Kitabı oxu: «Последнее лето в городе», səhifə 2

Стоило мне снова завладеть вазочкой с орешками, как Ренцо подхватил меня под руку, вынудив бросить добычу и проследовать за ним между креслами.

– Ну и куда теперь приглашают? – спросил он, имея в виду левые газеты, где он работал, прежде чем перейти на телевидение.

– Не знаю, я в приглашениях не разбираюсь, – ответил я многозначительно, но он был слишком поглощен собой, чтобы уловить намек.

– Нынче приглашают на телевидение, а не на баррикады. Что ж, я просто понял это раньше других.

Ренцо подождал, пока я согласно кивну. Я кивнул.

– Захочешь попасть на телевидение – дай знать, ты даже не представляешь, какие там работают дураки. Чтобы прослыть гением, достаточно не быть идиотом, – сказал он.

– Ну конечно! – внезапно выпалила свернувшаяся в бездонном кресле дама. С тех пор как я вошел, она слушала одну и ту же пластинку. – Этот твой приятель, – продолжила она, глядя на меня, – совсем не похож на пирата. Скорее уж, на загадочного пассажира Конрада. Из тех, кто запятнал себя страшным грехом и искупает его, странствуя из порта в порт. Боже, я его обожаю!

– Кого? Его? – Ренцо показал на меня.

– Конрада, – ответила она.

Пластинка доиграла, она завела ее с начала. Интересно, подумал я, кто из них доконает другую. Дама снова переключилась на нас. В ней не чувствовалось ни ранимости, ни особой страстности. Держалась она настолько независимо, будто появилась на свет не как остальные, в потугах и крови, а вышла из самой себя, словно бабочка.

– Послушай, Эва! Если будешь все время сидеть, у тебя случится приступ аппендицита! – сказала Виола, присоединившаяся к нам прежде, чем мое молчание стало красноречивым.

Ренцо воспользовался ее появлением, чтобы утащить меня, опять подхватив под руку, словно гостиная была размерами с площадь. Она была просторная, но все-таки не настолько. Сделав несколько шагов, мы почти налетели на спутника девушки. Он слонялся с таким видом, будто внезапно попытался взлететь, но наткнулся на шкаф. Теперь девушка сидела на белом бархатном диване в одиночестве. Пальцы, которые она то и дело запускала в длинные черные волосы, нервно раскладывали пасьянс, словно их обладательница надеялась получить спасительный ответ. Ренцо подкатил к ней столик с напитками. Он поймал мой взгляд и со свойственной ему деликатностью взялся за дело:

– Что будешь пить, Арианна?

Она оторвала взгляд от своей судьбы.

– Все что угодно не слабее сорока градусов.

Потом улыбнулась мне так, будто весь вечер только меня и ждала. Ее улыбка выделяла из общего ряда человека, к которому была обращена, поднимала на высоту, которую тот и не мечтал завоевать. Такая улыбка ошарашивает, сразу становится ясно: этой девушке нет до тебя ни малейшего дела.

– Ну что, мы играем? – спросила она, будто я определял ход вечера.

Я жестом дал понять, что ни при чем.

– Вот он где! – воскликнула Виола, приближаясь с бумагой и карандашом. – Ну-ка, пошли. – Она взяла меня за руку. – Ты же не собираешься изменить мне с какой-то нимфеткой!

Пришлось вернуться в кресло, усевшись в которое я обнаружил пропажу вазочки с орехами. Спустя десять минут воцарилась тишина, слышно было только шуршание карандашей по бумаге, смешки и, как я и боялся, бурчание в моем животе. Вдруг по гостиной разнесся еще один негромкий шум. Та девушка, Арианна, поднялась с дивана и теперь чудом пробиралась между креслами. Она выглядела настолько хрупкой, что всякое ее действие казалось подвигом, даже если она просто пересекала комнату, где было полно друзей. При каждом шаге блестящие резиновые сапоги негромко чмокали у коленок. Она приземлилась на подлокотник кресла Виолы, склонилась и что-то зашептала. Эва не выдержала:

– Ну хватит, Арианна, прекрати! Разве можно быть такой дурочкой? – обратилась она к Виоле. – Утром, надевая блузку, она поцарапала темное пятнышко на коже и из-за этого весь день пытается дозвониться в Венецию своему врачу.

