейчас читаете?

– Да так…

– Ну, говори давай!

– «Невиновных нет», – отвечает Юля и углубляется в телефон.

Мне становится любопытно:

– И что там?

Она встает из-за стола, подходит к плите, включает чайник.

– Про… исчезнувших, – отвечает она, – такой закрытый канал… – Юля замолкает, потом добавляет: – Я про Миру читаю.

Я чувствую, как моя левая ладонь начинает замерзать, и мне почему-то кажется, что это не оттого, что в ней стакан с ледяным соком.

– Что?!

– Про Миру, – очень тихо повторяет Юля, не поднимая глаз.

– Что там? Дай почитать!

Юля через стол передает мне свой телефон.

«Вот вам еще на долгую память и недолгое обсуждение за вашим неостывшим ланчем: бизнесмен Павел Трубецкой имел долю в торговом центре “Семейный” на юго-востоке Москвы. В январе этого года там произошел пожар, в результате которого погибло 17 человек, среди них четверо детей. Возгорание произошло на втором этаже центра; пожарная тревога, как и автоматические спринклерные оросители в торговом центре, не сработала. Если вы не знаете, чья компания при строительстве этого ТЦ занималась всей этой противопожарной системой, то получайте: ООО “Гарантия”, генеральным директором которой приходится двоюродный брат Трубецкого, который с недавнего времени вместе со своей семьей, по нашей информации, проживает в Тель-Авиве, а сам Павел Валерьевич Трубецкой, помимо доли в уже остывшем торговом центре, имел долю еще и в этой оросительной компашке. Жадность – это хорошо, как говорил герой Майкла Дугласа в фильме “Уолл-стрит”. Кстати, хотим напомнить, что не так давно дочь Трубецкого – Мира Трубецкая, красавица-студентка МГИМО, – была обнаружена мертвой во дворе одного из домов на юго-западе Москвы. Что стало с Мирой и почему она так скоропостижно ушла из жизни – это не наше дело. Но, может быть, ваше?»

Под текстом стоит фотография, на которой запечатлены Павел Валерьевич с Мирой на площади Трокадеро в Париже. Мира заливисто смеется, Павел Валерьевич одной рукой обнимает ее, вторую протягивает куда-то вверх. Я видел эту фотографию у них дома – она стояла в гостиной среди десятков других семейных фотографий. Я смотрю на дисплей телефона, и мне сильно хочется курить. Возвращаю телефон Юле.

– Кто пишет весь этот бред? – с испугом спрашиваю. – Кто ведет канал?

– Никто не знает. Туда еще не всех принимают. Закрытая тема.

– А ты как туда попала?

– Мне мальчик из параллельного класса показал как-то эту группу, я оставила заявку – и где-то через полгода приняли. Кто-то год ждет, кого-то быстро принимают, кого-то вообще нет. – Юля ставит передо мной стакан с чаем, а рядом – блюдечко с нарезанным лимоном. – Ты чего загрузился? – спрашивает.

– Все ок, Юль.

– Точно?

– Точно. Нет.

Мы пьем чай, Юля дальше продолжает читать что-то в телефоне. Потом берет пульт и не глядя включает телевизор. На экране появляются часы, секундная стрелка которых приближается к двенадцати, а часовая – к единице. Далее следует заставка: на экране один за другим меняются кадры: официальные лица, потом кадры с какой-то Олимпиады, вздымающийся флаг России, следом бегут кадры с мест боевых действий, кадры начинают идти быстрее, составляя пазл, складывающийся в надпись «Новости». Появляется мама в сером брючном костюме, белой блузке, на лацкане пиджака значок в виде логотипа телеканала. Мама несколько секунд что-то читает в бумагах, а потом поднимает голову и смотрит на меня. «Добрый день», – говорит она. Мне кажется, что она обращается ко мне.

– Добрый день, мам, – говорит Юля и смеется.

Мама рассказывает о встрече президентов России и Китая, которая сейчас проходит в Москве, о чем договорились главы государств, какая программа запланирована дальше, а потом передает слово корреспонденту, который выходит в прямой эфир из Кремля. Юля выключает звук. Поэтому о чем корреспондент говорит – никому не ясно. Никто не слышит.

– Сначала появляется фотография, потом пропадает человек, – внезапно говорит Юля.

– В смысле? – перевожу я взгляд с экрана телевизора на сестру.

