Kitabı oxu: «Песок сквозь пальцы», səhifə 12
Потом понесли обед. Стюардесса, подойдя к их ряду, заглянула в какую-то свою бумажку, сказала, явно обращаясь к его семитскому соседу: «Тут есть один кошерный обед… Скажите фамилию?» Он поднял руку: «Черных» – «Ох! – стюардесса перевела на него взгляд. – Вам?» Он улыбнулся: «Ага», подумал: «Здравствуй, хумус!» Сосед засопел, покосился на него подозрительно.
Перед посадкой он задремал, проснулся от разговора девочек. «А что там нам надо-то прочитать? «Даму с собачкой?» Ты читала?» – «Да, читала» – «И о чем там, расскажи?» – «Да про курортный роман. Мужик один из Москвы, встречает в Крыму замужнюю даму из провинции, ну, и влюбляется. Он, кстати, тоже женат. Вот и весь сюжет. Скучно». – «Да, правда, скукота. Лучше я тогда дочитаю «Гранатовый браслет». Хорошо, что на выбор дали…» Он снова усмехнулся, не открывая глаз – «Дама с собачкой» им скучна! «Курортный роман»! Эх, молодежь! Да, читайте лучше Куприна, это точно… А ведь, было дело! – ставили они в студенческие годы «Даму с собачкой» на сцене любительского театра, адаптировали повесть для постановки, он даже там Гурова пытался играть… Черт, побери, ну, здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич и Анна Сергеевна, рад видеть вас, спустя тридцать лет! Девочки, родные, откуда вы свалились мне на голову?
Услужливая память выудила из закромов фразу, которой эта повесть заканчивалась: «И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».
Эта фраза больно резанула по сердцу и одновременно разозлила его: «Что начинается? О чем ты, Александр Иваныч? Вон, даже девочка-девятиклассница понимает всю бессмысленность и безжизненность твоего курортного романа. Так скажи уже себе четко это и отпусти Богомилу!»
Он выдохнул, достал телефон, переведенный в авиарежим, кликнул вайбер, нашел ее контакт… Палец завис над клавиатурой, потом стал набирать слова. Он набирал и не верил, что делает это, что пишет все это ей, за которой готов был совсем недавно сорваться в далекий и неизвестный Киев, наплевав на все, набирал и боролся с искушением стереть все это и заплакать от тоски, но набирал, набирал, набирал, зло тыкая пальцем в черные буковки в смартфоне.
«Богомила, последний час в самолёте. Отправлю это сообщение уже когда буду садиться в Москве. И в эти четыре часа полёта, думая о нас, я понял, что должен сказать тебе это. Может, это прозвучит пошло, но что ж. Мы не должны питать иллюзий, если хотим сохранить хоть что-то. Никаких фантазий и иллюзий. Тогда и у тебя, и у меня будет будущее. А мне больше всего хотелось бы, чтобы у тебя все было. Не то, что сейчас с Семеном, даже не то, что со мной. Не ходи по кругу. Все будет, если ты соскочишь с этого круга. Тогда есть будущее и у нас с тобой. Не такое, как мы может, втайне представляли. И Сибирь, и Украина, и что-то еще могут быть и будут, может, не такие, как мы думали. Не будем загонять себя в тупик. Продолжать жить и двигаться – только в этом будущее. Может, ты не эти слова хотела бы услышать от меня, но это честно. Я ничего этого не хотел бы тебе писать и говорить, но я должен. Иначе получится, что мы обманываем самих себя. А я не хочу этого. Тем более обманывать как-то тебя. Прости меня, если это письмо тебя чем-то оскорбит или обидит. И поверь – не было никакой фальши. И не хочу, чтоб было. Хочу обнять и не хочу иллюзий – вот так оно и будет дальше… Ни в чем не раскаиваюсь. И – я рядом, настолько, насколько позволяют наши пространства, спасибо интернету»
Он задремал, обессиленный этим письмом, держа телефон в руке, когда, спустя немного времени, объявили, что снижение завершено и под ними – Москва. Он сдвинул виртуальную кнопку авиарежима, увидел сеть и нажал отправку. Москва стелилась внизу огнями в иллюминаторе, куда смотрел семитский сосед, и девочка справа от него, а он сидел, ни жив ни мертв, слушая голос в своей голове, голос, так похожий на его, и так не похожий: «Там, в Израиле, ты предал семью, но получил взамен любовь. Да, любовь, ведь это же ты просил у Стены Плача? А теперь, предавая любовь, полученную такой ценой, с чем остаешься ты?»