Девушка едва взглянула на нее и объяснила, что слышала о людях, которые умерли из-за того, что поцарапали родинку.

– Да ты что, Арианна… – сказала Виола. – У тебя есть знакомый опытный врач?

Девушка отправилась звонить, а я придумывал отговорку, чтобы удалиться и наконец-то поесть, когда Виола, заметив, что я никак не решусь написать на листочке анонимное послание, задумчиво взглянула на меня и сказала:

– Слушай, не сходишь на кухню за льдом? Прости, сегодня у Эрнесто выходной.

Ага, теперь у них была прислуга. Виола объяснила, как пройти на кухню, предупредила, что там все новое, только холодильник старый. Во мне вспыхнула надежда: два года назад у них в холодильнике еды было больше, чем во всем Риме.

– Старый товарищ! – воскликнул я. – Как поживает?

– Ой, знаешь, – ответила Виола, – он у нас парень холодный, вечно всем недоволен. Эстет.

Но я уже вскочил. В коридоре девушка сидела прямо на полу, поджав ноги, и в темноте разговаривала по телефону. Я перелез через нее и прошел дальше, ощупывая стену в поисках выключателя, чувствуя на себе ее взгляд. Вспыхнул свет, залив ослепительно белую, словно операционная, кухню. Холодильник стоял в углу и выглядел рядом с остальной мебелью слегка пожелтевшим. Дверца в одном месте облупилась, но это походило на узор, в остальном он держался строго, как и подобает важному господину. Впрочем, я не стушевался и, порывшись в буфете в поисках хлеба, решительно направился к нему. Дверца открылась с тихим скрипом.

Внутри было много холодного воздуха и много французских сыров. Придерживая дверцу коленом, я без зазрения совести проглотил половинку камамбера, потом, поддев ножом, принялся выковыривать форму со льдом – холодное алюминиевое сердце поддалось с таким трагическим воплем, что я испугался было, что угробил не только холодильник, но и всю кухню. Не прекращая жевать, сунул форму под горячую воду, потряс, высыпал кубики в ведерко и вернулся к холодильнику. С распахнутой дверцей он выглядел как жертва надругательства. Я покопался в ящике с овощами и обнаружил нежный зеленый цукини. Прикрыл им оставшуюся после изъятия льда рану и захлопнул дверцу с подобающей обстоятельствам физиономией. Наверняка я был не первым любителем прекрасного, заменившим сердце на цукини, и в любом случае из того, что имелось под рукой, цукини вполне заменял морковь, если рассматривать сердце как синоним слова «любовь».

Девушка по-прежнему сидела на полу в темном коридоре, и я уже собрался опять перелезть через нее, когда меня схватили за пиджак. Да так решительно, что внезапно я обнаружил, что стою на коленях рядом с ней, держа ведерко в руке. С изумлением увидел, что она плачет. Надо было что-то сказать, но в голову ничего не лезло, так что я просто оставался рядом, пока чуть насмешливый, пытающийся утешить мужской голос в трубке повторял, что она не умрет. Девушка ничего не говорила. Только плакала и слушала, а когда голос умолк, поднялась, вытерла нос тыльной стороной ладони и исчезла в направлении ванной Виолы, вручив трубку мне. Я не обиделся. Я встречал похожих людей – тех, что просят помощи с таким видом, будто делают одолжение. Повесил трубку и вернулся в гостиную с ведерком льда. Меня сразу пробрал озноб. Я знал, в чем дело: нарушение терморегуляции – одно из неприятных последствий потребления алкоголя. Вернувшись к погасшему камину, я закурил, вскоре вернулась и девушка. Перемена была разительной: никто бы не догадался, что еще минуту назад по гордому лицу ручьями текли слезы. Она взглянула на меня так, что я почувствовал себя чем-то вроде носового платка.