– Я про канал, – отвечает Юля, ставит стакан в посудомойку и уходит в коридор. – Меня такси ждет, хочу с девочками погулять.

Я направляюсь за ней, смотрю, как она обувается, берет небольшой черный кожаный рюкзак, закидывает туда джинсовую куртку, разрисованную красками. Берет со стола ключи, смотрит на меня, что-то хочет спросить. Мне хочется присоединиться к Юле и погулять с ней, в какую-то секунду я почти предлагаю ей это, но она опережает меня.

– Слушай, дай сигарету, а! – улыбается она.

Я достаю из кармана смятую пачку ментоловых «Мальборо».

– Юль… Не читай всякий бред. Я тебя люблю!

Она поворачивается ко мне, слегка улыбается и говорит:

– И я тебя. С возвращением! Никому про сигареты!

Я остаюсь в квартире один. Прохожу в гостиную, где мама продолжает что-то рассказывать без звука, ложусь на диван. Думаю о встрече с Алексом. Почему он вспомнил наш выпускной, почему решил встретиться со мной ночью? Потом вспоминаю, что не ответил Кате ни на один звонок, про белую машину во дворе и про телеграм-канал. В окне на фоне ярко-голубого неба снова пролетает самолет. И когда он равняется с солнцем, становится черным. Закрываю глаза и не чувствую себя спокойно.

Я встречаюсь с Катей у Патриков. Она идет навстречу и ест мороженое. Приблизившись, обнимает и целует в щеку.

– Хочешь перекусить или прогуляемся? – спрашивает она.

– Давай пройдемся, – отвечаю и пытаюсь всмотреться в глаза через очки, но не получается.

Мы движемся по Бронной в сторону Никитского бульвара, она машет рукой кому-то на открытой веранде кафе, а человек машет в ответ.

– Ну, рассказывай, – говорит она.

– Что именно?

– Что-что, как ты там вообще? Ни с кем не общаешься, никому не отвечаешь, – говорит она, откусывая мороженое.

– Там все не так, как здесь.

– Да понимаю, я там была, там прекрасно, – говорит Катя.

– Да обычно там на самом деле. Мне там хорошо, но иногда неуютно. Я чувствую, что я там не свой. И в этом университете, и на вечеринках. Как бы ни было там много знакомых, все по-другому

– Там просто нет нас, – говорит Катя.

– Да я и зависать перестал уже. Я могу там с кем-то встретиться, поужинать, но на всякие вечеринки редко хожу.

– Но ходишь, – посмеивается Катя.

– Редко.

– Но ходишь, – повторяет Катя, а я молчу.

Мы заходим в магазин за сигаретами. На кассе я узнаю продавщицу, которая, кажется, работала здесь всегда. Я прошу «Мальборо», она пристально смотрит на меня (мне кажется, она меня тоже вспомнила), потом пробивает пачку, и мы с Катей выходим. Я закуриваю.

– Почему ты перестал со всеми общаться? – спрашивает Катя. – Я же, когда прилетала, писала тебе. У тебя всегда «прочитано», но ты ни разу не ответил. Мы могли бы вот так же и там прогуляться. Съесть по хот-догу в Централ-парке или Брайант-парке. Я тебе писала каждый день, а ты вообще ничего. Ты и Свете ничего не ответил, когда она прилетела.

– Там все по-другому, – говорю снова и затягиваюсь сигаретой.

– Ладно, не буду тебя грузить. Не мое дело. Хорошо хоть, сейчас встретились, а то кто знает: может, вообще никогда больше не увидимся.

– Не говори так, тем более когда…

– Ты знаешь, – резко перебивает меня Катя, – трудно как-то все стало.

– Что ты имеешь в виду?

– Да вообще все. Мои родители практически не общаются.

– Это мне знакомо, поверь.

– И за этот год у моих знакомых не стало друзей, и от нас ушла Мира. – Катя ускоряет шаг. – Мне иногда кажется, что все как-то быстро живут, другому я не могу найти объяснения.

– Ну, Мира всегда у нас была самая спокойная, она никуда не торопилась, – говорю я.

Кате кто-то звонит, но она скидывает.

– Ага. Но кто-то подтолкнул.

– Подтолкнул к чему? – недоуменно спрашиваю я.

– Не знаю.

Мы выходим на Никитский бульвар и направляемся в сторону Арбата. Я иду и думаю над словами Кати, а потом пытаюсь прогнать эти мысли.