Губы его затряслись, он сжал их, положил поверх лица руку, тихо прошептал: «Господи, я хочу умереть…»
Шасси самолета коснулись посадочной полосы, салон зааплодировал, оживился, защелкал ремнями.
«Мы прибыли в аэропорт Шереметьево, город Москва. Просим пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки самолета. К выходу вас пригласят…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Страстная неделя
За две недели до Страстной недели. Мавринск, транссибирская магистраль, придорожная гостиница / Киев
Разговор в вайбере, ок. 22 вечера
– Богомила, здравствуй!
– Здравствуй, Александр Иваныч.
– Я ужасно соскучился. По тебе, по твоему голосу, по твоему телу… Когда мы с тобой говорили вчера, я почти ничего не понимал, слушал только твой голос, как музыку.
– Может, проблема в том, что не понимал? Мне кажется, то, что я говорю, ты не очень понимаешь. А может, так всегда было?
– Богомила, я многого в тебе не понимаю, это правда. Но любая ты – понятная и не понятная – это лучшее, что есть у меня. Я устал уже извиняться за то письмо, что отправил тебе из самолета, но я готов еще сто тысяч раз сказать тебе «прости». Я думал, у меня получится как-то порвать эти нити, что нас повязали. А порвал я только свою душу. И тебе причинил боль…
– Ты причинил боль, правда. Это было… я не знаю, как это выразить… как плевок в лицо.
– Богомила…
– Помолчи. Ты хочешь знать, что я услышала в этом письме от тебя? Хочешь?
– Я все тебе сказал, что думаю об этом письме и о себе. Не имеет смысла разбирать его, чтобы найти там меня. Мне стыдно того-меня – злого, напуганного, желающего все поскорее поставить по старым местам. А старых мест-то уже и нет. Нет старого-меня.
– И, все-таки… Я написала тебе ответ, но не стала посылать. А сейчас думаю, что зря. Он лежит у меня в черновиках, хочешь почитать? Ты увидишь себя моими глазами. Хочешь?
– (Вздох) Богомила, я боюсь… Но я готов.
– Тогда я тебе сейчас пошлю это письмо, да?
– Да.
– Прочитаешь и поговорим, ладно?
– Отправляй, я жду.
Письмо Богомилы. Тема: «проверка связи», 22:26 вечера
Ты, наверное, помнишь свое письмо. Я его тут «перевела», вот, почитай:
«Может, это прозвучит пошло, но что ж. …должен сказать тебе это. Сразу обозначу, что я не очень уважительно и не очень бережно отношусь к тебе, ибо слишком быстро и легко ты раскрылась и распахнулась передо мной, поэтому не боюсь написать пошлость тебе, зная, что это пошлость. Куда ты теперь от меня денешься…
…и у тебя, и у меня будет будущее… Не такое, как мы может, втайне представляли…
Всё, что я тебе говорил – это просто так. Ты – это ты, а я – это я. И будущее наше упаковано в отдельные коробки. Я отчётливо видел, что ты нуждаешься в поддержке, что ты – доверчивая, увлекающаяся чувственная натура. Тем более, столько лет ты провела в монастыре, стало быть, из наших— подходящий материал … Вот я и немного воспользовался этим. Пошалил с твоей душой. Ничего личного…
(Экзюпери…? Нет, о таких и не слыхивал…)
Мы не должны питать иллюзий… никаких фантазий и иллюзий.
Ни на что не рассчитывай. Ты не должна ничего придумывать относительно НАШЕГО будущего. Его нет.
…Не то, что сейчас с Семеном, даже не то, что со мной (какое самомнение, аж дух захватывает!)
Мне очень импонировала твоя откровенность и устраивала твоя привязанность,
Не будем загонять себя в тупик… но не рассчитывай на меня и не преследуй меня. Ты должна продолжать жить и двигаться – только в этом будущее, но уже не в одной палатке или номере… Живи и дальше, как жила.
И поверь – не было никакой фальши. И не хочу, чтоб было. Ни в чем не раскаиваюсь.