Ближе к трем посиделки закончились. Гости встали из кресел и ушли, словно повинуясь далекому зову. Все произошло настолько быстро, будто мне показали фильм, последние метры которого прогнали на удвоенной скорости. Хотя это тоже могло быть следствием возлияний – не знаю, знаю только, что за четверть часа в гостиной стало тихо-тихо, перед раскрытым окном подрагивала занавеска, среди груды пустых стаканов и полных пепельниц впустую жужжал проигрыватель.

Виола с девушкой шушукались на диване, занятый своими мыслями Ренцо посасывал погасшую трубку, я изучал корешки книжек в шкафу. Потом переключился на развешанные на стенах картины – одна из них, на которой был нарисован стоящий на заброшенных путях товарный вагон, напомнила мне о старушке–«альфе», которую я бросил на другом конце города, о чем и сообщил.

– Сиди, – сказала Виола Ренцо, который уже поднимался, – Арианна его проводит. Весь вечер толкаю их в объятия друг друга, а ты решил все испортить?

Не сказав ни слова, девушка собрала со стола карты и направилась в прихожую. Воспользовавшись этим, Виола выразительно взглянула на меня. Спустя мгновение девушка появилась снова. На ней был красный синтетический плащ, который громко шуршал. Колоду она засунула в карман.

– Я готова, – объявила она, будто шла на казнь.

Наше прощание с Виолой в дверях, как обычно, сопровождалось обещаниями звонить друг другу, а также официальным приглашением на ужин. Главное – прийти вовремя, можно и без предупреждения.

– Придется спуститься пешком, – сказала Виола, – Арианна ненавидит лифты.

Та не проронила ни слова. Мы молча спустились по лестнице, у выхода она остановилась и подождала меня.

На улице то пронизывал холод, то долетали порывы теплого воздуха. Зима и весна обменивались последними ударами. Время года менялось ночью, пока никто не видел, мы стали свидетелями зрелища, которое по масштабу было сравнимо лишь с тишиной, в которой оно разворачивалось. В такую ночь могло произойти что угодно. Стоявшая рядом со мной девушка казалась совсем далекой – стиснутые руки прижаты к плащу, глаза прикрыты, – она жадно вдыхала аромат платанов с довольным видом человека, который находится в своем саду, рядом – случайный гость. Чтобы не выглядеть дураком, я взглянул на небо.

Небо было черное, высокое-превысокое, по нему плыли гигантские облака.

3

Когда мы сели в машину, часы на углах улиц показывали три часа ночи. Город постепенно просыхал на ночном ветру, хотя кое-где еще встречались огромные, словно озера, лужи – маленький английский автомобиль шелестел по их краям. Девушка вела молча, явно гордясь своим профилем, и я уже подумал, что скоро исчезну из ее жизни, как исчезаешь из жизни водителя автобуса – хлопну дверцей, она бросит взгляд в зеркало заднего вида, – как вдруг она тряхнула волосами и спросила:

– Ну и как там тебя зовут?

– Не знаю, как там, а здесь – Лео Гадзарра⁷.

– Тоскливое имя, – сказала она немного спустя, – будит воспоминания о проигранных битвах.

Прожитый день не оставил мне сил на то, чтобы парировать подобные выпады, поэтому я молча рылся в карманах в поисках сигарет. Как всегда в этот час ночи, бензиновая зажигалка подвела. Я без толку щелкал ею, пока девушка не велела поискать спички на заднем сиденье, где валялись початая пачка сигарет, «По направлению к Свану» и флакончик французских духов.

– Coeur joiyeux⁸, – прочел я на этикетке. – Значит, у тебя есть сердце и оно способно радоваться?

Девушка как будто с облегчением рассмеялась.

– Это мое противоядие, – объяснила она. – Ты живешь один или как?

– Или как.

– Ты всегда так разговариваешь? – поинтересовалась она.

Я не ответил – мы как раз добрались до аллеи, где я бросил старушку–«альфу». Ее не украли, она мирно паслась в одиночестве.

– Вот эта, – сказал я. – Спасибо, что подвезла.

– Не за что. Прости за сцену в коридоре. У меня сегодня истеричное настроение.

Все-таки призналась.

– А почему?

– Так, ерунда, – сказала она и заглушила мотор.

