«Сумерки» kitabından sitatlar, səhifə 3
"Бывает,когда строишь в уме сложные схемы,стараясь разложить по полочкам разрозненные явления и увидеть в них закономерности,путеводная нить логики выскальзывает из рук и,пока не найдешь ее снова,казавшаяся стройной система вдруг представляется нагромождением не связанных друг с другом элементов,половина из которых-вообще лишние.Или,чрезмерно увлекшись изящным вариантом решения,начинаешь закрывать глаза на принадлежащие к конструкции детали,только потому что им нет места в этой красивой схеме,они могут обременить ее,и придется строить все заново."
Подлинная память о любой войне живет всего три поколения: чтобы чувствовать, что она значила для тех, кто ее пережил, нужно слушать об этой войне от них самих — сидя у них на коленях.
И с каждой новой смертью наша Вселенная всё больше сдвигается в другое измерение — в плоскость наших фантазий, плоскость нашей памяти. Она уходит в прошлое, мы всё меньше живём сегодняшним днём, и всё больше погружаем себя во вчера, которое нечётко и расплывчато отпечаталось в нашем сознании.
Да простятся мне эти нападки при рассмотрении моего дела на Страшном суде — видит Бог: формально принадлежа к новому поколению, но всё же оставаясь, видимо, homosovetikus с атрофировавшимися железами, ответственными за выработку секретаверы, я, тем не менее, с уважением отношусь к православию и к христианству вообще, равно как и к другим религиям. Не знаю, что оскорбляет этого и других богов больше — мой честный атеизм и этнографическое высокомерие или весь этот помпезный театр, в котором миллионы людей скверно играют в веру — то ли с оглядкой на небеса, то ли друг для друга…
Мир конечен. Человек смертен. Уже в тот день, когда мы появляемся на свет, каждый из нас обречён.
Оленины и мяса обезьян-ревунов в холодильнике, как назло, не оказалось; пришлось довольствоваться картошкой.
История — это медуза Горгона; под её пристальным взглядом всё обмирает и окаменевает. Живые лица, способные когда-то выразить боль, радость, страсть, страх — застывают с одинаковой героической гримасой. Настоящие цвета — розовый, зелёный, голубой, карий, рыжий, пшеничный — пропадают, уступают место двум мёртвым: слепяще-мраморному — для вождей, гранитно-серому — для исполнителей их воли.
Новый год хорош именно своей бессмысленностью, своим отказом от любых корней — этнических или религиозных. Это праздник ни о чём, и потому — для всех. Привязанный только к пустой календарной дате, лишённой исторического, нравственного или любого другого значения, он может одинаково искренне отмечаться и православными, и буддистами, и русскими, и татарами. Вот истинный день межкультурного, межнационального примирения...
Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом мое жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего-то и позволяли мне, что купить еще продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? - просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.
В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, - не знаю, от болезненной ли своей стеснительности или оттого, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось делом куда более увлекательным, чем расстреливать из рогатки чужие стекла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.Прошло больше тридцати лет - и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн все еще занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почет скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, - по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешевых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире и что, взрослый, я отдавал предпочтение дружеским попойкам, карьере и ухлестыванию за женщинами - всему, чем полагается заниматься в свободное время твердо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объем, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.