И да, спасибо за услуги. Всё было классно! Я и не ожидал, что в этой поездке так развлекусь. Только жаль, что по приезде никому похвастать не смогу …
Может, ты не эти слова хотела бы услышать от меня, но это честно.
Я не боюсь обидеть тебя. Я не заморачиваюсь этим. Я не берегу тебя. Я хочу остаться честным для себя, т.е. выглядеть чистеньким и в глазах других и в зеркале. Связь с тобой несколько омрачает мой любимый мною и моими овцами образ пастыря, семьянина, отца. И мне, по большому счёту, немного наплевать на то, что ты хочешь и что можешь чувствовать.
(Экзюпери, опять ты здесь. Не лезь, куда не просят. Не сейчас…)
Хочу обнять… Но, если что, при случае с удовольствием потрахаюсь с тобой ещё …и не хочу иллюзий – вот так оно и будет дальше… разумеется, без каких-либо обязательств с моей стороны…
Если что, я рядом… спасибо интернету… но только в льстящей мне, развлекающей и не к чему меня не обязывающей переписке. Тогда я могу безопасно умничать и дальше, продолжая чувствовать твою зависимость от меня, такого хорошего, умного и талантливого.
В общем, живи, как жила, но не ходи по кругу, а держись возле меня, вдруг пригодишься. А я уж постараюсь, чтобы ты далеко не ушла.
Вообще-то, в целом, я не очень плохой человек, даже хороший. И очень хочу казаться таковым. Не удивительно, что ты ко мне потянулась. Я постоянно прилагаю массу усилий, чтобы все обо мне так и думали – Алексей, Регина, моя семья, мои прихожане, ну, и ты тоже, как бы я в отношении тебя не поступал».
Письмо Александра. Тема: «проверка связи», 23:36 ночи
Богомила, хотел позвонить, но решил, что лучше уж напишу.
То, что случилось между нами, настигло меня так внезапно, что я растерялся. Я дал захватить себя чувствам, а потом, в самолете испугался и захотел все изменить. Я подумал, что такой, как я, тебе не нужен, а мне нужно срочно оторвать тебя от своей души.
Но ты права, я совсем тебя не знаю. Просто чувствую тебя. И чем больше я тебя узнаю, тем сильнее и острее тебя чувствую и к тебе прирастаю. Потому что я и себя, оказывается, не знаю.
Ты очень классно анализируешь тексты, иногда твои попадания просто стопроцентны, но тексты – это не люди, это проекции наших противоречивых мыслей, и то, что ты написала от моего имени, настолько ужасно, что я должен был бы застрелиться, если бы все было так. Ну, или утопиться в Мертвом море
Ты анализируешь слова, словно за ними хочешь рассмотреть душу, а душа-то вот она, плачет, спрятавшись за словами. Анализировать можно Достоевского, но наши слова часто лишь ширма. Так было и с моим письмом тебе.
Ты скажешь, а как же вот это письмо? Оно тоже ширма из слов? И я скажу тебе – нет. Ты сломала мой сценарий, Богомила. Ты разоружила меня, и я понял, что я чуть было не потерял.
И еще о словах. О тех, которые я должен был сказать там, в Израиле. О словах, которые все меняют. Которые не дали бы мне испугаться и написать тебе тот частокол слов в самолете. Я скажу их сейчас, потому что они – единственная правда с моей стороны, моя Масада, если хочешь. Прими это без анализа и разбора, хорошо? А приняв, реши сама, что тебе с этим делать, проигнорировать или как-то ответить, забыть меня напрочь, или дать шанс.
А слова – вот они: Богомила, я люблю тебя. Так просто это сказать и так непросто с этим жить.
Письмо Богомилы. Тема: «Проверка связи», 0:54 ночи
Первое, что пришло в голову, спешу записать и отослать тебе. Это пока черновик, осколочек мыслей. Но с них смогу начать писать ответ.
Не могу согласиться с твоими словами:
Анализировать можно Достоевского, но наши слова часто лишь ширма. Так было и с моим письмом тебе.
Возможно, я ошибаюсь, но, кажется, тебе ни разу не доводилось общаться, глубоко анализируя слова собеседника (если конечно есть, что анализировать). А анализируя до экзистенции, выворачивать наизнанку всё своё нутро при этом. Разбирая (анализируя) слова, я делаю попытку увидеть собеседника «за ширмой». Я пропускаю их через себя и таким образом пытаюсь проникнуть за ту самую ширму (повторяюсь). И если есть там больше чем слова, то даже попытаться стать рядом.