На аллее воцарилась прозрачная тишина. Здания рядом с нами словно пытались раствориться в тротуаре, и хотя небо было по-прежнему черным, без всяких оттенков, чувствовалось, что приближался рассвет: после трех ночь возвращается в свои бездонные глубины и с нее каплями стекают сны. Вам расскажет об этом всякий ночной сторож.

– Будешь? – спросила она, протягивая свои крепкие французские сигареты. – Эти свалят быка.

– Нет, – сказал я, – денек и так выдался не ахти.

– Тогда выкинь его из головы, – сказала она. – Спать хочешь?

Я был уже на пределе, если что, но ответил:

– Не очень.

– А я совсем не хочу. – Она помолчала, потом неуверенно взглянула на меня. – Ты никогда не боишься, что забудешь дышать во сне? – Так и сказала, а когда я рассмеялся, заметно смутилась.

– Ладно, для страхов есть отличное место – бар. Я знаю бар, который открыт всю ночь, хотя туда почти никто не ходит.

– Ой, знаешь, – сказала она так, будто и не ожидала другого ответа, – ночью с определенного часа мои требования становятся очень и очень скромными!

– Это ты про меня?

– Нет, – ответила она, улыбнувшись, – ты милый. Откуда ты? Здесь, в Риме, все откуда-то приехали, ты не замечал?

Удивительно, как быстро у нее менялось настроение. Теперь Арианна вела себя почти несдержанно.

– Жуткий город! – отозвалась она, когда я назвал Милан. Потом, испугавшись, что задела меня, прибавила, что зато в Милане красивые трамваи и, приезжая в Милан, она всякий раз на них катается. Как я уже знал, сама она была из Венеции, точнее с Кампо Сан-Рокко, – я тут же подумал о «Распятии» Тинторетто и о том, чего стоило художнику с уменьшительным именем добиться права написать такую большую картину⁹. Поинтересовался, почему она уехала.

– Почему? Ты что, не читаешь газеты?

– Ты хочешь сказать, что в них написали о твоем отъезде?

– О, только в местных! – засмеялась она. – Все первые страницы в траурной рамке! Из-за моря, – прибавила она чуть погодя, – страшно осознавать, что ты постепенно тонешь в море.

Я взглянул на нее. Мне нравилось ее рассматривать. Глаза были даже чересчур большими, рот – резко очерченным, но вместе они, глаза и рот, как будто говорили: храбрость – последнее, что остается у человека.

– Да она желтая! – воскликнула Арианна, увидев проехавшую мимо машину.

Она знала одну игру, что-то вроде пасьянса без карт, которая начиналась, если мимо проедет желтый автомобиль. Надо загадать желание, сжать кулак и не разжимать его, пока не увидишь белье на веревке, бородатого молодого мужчину, собаку с коротким хвостом и старика с палочкой. В общем, дело небыстрое.

– Слушай, – сказал я. – Это дело небыстрое. Может, лучше выпьем и по домам?

– Ясно, – сказала она, – ты такой же, как все. О господи! Ну почему люди живут так, будто все можно начать сначала?

Если я не хотел выглядеть конторской крысой, ничего не оставалось, как заткнуться. Поэтому, пока мы направлялись к заправке на виа Фламиния, я держал рот на замке. Мимо нас на север неспешно проезжали мощные грузовики, сотрясая землю, прежде чем исчезнуть во тьме.

Не разжимая кулак, Арианна нажала на клаксон. Через несколько минут из павильона появился человек в желтом и направился к нам, потирая рукой лицо.

– Вы отдыхали? – спросила Арианна с наигранным сочувствием.

– Нет, мы пахали, – ответил тот, но Арианна ничуть не смутилась и обратила к нему сияющую улыбку, словно говоря: «Я вне себя от счастья, что именно вы нас обслуживаете». Его это настолько взбодрило, что он по собственной инициативе протер нам стекла.

– Отлично, – сказала она, трогаясь, – но сперва надо поесть. Хочешь горячую бриошь?

– Одну? Да я съем десяток.