– Я с ней не общалась в последнее время, – говорит Катя, – как-то мы… как-то нас всех раскидало, как атомы, в разные стороны, после того как ты уехал. Объединяют теперь только социальные сети и похороны.

– А ты когда ее видела в последний раз? – спрашиваю я. – В смысле вживую?

– Весной. Я ее видела здесь недалеко, она гуляла с какой-то подругой. Мы даже поболтали. У нее взгляд был такой…

– Какой?

– Ну, не Мирин. Вспомни ее пронзительный взгляд – казалось, что у нее глаза-рентгены, что она видит тебя насквозь.

Это правда.

– А тут взгляд был как-то странный, русалочий, глаза будто стеклянные, ничего не выражали.

Я собираюсь сказать, что Алекс тоже ее видел, но не говорю, потому что не хочу, чтобы Катя знала, что я виделся с ним.

– Ты знаешь, что ее искали? Мира не появлялась дома два дня.

– А где она была все это время?

– На скамейке, – говорит Катя.

– В смысле – ее тело находилось два дня в этом дворике и никто не обращал внимания? – спрашиваю я, и мне становится немного страшно.

– Да.

– Пиздец… А что она вообще там делала? Они же давно уехали оттуда. Там вообще никого не осталось. Ну и это как бы не близко. Слушай, мне сегодня Юлька показывала какой-то телеграм-канал. Там было и про отца Миры.

– Я знаю, я читала. Да обычный трэшняк и сливы. Таких мало, что ли?

– Там еще фотография Миры была.

– Ну и что?

– Зачем ее выкладывать-то? Она-то при чем тут? Она же не какая-то там известная была… А ты как туда попала? Канал же вроде бы закрытый.

– Не помню, – отвечает Катя.

За время нашей прогулки Катя дважды скидывает звонок. Она рассказывает про то, как была в Лондоне на концерте Робби Уильямса и что он уже ей не очень нравится, потому что перестал выкладываться на сцене и одно шоу похоже на другое, как в Париже видела Тома Круза, снимавшегося в каком-то фильме, и как покупала траву у темнокожего полицейского. Когда Катя хочет свернуть в Малый Кисловский переулок, я останавливаю ее и прошу пойти дальше.

– Прости, я забыла, – говорит Катя и внимательно смотрит на дисплей телефона, на который приходит сообщение, – но мне в любом случае пора бежать.

Я смотрю на Катю, Катя смотрит на меня. Вдруг из Малого Кисловского дует ветер. Он обвивает платье около ее ног, треплет волосы, на миг волна волос закрывает ее лицо. Придерживая их рукой, она говорит:

– Может, Мира была там, потому, что там было спокойно?

– Они жили обычной жизнью, – говорю я, – не такой, как они живут… как она жила потом.

– Ну и что? Может, это и было лучшее время?

– Мы были совсем дети.

– Мы все хотим вернуться туда, где мы были счастливы, Андрей!

– Ты бы тогда куда хотела вернуться?

– На вечеринку к Свете, к бассейну. И…

– И что? – спрашиваю я.

– И не отпустить тебя! Пока!

Катя растворяется в переулке, по которому мне не хочется идти.

Ночью мне снится сон, в котором я стою напротив окна. Я смотрю на реку, по которой плывет трамвайчик, потом на раскачивающиеся деревья. Ветер усиливается, и деревья гнутся, одно ломается. Над дорогой пролетают куски металла и рекламные щиты. Я снова смотрю на реку и вижу, как людей ветром скидывает с трамвайчика и они исчезают в темной воде. Деревья ломаются друг за другом. Перед окном пролетает чье-то тело, потом еще одно, еще, еще. Внезапно со стороны реки к окну приближается еще одно тело в белой майке и синих джинсах. Я успеваю заметить тревогу на лице человека и даже принт на его майке. Тело бьется об окно с такой силой, что в секунду на стекле появляется паутинка из трещин, а голова человека напоминает мне гранат, на который кто-то наступил ногой. Я смотрю на размозженное лицо по ту сторону окна, и мной овладевает паника оттого, что оно мне кажется знакомым. Тело падает, оставляя на стекле красный след. В окне я вижу свое отражение. Просыпаюсь.

1.Принадлежит компании Meta, признанной экстремистской организацией и запрещенной в РФ.