Отсылаю этот кусочек. А то писать не переписать всего. Спокойной ночи. До связи.
Письмо Александра. Тема: «Проверка связи», 1: 19 ночи
Вот уж точно, «проверка связи»!
Милая Богомила! Не хочу колебать твои убеждения в силу анализа слов (да и не смогу, наверное), но никакое нейролингвистическое программирование не способно проанализировать душу. Взвесить и найти очень лёгким может только Бог. Людям же остаётся только доверять (ся) друг другу. Или не доверяться. Мы открылись друг другу предельно, и не только в словах. Если ты заметила, я не анализировал ни одного твоего слова. Может, потому что я очень хотел и хочу доверять тебе?
Ты держишься за этот анализ, как за последнюю опору. А я держусь за тебя. Держусь изо всех сил, как тогда, на той горе, на Тимне, мы держались друг за друга. Не анализируя, просто чувствуя, что не врём.
И моё признание тебе, это ведь не просто слова, ты же понимаешь это? Это я сам, весь. Хочешь, ответь, не хочешь – забудь.
И какой уж тут сон?
Письмо Богомилы. Тема: «проверка связи», 1:23 ночи
Сашко-Сашко… Ты хочешь сложное сделать простым. Тяжёлое лёгким. Так не бывает. Не ищи лёгких ответов на сложные вопросы. И ещё знаю точно: мы ответственны за тех, кого приручили. И за всё в это мире надо платить.
Спи спокойно.
Письмо Александра. Тема: «проверка связи», 1:53 ночи
«Спи спокойно» – обычно говорят при других обстоятельствах. Богомила, ты меня разбудила и не только сейчас. А про простое и сложное… Тебе кажется, что я упрощаю, а мне, что ты усложняешь. Но если тебе так кажется правильным жить, что я могу сделать? Только принять тебя такой, какая ты есть.
И, кстати, насчет платить за всё. Почему ты это написала? Если ты за те ужасные слова из самолета, со всеми теми смыслами, которые ты там прочитала, назначь цену? Готова ли ты прощать?
И я знаю о тех, кого приручил. Поэтому я еду домой, а рвусь в Киев…
Переписка в вайбере, ок. 2 часов ночи.
– Не могу уснуть, Богомила. У нас два ночи, а у вас еще десять. Ты не спишь?
– Не сплю, Сашко.
– Хочу обнять тебя, шарю пальцами в воздухе, ищу и не нахожу…
– Мне тоже не хватает твоих рук. Попробуй еще, может получится найти меня.
– Я запомнил твое лицо. Мои пальцы помнят тебя. Я каждый день тренировался, запоминал. Ты помнишь?
– Я помню. Я тоже легла, и мне тоже не хватает тебя. Обними меня покрепче.
– Я попробую. Ты так далеко…
– Сильнее… Сильнее, Сашко! Я чувствую тебя, ох…
– Богомила, мои губы помнят твой вкус. И руки помнят тебя.
– Да… Да…
<…>
– Уфф… Что это было? Похоже на безумие, но мне кажется, мы были вместе, здесь, в этом гостиничном номере посреди Сибири.
– Мы были вместе в моей маленькой комнатке в Киеве, Сашко.
– Теперь я могу сказать тебе: «Спи спокойно»?
– Да. Теперь я смогу уснуть. Завтра ехать еще целый день.
– Спокойной ночи, Сашко. Напиши мне уже из дома. Или позвони.
– Спокойной ночи, милая Богомила. Услышимся скоро…
За десять дней до Страстной недели, Абалаков, Сибирь / Киев
Разговор в вайбере, 2 часа ночи
– Никак не могу расстаться с тобой. Не спится, копирую свои видеофайлы из Израиля. Ты там такая смешная в первые дни
- Вот спасибо. «Смешная»… Сотри меня там.
– Как это – сотри? Ни.
– Я не хочу, чтобы меня такой видели
– Да погоди ты. Я же ничего не собираюсь в общий доступ кидать, тебе отправлю ссылку, ок? Ты чего такая сердитая появилась?