Ночной город она знала как свои пять пальцев. Спустя четверть часа мы толкнули дверь пекарни, спрятавшейся во дворе неподалеку от Дворца правосудия, и оказались в белоснежном мучном аду, где трудилась куча народу. Одни брали в руки мягкое тесто и лупили им по столу, словно наказывая за покорность, другие разрезали его на порции, прежде чем отправить в печь. Еще там были женщины в белых платках, мешавшие в больших посудинах крем.

– А вот и наша принцесса, – сказала одна из них. – Чего желаешь сегодня?

Под добродушным взглядом женщины Арианна показала пальцем на разные булочки и печенье, в итоге набрался целый пакет. Арианна взяла его обеими руками – пакет был теплый, держать его было приятно, – но умудрилась вытащить оттуда мадленку и пихнуть меня локтем, когда я пожелал пекарям спокойной ночи.

– Какой еще спокойной ночи! – возмутилась она, когда мы вышли во двор. – Они давно за работой! – И прибавила со вздохом: – Когда я сюда прихожу, мне всегда очень стыдно, но в такой час я за горячую булочку душу отдам. А ты нет?

Булочки были теплые, душистые, совсем не похожие на печальную выпечку, которую через несколько часов остальной город будет макать в положенный служащим капучино.

– Отсутствие социального страхования имеет свои преимущества, – заявил я, но Арианна меня не слушала, она жевала мадленку, водя в такт туфелькой по брусчатке двора. – Что, неровная? – поинтересовался я.

Она не ожидала, что я окажусь глубоким знатоком Пруста¹⁰.

– Не поможет, – ответила она, глядя на меня с любопытством, – нынче мадленки уже не те.

– Нынче все не то.

– Отличное начало, – сказала она, – продолжай.

– Ну да, так и есть. Мы живем в печальное время, но что поделать? У нас не было выбора.

– Точно, не было, – согласилась, она, стараясь не улыбаться. – Ты когда-нибудь задумывался о том, скольких удовольствий лишил нас прогресс?

– А как же. Например, пить молоко из стеклянных бутылок.

– Что ж, – согласилась она, – неплохо. А еще?

Я упомянул об удовольствии перелистывать книжку, с которой перед этим не пришлось сдирать целлофан. Арианна отбила подачу, напомнив, до чего весело взрывать бумажные пакеты, я – о том, до чего здорово нарезать ветчину вручную, она – о том, как прекрасно ходить на резиновой подошве и разбивать елочные украшения. Когда я загнал ее в угол, воспев аромат старых кожаных кресел, она сменила тему.

– Ты бы когда хотел родиться?

– В Вене до заката империи?

– Неплохо, – ответила она, садясь в машину, – а я в Комбре. Давай ты поведешь? Хочу полюбоваться Римом с Капитолия.

Мы доехали за пять минут, прошли и встали у парапета, прямо над Форумом. Перед нами расстилались пустынные площади, отлитые в мраморе базилики грезили об оттепели.

– Как глупо, – тихо проговорила она.

– Что?

– Скучать по тому, чего у тебя никогда не было.

Она обернулась взглянуть на спавших на лавочках бомжей, найти молодого и бородатого, как требовалось по правилам игры, оказалось совсем не трудно.

– На самом деле я им завидую, – призналась она, – они – часть природы. А кем ты работаешь?

Объяснять было долго, поэтому я сказал, что никем.

– Как так – никем? – удивилась она. – Все чем-то занимаются. Даже я, хотя по моему виду не скажешь. Учусь на архитектора, правда, отстала от своего курса. Что же ты делаешь целыми днями?

– Читаю.

– А что читаешь?

– Все.

– Как это – все… Трамвайные билетики, этикетки на минералке и приказы мэра организовать уборку снега? – засмеялась она.

– Да, но чаще книжки про любовь, – сказал я.

Она восприняла мой ответ всерьез и ответила, что сама их терпеть не может: чтобы понравиться ей, у истории должен быть грустный конец, а если конец грустный, книжка ей не нравится. Читал ли я «В поисках утраченного времени»?

– Мне не хватает дыхания, – признался я и заявил, что Пруст из тех писателей, которых читают вслух.