– Смешная и этого хватит. Нет, я не сердитая. Я улыбаюсь.
– Ох. Критические какие-то дни…
– Уже заканчиваются. Улыбаюсь еще шире
– Как на фото?
– Да. Я знала, что ты так и представишь меня. Вообще, я так улыбаюсь всегда, а не только для фото.
– Я знаю. Просто для фото чуть шире ☺ И руки вверх поднимаешь. И говоришь певучим голосом, от которого сердце ёкает.
– Сашко, чи не бентеж дівчину…
– Выложил в сеть еще несколько постов. Не могу, из меня просто идут слова, потоком…
– Сашко, я засыпаю. Спокойной ночи и до связи. Все почитаю завтра
– Ладно. До встречи завтра.
– До встречи? Сколько км от Киева до вашего Абалакова?
– Это смотря чем идти. Если пешком – далеко. где-то пять тысяч км по прямой.
– Тогда до связи. Встречу придется отложить.
– Хм… ну, если настаиваешь на связи, то до связи. Спокойной ночи, Богомила (тяну руку за пять тысяч км, но не дотягиваюсь.)
Пост Александра
СНЫ О ВЕЧНОСТИ
Любовь заставляет душу выползти из места, где она прячется… (БГ)
Когда я был мальчиком лет двенадцати, мне начал сниться один и тот же сон. Нет, не подряд, не каждую ночь, всё это было как-то непредсказуемо. Может, раз в месяц, а иногда и совсем редко – раз в полгода, и продолжалось это несколько лет. Да, мне снился один сон, один и тот же сон, и я просыпался мокрый от пота, с колотящимся сердцем, бежал зажигать свет и очень пугал родителей. Этот сон не был страшным в привычном смысле этого слова, мне не снились чудовища, я не тонул и не горел в пожаре, меня не преследовали монстры, от которых я не мог убежать на вязких ногах, ничего подобного. Сон всегда начинался по-разному, но был всегда один и тот же, и я запомнил его до мельчайших подробностей. Вот, например, я иду с мамой по улице, светит солнце, она держит мою руку в своей, и я вполне счастлив и защищен. И тут мы заходим за угол. И всё – я один, мамы нет, свет меркнет и становится каким-то лампочно-желтым. И я знаю – там, за углом, светит солнце, ходят люди, ездят машины, и где-то там, наверное, мама, но я догадываюсь, что все это уже не для меня, но не успеваю испугаться, потому что – миг! – и меня уже несет поток ярких шаров в черном пространстве. Я знаю, что это пространство бесконечно, я оборачиваюсь назад и понимаю, что сзади меня огромный, вероятно, тоже бесконечный поток этих светящихся шаров, а потом я понимаю, что у меня нет головы, что я и сам – такой же шар, и я лечу впереди всего этого огромного состава, и, если я чуть тормозну – меня раздавит, размажет по бесконечной пустоте каждый из этих безличных круглых одинаковых мячей. Я хочу оторваться и уйти в сторону, но не могу, хочу ускориться, но сил моих хватает только на то, чтобы лететь в этой стае, скатываясь и взлетая в пустоте, как на аттракционе в городском парке культуры. И когда осознание того, что я теперь обречен вечно летать в этом бесконечном темном пространстве в компании этих шаров, приходит ко мне, меня заполняет ужас, который и прерывает мой сон. И я потом долго не могу уснуть, ворочаюсь, боюсь закрыть глаза и снова быть подхваченным чередой этих странных шаров, летящих в бесконечности…
Может быть, поэтому слово «вечность» меня долго пугало и отталкивало – черная бесконечность в компании поезда из шаров не очень-то вдохновляет. Смерть пугала меня неизбежностью, но не небытия, а невозможностью вырваться из предназначенной тебе участи, из этого ровного ряда одинаковых шаров, ведь смерть, в отличие от сна, неразбудима. Наверное, только вера в воскресение мертвых была способна победить мои детские страхи, но до сих пор, если я слышу или читаю об аде, я сразу вспоминаю черную бесконечность и упрямый вал череды ярких шаров, бывших когда-то людьми…
Что дает нам способности побеждать «дурную бесконечность» вечного бытия без цели и смысла? Только те цель и смысл, что мы обретаем тут. Они берут нас за шкирку и выдергивают из ужаса обезличенности, они заставляют нас жить на пределе, изменяя себя и мир, они наш последний шанс не заблудиться во мраке вечной ночи.
Помимо Христа, который протянул нам руку Своим воскресением и вознесением, сшившим время и вечность, Бог дает нам еще и друг друга, чтобы мы учились согревать и подсвечивать эту вечность. Бог дал нам способность любить, и этот дар – самый экзистенциальный, самый невероятный в этом мире. Ничто в окружающем мире не обладает способностью любить, кроме нас, людей. У животных есть привязанность, но она обусловлена инстинктом, а пес, умирающий на пирсе в ожидании своего хозяина, – это то «человеческое, слишком человеческое», что мы смогли сообщить нашему четвероногому другу. Мы, люди – ему, животному. Это смогли научить его, что «крепка, как смерть, любовь».
Я знаю, есть много людей, что видят в любви лишь животное начало, подкрашенное павлиньими перьями отношений. Озираясь вокруг, я вижу массу людей, которые вообще не думают о любви, просто растут себе, как трава. Но от наших рассуждений или отрицаний любовь не исчезает, как не исчезает Бог в обществе атеистов. Она, любовь, по временам сворачивается улиткой-спиралью, прячась в складках бытия, а потом вдруг властно распрямляется – и вот, мы попались. Можно долго жить в отсутствии любви, в имитации любви, в собственных представлениях об источниках любви – химии, поведении, рефлексах, но мы никогда не будем готовы к тому, когда она захватит нас и повлечет по жизни, и это будет совсем не похоже на поток безликих шаров в черном бесконечном пространстве. Везде, где она нас захватит, она раскрасит нашу бедную и бледную жизнь яркими красками – счастья ли, страданий ли, и эти краски в наших неумелых руках вдруг обретут жизнь – стихами, рисунками, музыкой, песнями, цветочными букетами…
В детстве, после своих кошмарных снов о черной бесконечности, я все время готовился к следующему такому сну, но никогда не был готов к нему, всегда он захватывал меня внезапно. Светлый поток любви тоже невозможно предугадать, ты жил-жил, строил свои маленькие крепости из своих маленьких целей, но вот волна подхватила тебя, подняла – и ты увидел вдруг весь мир в глазах той, которую не знал еще пять минут назад. И невозможно ничего уже изменить, мир уже не станет прежним, как и ты, и твои цели теряют привычный смысл… Остаётся жить по ее законам, пришедшим неизвестно откуда, творить новые смыслы из того, что ты раньше почитал простой глиной, преображать непостижимое – в слова, в звуки, в рифмы, в краски, расцвечивать черную бесконечность радугой узора, открывшегося в тебе… Иногда это так похоже на сон, но это, наверное, и есть жизнь.
А все оттого, что, взглянув однажды, на другого, такого же как ты, человека, ты увидел в нем Бога…
Разговор в вайбере, 21 час
– Добрый день, родная Богомила! У нас уже вечер, а у вас только заканчивается рабочее время. Ты на связи?
– Да, Сашко, привет! Я очень устала, только что из метро, дай мне немного времени прийти в себя?
– Конечно! Напишешь, как сможешь?
Спустя два часа
– Ну вот, я снова жива. Ты тут?
– Я тут всегда. Смотрю фото, твои и Алексея, зависаю на тебе.
– А где ты взял его фотографии?
– Он скинул ссылку в группе, в вайбере, тут. Ты не видела?
– Я удалила ту группу, как вернулась.
– Ну, конечно, почему я не догадался? Я брошу ссылку тебе сейчас…
– Спасибо! Позже распакую, посмотрю. Вообще-то я его просила отправить ссылку мне письмом. Но это же Алексей!
– Думаю, он просто забыл послать их тебе лично, выложил в общий доступ и всё. Он же не думает о тебе постоянно, как некоторые
– Да неужели? А фонарик в поход взять он тоже забыл? А всякое другое по мелочам? Нет, Саша, я рада, что всё уже позади. И бестолковость Алексея мне не угрожает ничем.
– Люблю твою взрывную эмоциональность. Сразу вспоминаю пустыню, где я служил прокладкой между тобой и Региной с Алексеем. Думаю, что было бы, если бы ты не поехала, или я. Была бы усталость, куча эмоций и никакого счастья… А те, кто остались дома, ничего бы не приобрели.