Мысль ей понравилась, она поинтересовалась, кого еще лучше читать вслух. Я назвал первые попавшиеся книжки: Библия, «Моби Дик», «Тысяча и одна ночь». Вполне политически ясный выбор, по-моему.

– Ну у тебя и вкусы.

– А то, – согласился я. – Генри Джеймс Джойс, Боб Дилан Томас, Скотч Фитцджеральд и прочая букинистика.

– Почему букинистика? – удивилась она, не поняв мой тонкий юмор.

– Потому что подержанные книги дешевле, а еще потому, что по ним проще догадаться, стоит их читать или нет.

– Это точно, – согласилась она, усаживаясь на парапет.

Тогда я признался, что ищу между страниц крошки хлеба – мякоти или корки, ведь, если книгу читали и одновременно жевали, она точно стоящая, или ищу жирные пятна, отпечатки пальцев, заломленные страницы.

– Прежде всего проверяю корешок и обложку: если книжку складывали, значит, она хорошая. А если обложка твердая, высматриваю пятнышки, повреждения, царапины – это всё надежные признаки, – объяснил я.

– А если до тебя ее читал какой-нибудь дурак?

– Об авторе тоже стоит хоть что-то знать, – заявил я и принялся рассуждать о том, что с появлением телевидения чтение постепенно вышло из моды, теперь это занятие для относительно умных людей. – Читатели – вымирающий вид. Как киты, куропатки и все дикие животные. Борхес называл их черными лебедями¹¹ и утверждал, что хороших читателей нынче меньше, чем хороших писателей. А еще он полагал, что чтение – более сложная, спокойная, цивилизованная, интеллектуальная деятельность, чем писательство. Хотя нет, – прибавил я, – опасность в другом. В зависимости от того, в каком настроении их читаешь, книги производят разное впечатление. Книга, которая при первом прочтении показалась пустой, при втором может тебя поразить – не только потому, что за это время ты пережил разочарование, а потому, что совершил путешествие или влюбился. Словом, с тобой что-то произошло.

Что ж, теперь Арианна знала, что связалась с редким снобом. Она слушала меня молча, не отрывая глаз от усыпанной сырой галькой дорожки. Затем приподняла голову.

– А ты забавный, – сказала она. – Когда ты пришел к Виоле, у тебя был такой трагический вид.

– Это от голода.

– От голода?

– Ну да, никогда о таком не слышала?

– А как же, – ответила она со смехом, пока мы возвращались к машине. – Это такое состояние, как у индийских йогов, в которое погружаешься, если выпить аперитив? – Дойдя до машины, она присела на капот и оглянулась. – Было бы здорово поселиться здесь, вот только замуж за мэра не хочется.

– А ты где живешь?

– На виа деи Гличини, – сказала она, оживляясь, – знаешь, где это?

– В районе виале деи Платани.

– Да, там рядом есть улица, которая называется виа деи Лилла́, я ее очень люблю, а еще виа делле Оркидее. – Она произносила названия цветов так, словно улицы были ими выстланы. – Отвези меня домой, – попросила она, уступая мне место за рулем.

– Слушай, давай без шуточек, – сказал я, потому что в похожем месте такая, как она, точно не смогла бы жить.

Вместо ответа она вытянула ноги в резиновых сапогах к ветровому стеклу.

Я был на пределе, силы кончались, но любопытно было узнать, что же она задумала, поэтому я направился в мерзейший район, где находилась виа деи Гличини. Терпеть его не мог. Все улицы там были кривые, и по ним ездили какие-то лопухнутые трамваи – нигде больше таких не видел. Недавно построенные дома уже разваливались, вывески дрянных тратторий чередовались с вывесками магазинов бытовой техники и автомастерских, по улицам c жутким ревом гоняли на мотоциклах-убийцах шайки ребят. Из кинотеатров так несло дезинфекцией, что грохнешься в обморок, и среди всего этого ни единого сквера, ни деревца, ни клумбы, спасающих жителей от палящего летнего солнца, – читая цветочные названия на углах улиц, можно было подумать, что попал в бред сумасшедшего. Что там забыла такая, как она? Ничего не говоря, я катил по длинным и прямым окраинным улицам, залитым тусклым неоновым светом. Слева и справа в ночи возвышались гигантские человейники, похожие на кладбища в форме башен. Арианна молча глядела на них своими огромными глазами.