– Слушай, у вас уже почти ночь. Как ты мне пишешь?
– В смысле – как? Лежу на своем диване с ноутбуком и пишу
– А жена?
– А жена спит в другой комнате. Я же говорил тебе – мы уже много лет живем в разных комнатах.
– Как ты вообще… после приезда…
– Богомила, это плохая тема. Но если ты хочешь знать – всё трудно.
– Трудно – что?
– Всё. Я не умею врать. Я пытаюсь делать вид, что жизнь продолжается, как она шла, но это не так. Когда я обнимаю ее, под моими руками – ты. Я часто зависаю и теряю нить разговора. Я думаю только о тебе. О нас. Я выдаю себя всем – интонацией, взглядом, жестом… Я – будто Штирлиц на грани провала.
– Но в постах своих ты очень откровенен.
– Это единственное, что у меня остается, чтобы оставаться собой. Чтобы говорить о тебе. Там, в каждом моем посте – о тебе. Ты видишь?
– Иногда даже очень
– Да… Если бы я умел писать музыку, я бы писал музыку. Но единственное, что мне доступно – это слова. Ах, да! Кому я это говорю? Ты, наверное, все мои слова анализируешь и препарируешь? Это сарказм, если что. Так, брюзжу и улыбаюсь грустно. Потому что – не вижу выхода. Поэтому сделал то, что не делал никогда – выпустил вожжи и пустил все на самотек…
– Ложись уже спать, Сашко. А я пока посмотрю фотографии Алексея и почитаю тебя в интернете.
– Спокойной ночи, милая Мила!
– Спокойной ночи, Сашко! Цем.
Разговор в вайбере, следующий вечер, 22 часа
– Здравствуй, Александр Иваныч.
– Здравствуй, Богомила. Шо так официально?
– Я почитала тут твой прошлогодний пост, посвященный твоей жене.
– Позапрошлогодний. Ну, да не важно. Я говорил тебе о нем.
– Да, говорил. Ну, а я вот удосужилась прочитать, наконец-то. И, знаешь, я думаю, что ты действительно умеешь составлять ширмы из слов. Получаются одни только ширмы. А где ты? Этот пост можно смело адресовать мне, вставить пару абзацев про Тимну – и вперед!
– Богомила, послушай, ты снова начинаешь анализировать слова. А эти слова, что ты прочла, знаешь, что они такое?
– И что же?
– Это попытка спасти то, чего уже давно не было. Это раздувание углей, которые давно остыли, остался только пепел и привычка. Я пытался, потому что надеялся, что все еще возможно. Я пытался…
– «Я однолюб…» Ха-ха, очень смешно.
– А я, действительно, однолюб, как бы ты не смеялась. Я любил свою жену. Мы прожили с ней почти тридцать лет. И только последние лет десять утонули в какой-то пустыне. Мне стоило поехать в Израиль, чтобы там, в настоящей пустыне, понять, что любовь еще возможна. Но уже не к ней, а к другому человеку.
– Я не хочу, чтобы ты говорил мне о своей любви ко мне. Все твои слова – ширма. Я не могу тебя за ними рассмотреть. А ты сам – можешь?
– Я такой, как есть.
– Нет. Ты другой, не такой, как пишешь. Все твои тексты – публичны. Ты можешь писать только мне?
– Могу, Богомила. Вот, сейчас я этим и занимаюсь.
– Я о другом, ты же понимаешь. О том, что внутри тебя. Что есть суть тебя.
– Я попробую, Богомила…
Пост Александра
ПЕКЛО ПУСТЕЛI
Что вы знаете о пустыне? Романтические описания летчика Антуана? Пустыня страшна.
Пустыня – это не просто камни, песок на зубах, опрокинутое небо над головой и солнце, от которого не спрятаться, жар которого отражает всё – и камни, и тенистые, вроде, скалы. Пустыня – это еще и ты, и беда, если ты в ней оказался один. Она примет тебя, как жертву, приготовленную постепенно, она будет смаковать тебя, как каннибал, и если солнце днем не прикончит тебя, то ночь в пустыне завершит начатое. Ты можешь зажигать фонарик и крутить педали быстрее, чтобы согреться, но темнота в пустыне такая, что она поглотит свет твоего фонарика, оставив лишь малое пятно, в котором тебе самому не ясно, что это там, впереди – то ли ямка, то ли камень, то ли канава, то ли день от склона.
И если ночь в пустыне не убьет тебя, то тебя убьет жажда. Ты выпьешь всю воду, а она выйдет у тебя потом, ты будешь жевать колючие листы какого-то сорняка, чтобы твой шершавый язык хоть немного был умягчён чем-то влажным, но только горечь будет у тебя на языке и в горле. И в твоих глазах будет стоять призрак воды: во-он там, та же видна вода! Она далеко, но она уже видна, и это не мираж! И ты, вскочив в седло велосипеда, помчишься туда, помчишься из последних сил, сбивая ветром, что ты сам создаешь своим движением, жар этого дня, и правда, она, вода, не исчезнет, она будет все ближе и ближе, целое море воды, огромное море, что дальнего берега и не видно! И ты бросишь велосипед у края дороги, по которой никто, кроме тебя не ездит, и побежишь к этой воде, огибая страшные глубокие трещины, теряющие свое дно в сумраке заката, и упадешь у этой воды на колени, зачерпнешь ее рукой, коснешься кровоточащих растрескавшихся губ, – и, содрогнувшись, выплеснешь ее вон, эту мертвую воду Мертвого моря.
И стоя на коленях, ты будешь наблюдать этот закат, самый прекрасный закат в твоей жизни, и даже слезы не потекут у тебя из глаз, потому что слезы – это влага, которая уже испарилась в тебе раньше.
Все, что останется тебе теперь, проводив солнце, это бредить прошлым, в котором было так много тени, прохлады, айс-крима и холодного сока, да просто холодной воды, воды, текущей из душа и бьющей из умывальника на пляже, воды, смывающей жар солнца и соль моря воды, текущей по глазам, которые еще не сухие, по губам, которые не щиплет… И еще дальше, в каких-то уже предсмертных снах, ты будешь кататься по фантазийным водоемам, мимо водопадов, хохотать и ловить ускользающую тень.
А утром какой-нибудь араб на пикапе или израильский солдат склонится над тобой, намочит твои губы водой из фляжки, и твои веки затрепещут, расклеются, и ты поймешь – пустыня отпускает тебя, ты спасен.
Тебя и твой велосипед погрузят в пикап, и привезут в город, и ты купишь билет, сначала на автобус, потом на самолет, и вернешься домой. И там, дома, среди еще не стаявшего снега, ты поймешь, что – нет, не отпустила тебя проклятая пустыня, она заразила тебя навсегда собой, она – в тебе, она отныне – твое второе «я», она снится тебе во снах и зовет тебя, зовет: вернись, нам было так хорошо с тобой! Помнишь тот закат? Помнишь тот вкус соли и песка? И ты, как Орфей за Эвридикой, снова начнешь искать спуск в этот ад, в это пекло, чтобы снова столкнуться с ней, с этой проклятой пустыней, чтобы победить ее снова или быть побежденной ей.
Разговор в вайбере, следующий вечер, 23 часа
– Здравствуй, милая Богомила! Я не очень понимаю, зачем ты снова анализируешь мои тексты и пытаешься получить меня, как сливки из сепаратора. Я – вот он, а не гомункулус из пробирки. Я говорю с тобой сейчас. Говорю с человеком, которого люблю. А любить – это не препарировать другого.
– Опиши мне любовь. Что ты понимаешь под этим чувством. Но опиши только мне. Не надо соцсетей.
– Любить – это принимать другого, как есть. Прости меня, если я тебя обидел своими глупыми текстами
– Нет, Саша. Ты не ответил. Ты спрятался. Тогда прячься. Это твой выбор.
– Описать любовь? Ты смеешься? Что я знаю о ней такого, чтобы описывать её? Я знаю, что есть ты и есть я.
– Это твой ответ? Тогда я, по совету одного священника, пойду дальше. Прощай, Саша…
Разговор в вайбере, следующий вечер, около полуночи.
– Богомила, скажи, как сочетаются любовь и боль? Ты тут? Ты хотела о любви услышать? Любовь – это зачеркнуть всю свою прожитую жизнь. Взять билет с самолёт до Киева и прилететь к тебе. Вот о чем я думал все эти дни. Каждый день. Сочиняя все эти дурацкие посты.