Проехав мимо бледного луна-парка и ограды техникума, машина начала отражаться в витринах магазинов бытовой техники. Мы долго блуждали в лиловом воздухе, пока я не отыскал виа деи Гличини. Она представляла собой узкий коридор из сохнущего на веревках белья – что ж, мы добрались до места назначения. Вообще же здесь царили нищета и убожество.

– Что мы здесь делаем? – воскликнула Арианна. – Ты ошибся, это не моя виа деи Гличини!

– Других нет.

– Нет, есть, – возразила она.

Потом схватила флакончик с духами, смочила виски и запястья. Наполнивший машину аромат сирени сделал окружающий пейзаж чуть приемлемее. В нашу сторону направлялся ночной сторож в черном, толкая рукой велосипед.

– Поехали отсюда, пожалуйста! – простонала Арианна. – Я жутко боюсь сторожей.

Она вцепилась в мою руку и не отпускала, пока мы не выехали за пределы района. Дело в том, что она не только не жила на виа деи Гличини, но, как призналась, никогда здесь не бывала. Утром ей попалось объявление о том, что здесь сдается двухкомнатная квартира, и она решила, что это симпатичный район с улицами, названными в честь цветов. Взглянув на карту, поняла, что это где-то на отшибе, но кто мог вообразить такую дыру? Ах, до чего же она невезучая! Я ничего не ответил. Видимо, ей очень понравились цветочные названия. Я же задумался, от кого она бежит: было ясно, что она подняла паруса. Интересно, от кого. Позже я узнал, что от сестры. Утром они поругались, и Арианна решила уйти из дома, хотя страшно боялась жить одна. Значит, она ушла, захватив с собой томик Пруста, спички и флакончик духов?

– Еще колоду карт, – с вызовом ответила она, – а что?

Без карт она никуда не ходила, что же до остального, в пылу ссоры она забыла ключи и не могла вернуться домой. В этой истории было что-то знакомое. Я подумал, что тоже зачем-то вышел утром из дома, под дождь, и тут внезапно меня осенило. Точно. Я вспомнил, чтó вылетело у меня из головы. Я провел целый день своего рождения, пытаясь вспомнить, что у меня день рождения.

– Как? Ты об этом забыл?

– Нынче день рождения – не то что раньше, – заявил я, а сам стал вспоминать, чтó же обещал себе сделать, начиная с этого дня. Потом взглянул на небо: когда исполняется тридцать лет, почему-то всегда смотрят на небо.

– Ты сумасшедший, – сказала Арианна, – как можно забыть про собственный день рождения? Я вот за месяц начинаю отмечать дни на календаре! – Столкнувшись с таким удивительным случаем, она позабыла про виа деи Гличини и про все остальное. – И тем не менее надо отпраздновать, – сказала она. – Давай поищем открытый бар.

Чем мы и занялись, пока над городом вставал рассвет. В сером воздухе стайки людей ждали первые автобусы. В этот час желудок того, кто не ложился всю ночь, требует чего-нибудь теплого, руки тех, кто лег, ищут под одеялом руку спящего рядом, сны становятся ярче, газеты пахнут краской, а день посылает вперед себя гонцов – первые звуки жизни. Рассвело, и все, что осталось от ночи, – темные круги под глазами сидевшей рядом со мной странной девушки.

– За все, чего мы не сделали, что должны были сделать и чего так и не сделаем! – сказал я, поднимая чашку с обжигающим кофе с молоком.

Арианна рассмеялась, заметив, что тост получился слишком программным, но ладно, сгодится. Потом потянулась через столик и чмокнула меня в щеку.

– А теперь, – попросила она, устраиваясь поудобнее на железном стуле, – расскажи что-нибудь смешное.

Мы сидели в баре у конечной остановки автобуса. Вокруг вкусно пахло кофе – так вкусно, как пахнет в барах ранним утром; уборщик разбрасывал опилки по полу, прямо под ногами водителей, уткнувшихся в «Коррьере делло спорт». После кофе с молоком мне полегчало, хотя кости по-прежнему ломило. Тогда я рассказал Арианне про собственную виа деи Гличини: одно время я давал частные уроки итальянского компании ребят, которым куда интереснее было стрелять у меня сигареты, чем пытаться увидеть в романе «Обрученные»¹² нечто большее, чем описание сохраненного полового акта. На последнем занятии я должен был объяснить сослагательное наклонение, но поскольку три дня не просыхал, еле держался на стуле. Ребята всё просекли и принялись легонько толкать меня в спину, а я, чтобы сохранить видимость приличия, прикидывался, будто мне весело. Но все-таки не удержался и в конце концов рухнул на пол. Похоже, в гостиницу меня отвез чей-то папаша, водрузив на мотоцикл поперек, как труп индейца, – я точно не помнил, помнил только, что мне не заплатили и за уроки, которые я вел трезвым; потом я долго собирался похитить одного из мальчишек и потребовать выкуп. Арианна хохотала, затем неожиданно посерьезнела и уставилась на меня из-за чашки. Очень внимательно, прищурившись.

– Что такое?

– Ничего. Мне нравятся твои серые глаза. Интересно, смогу ли я в тебя влюбиться.

– Это вовсе не обязательно, – сказал я, зажигая сигарету со стороны фильтра, – можешь все равно поехать ко мне и оставаться сколько захочешь.

– Ты не шутишь? – удивилась она.

Идея ей понравилась, она заявила, что совсем мне не помешает, что мы будем вместе платить за квартиру, потому что она получала ренту – пятьдесят тысяч лир, немного, но лучше, чем ничего, а еще она великолепно готовила шатобриан. Я тоже решил порисоваться и заявил, что вряд ли сумею это оценить: грустно, что поэт вошел в историю благодаря бифштексу. Тогда она спросила, как я отношусь к государственным деятелям, и мы сошлись на «Бисмарке»¹³. Затем она принялась рассуждать о том, чем будут заполнены наши дни. Мы будем читать, слушать музыку, заниматься: ей обязательно нужно заниматься, чтобы получить проклятый диплом и вернуться в Венецию, где она вместе с командой инженеров займется спасением города, вот только, ох… только она никак не может сесть за учебу, она такая неорганизованная, такая неорганизованная! Арианна поинтересовалась, который час, хотя на руке у нее были массивные мужские часы. А, это? Это старинные фамильные часы. Время показывают неправильно, но она их не чинит, зато, когда смотрит на них, всегда удивляется. Сейчас было шесть, часы показывали без четверти восемь неизвестно какого дня.

– Я скоро, – сказала она и направилась в уборную.

Дверь была заперта, пришлось попросить ключ у бармена. Вернулась она с лицом, на котором читалось отвращение.

– Видимо, они запирают из страха, что кто-то туда зайдет и наведет чистоту. Ну, чем займемся?

– Может, поедем домой? – сказал я, с усилием отрываясь от стула, но Арианна замотала головой. Раз мы всю ночь курили, лучше всего поехать к морю – наполнить легкие кислородом. Я так не считал? Интересно, хоть что-то могло свалить с ног ее, такую хрупкую?

Она села за руль, и через десять минут мы мчались по прямой в сторону побережья, среди покрытых росой лугов и пиний, черневших на фоне бледного неба, на котором постепенно проступали краски. Арианна, словно охваченная легким безумием, рассуждала о том, как мы вместе будем проводить целые дни, а я, щурясь на свету, слушал ее голос и представлял, как он будет звучать в глядящей на долину пустой квартире. Боже мой, в этом мире еще было что спасать!

Внезапно в конце прямой дороги возникло море. Мы покатили вдоль него, а оно то показывалось, то пряталось за оборудованными пляжами. С левой стороны пансионы и гостиницы, для которых сезон еще не начался, подставляли блеклые вывески свежему, бодрому ветерку, раскачивавшему пальмы в садах. Царило молчание, даже Арианна притихла. Проехав населенный пункт, мы остановились на обочине. Небо розовело, но море оставалось серым, враждебным.